Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова. Авантюрно-исторический роман

– Затрудняюсь сказать, ваше величество, однако ж предположу, что он предрёк… Нет, не смею даже произнесть, – стыдливо потупил глаза Чернышёв.

– Оставь сей вздор, я дозволяю тебе промолчать. Он предрёк участь Смоленска моей Москве, – в великом волнении промолвил Александр.

– Но как?! Отчего ж?! Отдать неприятелю вашу священную столицу?! – в нахлынувшем возбуждении невольно вскричал Чернышёв, забыв, что совершать подобное в присутствии высочайшей особы государя непозволительная дерзость. – Прошу нижайшего прощения у вашего величества! – в подобострастном поклоне склонился он, в одночасье осознав допущенную промашку.

– С лёгким сердцем прощаю тебя, ибо мною овладевают схожие чувства. Не успев вступить в командование, старик решил обезопасить себя на предмет возможной сдачи Москвы и переложил ответственность на плечи несчастного Барклая. Согласись, обтяпано весьма ловко! Притом руками, вернее устами, не отвечающего за подобные материи курьера!

– Не нахожусь с ответом, государь!

– Отвечать и не надобно. Михайло Ларионович – умнейший вельможа двух истёкших царствований, выдвинувшийся при покойной бабке нашей и весьма ей приглянувшийся. Он последним разговаривал с нею, перед тем как императрицу хватил удар, а после оказал неоценимые услуги покойному родителю нашему… – неожиданно замолк Александр, и глубокая вертикальная складка пересекла его лоб.

В чувственном запале он едва не обмолвился о сокровенной и запретной тайне, о которой с содроганием, стыдом и болью думал лишь украдкой и наедине. Когда царственная бабка хрипела на полу в предсмертной агонии, положенная на матрас растерявшимися слугами, его отцу, наследнику престола великому князю Павлу Петровичу, будущий канцлер Безбородко вручил изъятый из кабинета государыни запечатанный конверт с завещанием Екатерины, оставлявшей трон в обход него, Павла, ему, любимому внуку Александру. Кутузов не мог не знать о содержимом пакета, поскольку в последние годы жизни государыни входил в её ближний круг и почти ежедневно беседовал с императрицей.

С воцарением Павла он остался на плаву, был осыпан новыми милостями и не разделил судьбы попавших в опалу фаворитов и приближённых Екатерины. Даже неизменно преданные его отцу Аракчеев и Ростопчин не избежали злой участи и были отставлены от службы, тогда как мудрый Кутузов присутствовал на том позднем ужине одиннадцатого марта в Михайловском замке, когда полтора часа спустя был зверски убит император. Александр подозревал, что он знал о затеваемом цареубийстве и о косвенной вовлечённости в него его самого[20 - Александр знал о заговоре, но молчал, удовлетворившись заверениями Палена, что отцу будет сохранена жизнь. Очевидно, само присутствие возле себя куда более осведомлённого на сей счёт Кутузова было крайне неприятно ему. Лишь смертельная болезнь фельдмаршала в марте 1813-го примирила их.]. Столь умный и наблюдательный человек, друживший с главными вождями заговора, не мог не видеть, что должно вот-вот произойти. Но ежели он знал обо всём и не предупредил отца лишь оттого, что полагал, и полагал наверняка, что легко поладит и с сыном, – это предположение изводило и мучило Александра. Он не любил фельдмаршала по причине именно этого, подозреваемого им «знания», а не, как принято считать, из-за Аустерлица. Аустерлиц лишь добавил толику дёгтя в уже наполненную им чашу. Всё время раздумий государя Чернышёв недвижимо стоял, силясь угадать, что за мысли и переживания одолевают царя. Наконец Александр опомнился и глухо спросил:

– Так об чём мы беседовали с тобой, Чернышёв?

– О… возможном уступлении Москвы, ваше величество, – с почтительной осторожностью напомнил флигель-адъютант.

– Ах да. Обещанного Кутузовым сражения так и нет. Ненавистная и позорящая меня ретирада продолжается. Неприятель вступил в самые недра империи… – Александр вновь задумался.

– Осмелюсь узнать у вашего величества, когда его светлость прибыл к армии? – решил избавить себя от щекотливого обсуждения личности главнокомандующего Александр Иванович.

– Как явствует из его письма, помеченного августом девятнадцатого дня, он явился в Царёво-Займище на восемнадцатый день, однако ж по сведениям, полученным мною от других лиц, приезд его случился днём ранее. Ну да Бог с ним, он уже не раз давал мне повод усомниться на предмет истинности датирования своих посланий. Дабы оправдать собственную нерасторопность или преследуя какие иные цели, он предпочтёт слукавить и проставить более позднюю или иную выгодную для себя дату. Однако ж негоже нам отвлекаться на старческие изобретательства. Пришед в Царёво-Займище, Кутузов объявил выбранную Барклаем позицию неудобной и в поисках лучшей отвёл армию к Колоцкому монастырю, отдав Гжатск в руки неприятеля, а также удалил Платова, поставив взамен него Коновницына командующим арьергардом. Таковы последние верные сведения, коими я располагаю, любезный Чернышёв.

– Опричь выбора позиции, вопрос соотношения сил волнует главнокомандующего. Ежели они уравнялись благодаря подошедшим резервам, сражения следует ждать весьма скоро. Быть может, в ближайшие дни, государь.

– Резервы Милорадовича и московское ополчение, собранное Ростопчиным, должны нарушить соотношение сил, о котором ты так печёшься, – тут царь впервые улыбнулся, – в нашу пользу. Фёдор Василич писал мне о восьмидесяти тысячах ратников!

– Однако ж ратников до?лжно обучить и вооружить. Позволю усомниться, что все восемьдесят тысяч окажутся пригодны к означенному дню. Лучше полагаться на их небольшую толику, сиречь четверть, да и на резервы Михайло Андреевича Милорадовича, разумеется. В нём я решительно уверен, государь, – прямо отвечал Чернышёв, не желая в грозный для Отечества час вводить сюзерена в заблуждение.

– Благодарю за честность и дельность твою, Чернышёв. Впрочем, в том я уж много раз убеждался. Признаюсь, ложь, страх и непонимание, царящие вокруг, утомляют и пугают меня.

– Вскорости многое прояснится, ваше величество. Смею напомнить: ваше величество пожелали видеть произведения того ротмистра, о котором я докладывал.

– Да-да, помню, – оживился Александр.

– Вот, извольте взглянуть на сии «овчаровки». – С самодовольной улыбкой Чернышёв извлёк из портфеля ассигнации, «исправленные» Павлом, и разложил их на ломберном столе перед государем.

– Хм, действительно, не отличишь от настоящих, – с удивлением вертел ассигнацию пальцами император. Близоруко щурясь, он подносил её к свету и, положив обратно на стол, аккуратно разглаживал.

– Ежели угодно, вот подлинная ассигнация, ваше величество, – услужливо протянул банкноту Чернышёв.

– Вот уж не ожидал, что у меня есть подобные кудесники! – не переставал дивиться царь, внимательно сличая купюры.

– Причём оные деньги господин Овчаров делал, обходясь подручными средствами. Представляете, государь, на что он будет способен, ежели начнёт использовать предназначенные для подобных надобностей машины. Правда, банкнот, изготовленных им машинным способом, я покамест не имею.

– Ты хочешь сказать, что эти «овчаровки», как ты их изволил окрестить, твой ротмистр нарисовал ещё до ареста?

– Совершенно верно, ваше величество!

«Одного не возьму в толк. Как тот смоленский исправник умудрился заметить подделку? При случае следует его допросить», – подумал Чернышёв, разглядывая, с каким интересом изучает царь фальшивую купюру, и добавил вслух:

– А ежели наш ротмистр изготовит требуемые для печатания ассигнаций клише, точнее, начертает на них долженствующий текст и рисунок…

– Le resultat depassera les attentes![21 - «Результат превзойдёт ожидания» (фр.).] – закончил за Чернышёва улыбающийся Александр. – Мой друг, всё это прелюбопытно, но более неотложные дела занимают меня. Когда придут известия из армии, я непременно позову тебя. Фельдъегерь с победной реляцией от Кутузова прибыл в Петербург вечером двадцать девятого августа, накануне государевых именин, и на следующий день о благополучном исходе дела при Бородине шумел весь город. Депеша поспела как нельзя вовремя. Дворец радостно гудел, на лицах придворных и высших сановников сияли торжествующие улыбки, имя Кутузова не сходило с уст, все предрекали скорую погибель Бонапарта. В счастливой ажитации Александр пожаловал светлейшему чин фельдмаршала, сто тысяч рублей серебром и возвёл супругу главнокомандующего в статс-дамы императорского двора. Когда первая радость улеглась, вдохновлённый успехом русского оружия, государь подписал составленный ранее перспективный план по истреблению французских войск на Березине, после чего вызвал к себе Чернышёва.

– С сим пакетом поедешь к Михайле Ларионовичу, – кивнул Александр на лежавший на столе запечатанный сургучом серый плотный конверт. – В нём высочайший рескрипт о новых военных предположениях, кой должен быть доведён светлейшим до всех командующих армиями. Бонапартия следует изловить и пленить, а войско его уничтожить. Я этого желаю, и желаю страстно. Он мой личный враг. Или я, или он – вместе нам не царствовать!

Негодование захватило Александра, и он подозрительно посмотрел на Чернышёва. Прекрасные голубые глаза государя подёрнулись пеленой и на миг будто заледенели (в ту минуту он вспомнил, как Наполеон смертельно оскорбил его, попрекнув в одном из писем отцеубийством), но лишь только на миг. Через секунду они вновь излучали ласковый, нежный свет и были полны доброжелательства.

– Отбываю немедля, ваше величество. Последуют ли ещё какие указания?

– Рассудишь сообразно обстоятельствам. Тебе я доверяю куда более, нежели обыкновенному флигель-адъютанту, – вымолвил Александр и вновь остановил пристальный взгляд на Чернышёве.

На этот раз, зная болезненную придирчивость царя к мундирным несообразностям, перенятую от покойного батюшки, он не стал дразнить гусей и предстал перед ним, как и полагалось в подобном случае, в форменном флигель-адъютантском мундире белого сукна с аксельбантом.

– Всё в точности исполню, ваше величество! – забирая пакет, в верноподданническом поклоне отрапортовал Чернышёв и вышел в приёмную.

На выходе из государева кабинета он столкнулся с высокой, сутуловатой и длинношеей фигурой Аракчеева, который подозрительно уставился на него своими малоподвижными стеклянными глазами. Всё время аудиенции Чернышёва Алексей Андреевич проторчал в приёмной, силясь понять по доносившимся обрывкам фраз суть происходившего разговора. Полковник не стал разочаровывать преданного слугу[22 - «Без лести предан» – таков был девиз на гербе Аракчеева.] и, потрясая пакетом перед его широким, угловатым, в красно-синих прожилках носом, с непринуждённой улыбкой объяснил, куда и зачем направляется. – Храни тебя Бог! – расщедрился на крестное знамение враз подобревший Аракчеев.

С первыми проблесками зари тридцать первого августа с пакетом[23 - Таким образом, ещё задолго до получения победной реляции от Кутузова Александр и его ближайшее окружение упорно размышляли о дальнейших путях ведения войны и способах низвержения Наполеона. Ни о каком соглашении с императором французов не могло быть и речи. Александр верил в свою армию и народ и пребывал в твёрдом убеждении, что неприятель неизбежно покинет пределы его империи. И в этом смысле Березина справедливо представлялась ему подходящим рубежом для окружения и истребления французских корпусов. «Хотя Наполеон, благодаря своему необыкновенному присутствию духа и стечению многих благоприятных обстоятельств, избежал окончательного поражения, а может быть, и плена, но тем не менее нельзя не удивляться превосходно соображённому плану, на основании которого три армии должны были, соединившись одновременно на Березине, довершить здесь гибель неприятеля. Хотя успех и не увенчал этого достойного удивления плана, однако ж не увенчал по обстоятельствам, совершенно не зависевшим от сочинителей, которые при составлении его обнаружили необыкновенную дальновидность и прозорливость», – отмечал Денис Давыдов в «Дневнике партизанских действий».] государя Чернышёв выехал из Петербурга…

Согласно приказу Бонапарта Великая армия выступила из Гжатска в ночь на двадцать третье августа, и её авангард, разделившись на три густые колонны, всё настойчивей и чаще атаковал отступавший арьергард русской армии генерал-лейтенанта Коновницына. Мюрат, Богарне и Понятовский столь плотно наседали и теснили его, что, несмотря на героическое сдерживание их превосходящих сил возле Колоцкого монастыря и далее по Московской дороге, Коновницын неумолимо сближался с главной армией Кутузова, время от времени наваливаясь на неё. Светлейшему уже не приходилось выбирать позицию, когда на его плечах висела вся французская армия, и волею судьбы разрезанная рекой Колочей равнина вокруг деревеньки Бородино стала полем генерального сражения.

Овчарову было предписано следовать в обозе армии, где он и провёл в обществе Пахома великий день грандиозной баталии. Самого сражения, происшедшего двадцать шестого августа, он не видел, если не считать маленького переполоха, который наделал средь бела дня неожиданный рейд кавалерии Уварова и казаков Платова по левому флангу расположения французов.

Шатёр Наполеона окружали каре гвардии, не участвовавшей в битве. Каски гвардейцев, этих geans de fer[24 - «Железных людей» (фр.).], с красными конскими хвостами и надетые на их плечи медные кирасы блестели так ярко, что ослепляли взгляд. Павел приметил сидевшего на складном стуле Бонапарта, к которому беспрестанно подскакивали вестовые с донесениями о ходе сражения. Император нетерпеливо выслушивал их и отсылал прочь. «Не инако как резервы просят. Видать, не всё у них там ладится, ишь как адъютантики горячатся!» – рассудил Овчаров, вслушиваясь в нарастающий гул битвы и бросая взор на сновавших вокруг лазаретных фур санитаров. Число раненых, особенно тяжёлых, поражало воображение. Палатки полевых госпиталей были переполнены, а людей всё несли и несли. Обрызганные кровью лекари, в белых фартуках, вооружённые длинными ножами, широкими пилами и тонкими клещами, от изнеможения падали с ног, пользуя раненых. Из-за переполненности палаток операции делались в открытом поле. С каким-то механическим ожесточением полковые хирурги обрезали куски мяса, пилили кости, вытаскивали клещами из глубин сочившихся кровью и почерневших ран картечь и пули, после чего сшивали их иглами, а рубленые раны стягивали липкими пластырями, укрепляя их бинтами.

Хуже всего дело обстояло с раненными в живот. После перевязки, заключавшейся в промывке и элементарном вправлении в брюшную полость вывалившихся внутренностей, несчастным давали изрядную дозу спирта и оставляли умирать, складируя на сырую землю. Лужи спёкшейся крови меняли цвет почвы, казалось, сама земля захлёбывается ею. Пробитые картечью головы, помертвелые лица, окровавленные и исколотые штыками тела, оторванные ядрами и державшиеся на одной лишь коже раздробленные конечности, берущие за душу крики несчастных, подвергнувшихся ампутациям, и, наконец, груды сваленных человеческих членов с неснятыми ботфортами и лосинами, облепленных несметным числом гудящих жирных мух, – всё это производило невообразимо тягостное впечатление. И если в начале сражения при виде раненых французов Овчаров испытывал тайное удовлетворение и, что греха таить, неподдельное злорадство, то после полудня стал сочувствовать им.

«Сколько же погибло наших и каково число изувеченных на той стороне? И где стоит мой гусарский полк? Принимает ли он участие в баталии? И каков, каков, чёрт возьми, составит её итог?!» – не уставал спрашивать себя он, в нервном возбуждении бродя меж палаток.

Мысль о бывших товарищах и сослуживцах, могущих находиться где-то рядом, сильно взволновала его. Павел не мог знать, что его полк в составе корпуса графа Каменского Первого прикрывал киевское направление и вместе со всей Третьей армией генерала Тормасова находился за сотни вёрст от Бородина.

К вечеру гул боя начал стихать, ружейная пальба и рокотание ядер поредели, напряжение битвы спало. Отливавшие синевой сумерки опустились на равнину, в низинах заклубился туман, и разлившаяся темнота плотным саваном укутала землю. Сражение само собой прекратилось. Многочисленные костры мириадами мерцающих огней усеяли поле брани, ставшее теперь полем смерти.

Возвратившись к месту стоянки, Павел не застал ни самой телеги, ни улан, ни должного в ней находиться гравёра. «Вот незадача, куда же они подевались?!» – удивился Овчаров, размышляя, к какому бы из костров примкнуть. Он уже сделал шаг к выбранному бивуаку, как его окликнул знакомый голос:

– Ваше высокоблагородие, слава Богу, это вы! – Как из-под земли перед Павлом выросла внушительная фигура Пахома. – А мы тут похлёбку варим, – указал он рукой на дымившийся котелок и сидевших возле него поляков, тех самых, что были приставлены к ним ещё в Гжатске.

– Скажи-ка лучше, где повозка и всё её содержимое, негодник?

– Дык телегу нашу под раненых забрали, они вот, – кивая сызнова на польских улан, начавших прислушиваться к разговору, – сами и отдали, – оправдывался Пахом. – А всё, што там было, вы, ваше высокоблагородие, ни сумневайтесь, мы честь по чести выгрузили и укрыли чем могли. Яко дождь или ешшо какая напасть.

– Ладно, бес с телегой! А где мы ноне лошадей достанем, ты не придумал?!

– Дык нельзя было не отдать, ваше высокоблагородие! – зачастил, оправдываясь, Пахом. – Приехал незнамо откель важный начальник – кажись, не поляк, из хранцузов – и затребовал нашу кибитку с лошадьми. Я-то по-ихнему не кумекаю, но вот они разумеют.