Толстой. Повесть

– Так точно, командир! – взял под козырёк Сенька и принялся орудовать граблями. Получалось у него неважно, но главное, что мальчишка старался.

Сгребая подсохшую траву в стожок, Ерошка начал:

– Жил-был у нас тут мальчик один… Ну, не прямо у нас, а, допустим… пусть в Богдановке. В общем-то рукой подать. Жил он с родителями, братиком да сестричкой в большом, крепком, дружном доме. Стояло лето – вот как сейчас, но на улицу мальчик не выходил, потому как заболел краснухой. Жар одолевает, голова кружится – надо лежать в кровати, покуда не выздоровеешь. Мама с папой отправились на работу на ферму, а братик с сестричкой уехали к бабушке с дедушкой в другую деревню погостить. В полдень у мальчика поднялась температура – всё лицо горело, перед глазами плыло. Воздух вокруг стал как будто бы густой кисель. Тогда таблеток от головы никто особо не пил, лечились по-народному. Мальчик выпил отвару, что мама наготовила, намочил марлечку, лёг обратно в кровать, положил марлечку на лоб. Ему чуть-чуть полегчало, и он уснул. Когда проснулся, воздух всё ещё был густой, словно кисель. Солнце катилось к закату, и в окошко лился чудесный такой, сочный, золотой свет. За окном появились и повисли в кисельном воздухе две большие-пребольшие стрекозы – мальчик раньше никогда таких не видал. Изумрудно-зелёные спинки весело переливаются в лучах, крылышки мерцают прозрачным серебром. Глядят стрекозы своими огромными-преогромными глазами да говорят: пойдём, мол, мальчик, с нами у омута поиграть. Возле Богдановки есть озерцо, а вокруг – ивы плакучие. Мальчику то укромное местечко очень нравилось, но родители никогда не позволяли ему ходить туда в одиночку. Почему – не объясняли… Зависли те стрекозы за окошком, глядят прямо на мальчика, а он на них. И шепчут они ему, словно бы не за окном, а прямо в ухо: мальчик, пойдём с нами к омуту; будем играть да резвиться. Только мальчик подумал сказать, что ему родители не разрешают, как стрекозы на его мысль отвечают своим вкрадчивым шепотком: ничего не бойся, мы тебя в обиду не дадим. Мальчик почувствовал, что оправился от краснухи и может бегать да резвиться, как обычно. Он поднялся, оделся, обулся и выбежал на двор. Стрекозы поджидали его. Побежали с нами! – пропели они медоточиво. И помчались вдоль извилистой тропинки к омуту, окружённому плакучими ивами. Последним человеком, кто видел мальчика, была одна деревенская старушка. Она маме его с папой так и сказала потом – сломя голову понёсся к омуту. Так мальчик и исчез. Семья долго искала, а ещё дольше горевала – мать все глаза выплакала, постарела разом. А через год или два его сестричка поделывала что-то в огороде за домом – напекло ей голову. Она встала между грядок и шатается как пьяная. Воздух загустел кисельно – так же точно, как и в тот день, когда к её братцу стрекозы прилетели да увели его в омут. И вот – к ней тоже огромная стрекоза подлетает, мотыляется перед глазами, глядит на девочку в упор. И вещает голосом братца, который исчез: это я, мол, пойдём со мной. У той в головке хоть и помутилось сильно, слабость навалилась жуткая, а всё равно нашла она в себе силы спросить: где ты всё это время пропадал? Мама, мол, чуть не померла с горя. А стрекоза и отвечает: я на дне омута теперь живу вместе с другими волшебными существами; мы там все бессмертные – только и делаем, что резвимся, веселимся да смеёмся; пойдём со мной – станешь одной из нас. Девочка потянулась к стрекозе, а та полетела было к тропиночке, что окольным путём вдоль деревни вела к омуту. И тут вдруг в воздухе просвистело. Толстая оглоблина огрела насекомое. Перешибленная пополам, с поломанными крыльями, с жёлтыми кишками наружу, стрекоза упала на грядку да и издохла. У девочки словно морок с глаз спал – пришла в себя. Рядом стоит старший братец с оглоблиной в руке. Лупают глазами то друг на друга, то на дохлую стрекозу. У той лапки подёргались-подёргались да и замерли. Братец старший взял лопату, подобрал на неё трупик да выкинул в канаву. Вот так вот.

– Ничего себе! – воскликнул Сенька, глаза по пять копеек. Словно бы в первый раз эту историю услыхал, хотя на самом деле уже, наверное, в сотый. – Это вот так прям Толстой написал?!

– Не совсем, – в который раз терпеливо объяснил Ерошка. – Это я тебе его стихотворение по-своему пересказал и кое-что добавил, как сам вижу.

– Слушай, Ероха, а может, тебе тоже, когда совсем вырастешь, писателем стать – как Толстой, а?! – загорелся братишка.

– Посмотрим, – уклончиво ответил старший.

– Представь – твои произведения в школе проходят! – расфантазировался Сенька. – Сам в Москве живёшь, к нам иногда только приезжаешь. Тебя в школу каждый раз приглашают, чтоб дети на тебя посмотрели и с тобой сфотографировались. Я всем говорю, что ты мой брат, а мне никто не верит, только смеются.

– Посмотрим-посмотрим, – отозвался Ерошка, формируя граблями стожок. – Вот сюда всё сгребай. Да пободрее, а то меня Олька уже ждёт.

А сам думал: а что, мысль-то стоящая! Почему бы не стать писателем. Если я так хорошо умею истории рассказывать, то наверняка и написать смогу! Надо, когда в следующий раз приду к Сергею Сергеевичу, с ним посоветоваться – чего он скажет.

– А хочешь, теперь я тебе историю расскажу, а?! – спросил Сенька.

– Тоже писателем заделался, мелюзга? – по-доброму усмехнулся Ерошка.

– Я про настоящую историю. Это и правда было.

– Ну-ка.

– С Маринкой и Женькой сегодня утром ходили в лес по голубику. Женька сказал, мол, знает место, которое больше никто не знает. Взяли ведёрки, пошли…

– И где это место? – перебил Ерошка.

– А во-о-о-он там, ближе к станции, – махнул рукой Сенька. – Только не вдоль дороги, а чуть вбок.

– Ну, и что дальше-то было?

– Там стёжка такая неприметная в лес уходит от главной дороги – если не знать, то и не заметишь. Мы с Маринкой забоялись, что заблудимся, но Женька сказал, что, мол, он эти места хорошо знает – не один раз с бабкой ходил по ягоды. Шёл уверенно, так что мы успокоились. Мне показалось, шагали очень долго. Место то оказалось прямо перед большой поляной. На поляне деревьев нету, зато трава высокая. Мы до поляны не дошли, видели её только сквозь просвет в деревьях, впереди по тропинке. Голубики было видимо-невидимо. И сами обожрались, и полные ведёрки набрали… На кухне стоит – ешь, а то потом не будет… Так вот, набрали мы вёдра с горкой, животы уже болят, есть больше не можем. У Маринки лицо всё перемазано ягодами. Собираемся уходить, и тут вдруг Женька говорит: мол, гляньте-ка туда. И в сторону поляны тычет пальцем. Мы с Маринкой пригляделись, а там лошадь стоит посреди травы, пасётся. Откуда и как пришла – непонятно.

Сенька замолчал. Ерошка хмыкнул:

– И что тут такого? Кобылу первый раз увидели, что ль? Мало ли – заблудилась, вышла из чащи на поляну. Бывает такое.

– Я ещё не дорассказал, – ответил Сенька. – Во-первых, мы почему-то не слышали, как она пришла. Не могла же она бесшумно идти по высокой траве. Во-вторых, она была… громадная! Лошадь-великан! Как три или четыре обычных! И страшенная! Нижняя губа не то оторвалась, не то отвалилась – зубища наружу. Одно ухо тоже рваное. Глаз нету – только две дырки чёрные. По бокам кое-где кожа разошлась, мясо коричневое наружу, на солнце блестит, как словно маслом натёртое. Мы, значит, стоим, перепугались, с места двинуться не можем со страху. И лошадь на нас своими двумя глазными дырками пялится. Тут Маринка говорит: запах чувствуете? Только тогда мы с Женькой обратили внимание: пахнет тухлятиной. Причём поначалу несильно, а потом сильнее и сильнее. Я пригляделся получше – смотрю, на лошади шкура её растресканная как будто бы движется непрерывно. Это мухи по ней сплошняком ползают, а она их хвостом даже не отгоняет! Хвост как будто бы ощипанный, наполовину лысый. Тут лошадь к нам шаг сделала – мы и драпанули. Когда шли мимо Маринкиного дома, встретили её прабабку на крыльце. Рассказали ей. Она послушала-послушала – аж в лице поменялась. Перекрестилась, сказала «Господи помилуй!» три раза, Маринку домой загнала и сама ушла. Вот так вот.

– Теперь-то всё? – спросил Ерошка после паузы.

– Теперь всё.

– Выдумщик ты тот ещё, конечно!

III

Когда сложили всё сено в стожок да накрыли плёнкой, Ерошка хотел было сразу отправиться к Ольке, но потом решил всё же сделать крюк до дома – насыпал для подруги в кулёк голубики из ведёрка, что Сенька в лесу собрал.

Обычно Олька ждала друга в доме – он подымался на крыльцо, стучал в дверь, девушка выходила. А в этот раз она почему-то топталась в ожидании за околицей, в тени разлапистого куста сирени. Вид озабоченный. Её напряжённое лицо сразу обеспокоило Ерошку. Он понял: что-то случилось.

Он протянул ей кулёк.

– Что это? – рассеянно спросила она, принимая подарок.

– Голубика. Для тебя.

– А… – Она вымученно улыбнулась. – Спасибо. Пойдём-ка прогуляемся.

– Что стряслось? – спросил он без обиняков.

– Брательник вернулся. – Олька сдула со лба непослушную прядку.

Олькиному старшему брату Коляну было уже под тридцать. Лет десять назад его посадили за убийство. Норов у него всегда, сызмальства, был буйный. Никто с ним ничего не мог поделать, никому не удавалось его вразумить. Много чего было – и мелкое воровство, и драки, и пьянка, и частые приводы в милицию. Настрадались с ним мать и отец. Пока Колька подрастал, родилась сестрёнка Оля. Ей было лет пять, когда его «закрыли». Отец к тому времени умер. Возмужалый и более не сдерживаемый крепкими отцовскими взбучками, Колян совсем осатанел, озверел. Взялся поколачивать мать да сестрёнку-крошку – быстро вошёл во вкус, бил родных всё чаще. Оля, даром что была совсем маленькая, братца запомнила, и в памяти отложилось о нём только плохое.

Колян связался с шайкой шпаны в Почепе. Там они перепились за гаражами и решили угнать у пенсионера старенький «москвич», который тот починял поблизости. Отшвырнули старика в сторону, как ветошь, Колян сел за руль, а остальные, гогоча, набились в салон. Хозяин кое-как поднялся с земли, стал загораживать отморозкам путь из гаражного кооператива. Тогда Колян отъехал чуть назад, ударил по газам и сшиб пенсионера насмерть.

В Олину память впечатались побои, обиды и детский страх, а внешний образ старшего брата на их фоне потерялся, растворился. Из тюрьмы вернулся совершенно чужой человек. Увидь Оля его случайно на улице – ни за что не узнала бы. Чужак тот был угрюм, немногословен – и тем пугал ещё сильнее. Мать лишь украдкой поглядывала на сына, боялась иной раз пикнуть или шевельнуться. И она, и дочка чувствовали: скоро что-то произойдёт; едва он освоится – тут же примется за старое, только всё будет гораздо страшнее, чем десять лет назад. Казалось, ничего людского в этом существе не сохранилось – одно звериное. А было ли оно раньше, то людское?

– Лучше б он не возвращался, – сказала Олька, помолчав. – Лучше б его убили на зоне.

– Не надо так, – робко возразил Ерошка. – Брат всё-таки, а не чужой человек.

– Вот именно, что чужой, – ответила Олька.

Гуляли они недолго, девочка была на взводе, думать и говорить толком ни о чём, кроме исходящей от брательника опасности, не могла.

Они посидели на поваленном дереве у дороги к толстовской усадьбе. В основном молча. В конце концов Олька попросила не провожать её до дома и пару дней не приходить. Пообещала сама дать знать Ерошке, когда будет готова увидеться. В ответ на его вялые возражения отрезала, что появляться у её дома сейчас опасно.

И ушла. Ерошка остался сидеть на бревне один. А рядом лежал кулёк с душистой лесной голубикой.

IV

В следующие два дня Ерошку грызла тревога. Он не знал, куда себя деть. Взялся было за чтение книжек, что задали на лето, – дело продвигалось из рук вон худо. Стал как проклятый работать по хозяйству – чего только не переделал, отец с матерью глядели и диву давались. Ерошка был малый работящий, но неспешный, спокойный, рассудительный. А тут… откуда такое рвение?

Пару раз порывался Ерошка пойти к Олькиному дому. Раз даже причесался и собрался было выходить, но что-то остановило. А вдруг она рассердится? А вдруг из-за этого станет только хуже? И он возвращался к работе.

Наконец настал день очередного визита к Сергееву. Ерошка этого ждал. Разговор со стариком и чтение вслух любимых книг могли бы немного успокоить, притупить едкую, гложущую тревогу.

То было жаркое, но не душное, а соломенно-сухое августовское утро. По краснорогским улочкам гулял беспечный ветерок – подымал пыль, ворошил кроны деревьев, словно взбивал пальцами пышные причёски. Дорогу перебегали туда-сюда суетливые куры. С главной улицы то и дело доносилось поскрипывание старого велосипеда или мерное рычание мотоблока, запряжённого в громыхающую телегу.

Ерошка собрал старику еды, прибежал, стал стучать в дверь. Сергеев долго не открывал. Парень стучал и стучал. В первый раз такое. Сергей Сергеевич никогда не забывал, что они договорились о встрече, а из дому теперь почти не выходил – так и не освоился без зрения.

Ерошка приложил ухо к двери. Ни звука. Стал снова стучать. Выглянула соседка – дородная молодая баба.