Матриум. Приветики, сестрицы!

– Вообще-то с вами хотела лично поговорить директриса – госпожа Хэй, но она сейчас занята, поэтому попросила меня. Так это правда, что вы пили вино?

– Каюсь, светлейшая госпожа, – отвечаю, краснея. – Пила.

Не знаю, что на меня нашло, но мне ужасно захотелось ей исповедаться. Захотелось рассказать все до мелочей, всю свою жизнь перед ней расстелить и выплакаться. Она такая влиятельная, у нее на зубах радужка, в ней чувствовалась такая сила, такая глубина, что хотелось пасть перед ней ниц и каяться во всех грехах.

– Простите и помилуйте, – заныла я. – Ради всего святого!

– Стоп, – сказала она. – Это еще что такое? А ну-ка возьмите себя в руки и объясните мне, что вас побудило.

– Не знаю, – говорю. – Дура была. Испорченная я. Но очень хочу исправиться.

– Вам не поможет самобичевание, вы это знаете?

– Поймите меня, я слабая одинокая маскулина, – говорю. – У меня сейчас очень трудный период. Прсто обстоятельства так сложились, и некому помочь. Вы уж простите меня, светлейшая госпожа, оступилась я, но теперь уж это будет мне уроком.

– Итак, вы сожалеете.

– Еще как сожалею, – говорю, а сама тяну за край юбки, чтобы прикрыть им голые коленки. И тут мне разумная идейка в голову приходит. – Хотя, может быть, есть одно объяснение этому моему ужасному поступку. Если позволите, я попробую объяснить.

– Объясняйте.

– Мне надо было провести над собой один научный эксперимент, – говорю я. – Понимаете, светлейшая госпожа, я хотела лично убедиться, что это скверно, чтобы можно было потом другим рассказать. Вот теперь знаю, что мне больше никогда ни за что на свете не следует пить эту мерзость. Так что теперь всем вокруг стану говорить, чтобы неповадно было.

Куратрица поглядела на меня поверх конексуса. Глаза у нее зеленые и переливающиеся, как окна башни Харикло. Умные, но как бы с грустинкой.

– Надо же, – говорит она, внимательно меня изучает. – А чем вы обычно занимаетесь в свободное время, когда не проводите над собой научные эксперименты?

– Да всяким, – говорю, – на прялке частенько разминаюсь, иногда смотрю по головиду разные познавательные штуки. Мало ли хороших, полезных дел бывает, светлейшая госпожа.

Я изобразила кроткую улыбочку. Куратрица тоже усмехнулась в ответ – как-то очень экономно – одними уголками губ, но лицо все равно стало добрее.

– Вы вся дрожите, дитя, – сказала она. – Успокойтесь. Я не собираюсь делать вам ничего плохого. А о том, почему вы пили вино, спросила лишь потому, что мне это действительно интересно. Вино пить не запрещено. Тем не менее, вы сказали, что сожалеете и раскаиваетесь.

Я молчу. Понимаю ведь, что дело вовсе не в вине, а в том, что было после. И наверняка она сейчас об этом спросит. Вот прямо в эту секунду.

Я съежилась, тяну юбку – вот-вот треснет. Ужас, как досадно ощущать колючие щетины у себя под коленками. Поджать бы ноги, да пуф не дает. Горе мне! Пускай, думаю, куратрица называет меня дитем, хоть с виду она и помоложе меня, пускай бранит или даже отшлепает, только бы не придралась к моим щетинистым ногам.

Тут куратрица кивает на головид.

– Посмотрите сюда.

Я поворачиваюсь, и у меня челюсть – брык! Там, на огромном экране, вижу саму себя вместе с Зукой.

И как же это, сестрицы, поразительно. Юная бучка, глазки от радости как фонарики светятся, на щеках румянец. Ах, ты ж моя славная!

О чем это она там без звука щебечет? Обожаю себя в некоторые моменты моей непутевой жизни. Неужто это действительно та самая знаменитая Иллка Брук? Эх, жаль, сестрицы, что в вашей местности «ай-ти-ви» не ловит – это наш главный каллионский канал.

Я так давно себя со стороны не видела, что и вовсе перестала верить в свою привлекательность. Одно время, правда, пыталась поднимать себе настроение тем, что пересматривала этот видос, но потом он стал на меня плохо действовать, и мне только еще хуже становилось. А сейчас, глядя на эту гладкую розовую моську, я даже невольно усмехнулась. Хотя тут же для порядка шмыгнула носом: иногда так делаю. Правда, это меня и саму бесит – дурацкая привычка.

– Да, светлейшая госпожа! – говорю радостно. – Это площадка. А тут, сбоку, Жоанна, режиссерша, только сейчас ее не видно.

– Вы были явно довольны своим успехом, – говорит она. – Почему же оказались в минусах? Конфликт с этими вашими телевизионщицами?

– Нет, что вы, я бы не посмела. Даже наоборот, я с огромной радостью – все, что говорили, честное слово. Четыре килограмма долой, одну морковку ела, а они ногой под зад, словно я дешевка какая. Вот, теперь в салоне приходится потеть, пиписьки с рудиментами теребонькать…

– Об этом как-нибудь потом, – сказала она. – А сейчас я хочу поговорить с вами о Дашери Крис.

Тут сердце у меня и екнуло. Ненавижу, когда меня спрашивают про Дашери. Вообще, вся эта история с браком – больная тема.

– Светлейшая госпожа куратрица, – говорю. – Я же ведь уже только что вашей симпатичной секретессе все как есть объяснила. Поймите, у меня тогда был сложный период, но я выполнила все указания, и над крео продолжаю работать, вот даже скоро защиту думаю ставить…

– Тем не менее, расскажите мне о сестре Крис, – говорит мне куратрица. – Вы ее хорошо знаете?

– Куда уж лучше? – говорю. – Мы подруги с детства.

– Значит, вам приходилось работать с нейрокодами, которые она создала?

Голос у нее спокойный, но мне все равно стало не по себе.

– Пардон, – говорю. – Не поняла вашего вопроса.

– На каком уровне вы владеете языком улыбок? – спрашивает она.

– Ни на каком, – говорю. – Я не пользуюсь ничем таким, мне это без надобности.

Она прищурилась.

– То есть, вы хотите сказать, что много лет дружите с самой одаренной в мире постановщицей улыбок, у которой огромная очередь клиенток, и даже хотя бы на базовом уровне не освоили ее техники?

– Нет, – говорю. – Просто не мое это. У меня и так целых две профессии – клип-модель и… Ну, вы сами знаете, светлейшая госпожа. А в чем, собственно, дело?

– Давайте еще раз посмотрим на экран, – сказала куратрица.

Я повернулась к головиду. А там – Дашери.

«Не поверите, но вам уже все известно, – говорила она кому-то, кого не было видно. – Проблема только в том, что куски информации разрознены. Иначе говоря, вы хорошо знаете слова, но не усвоили грамматики».

Я узнала салон «Пазифея». Дашери улыбнулась, и тут как раз весь экран заслонил затылок какой-то блондинки – и снова пропал.

«Две декады обучения, – сказала Дашери, – и вы – хозяйка любой ситуации».

Я сто раз видела, как Дашери обхаживает новых клиенток, и мне это никогда не нравилось. Пускай я и несерьезная, пускай тоже иногда фокусничаю и придуриваюсь, но чтобы нарочно освоить какой-нибудь манипулиринг – нет уж, простите. Терпеть не могу, когда кто-то на кого-то давит, а тем более тайком. Видно, не в том веке я родилась. Конечно, считается, что улыботворчество – искусство из искусств, и все, кто его преподает, великие художницы и чуть ли не гении, стало быть, все они экстра-мими и мысли их – сама небесная чистота. Но при всей моей любви к Дашери я не могу уважать манипулиринг, потому что считаю все это нечестным. Ведь если ты кому-то что-то внушаешь, то она из-за тебя уже не может поступить по-своему. Это как если играть в шахматы и незаметно переставлять фигуры противницы. Какой в этом смысл? Получается ведь, будто ты сама с собой играешь.

Хотя, я все же усвоила несколько базовых лыби, но это вышло совершенно случайно. К тому же применять их отваживалась только к престарелым бучам на сеансах эротинга.

Надо сказать, что при виде Дашери сердце мое забилось чаще, но я не дала чувствам завладеть разумом. Тем более, мне было уже окончательно ясно: это не общевоспитательный разговор, куратрице от меня нужно что-то конкретное, и просто так она меня не отпустит.

Дашери на экране улыбнулась как-то особенно душещипательно, показав свои фирменные ямочки. Потом она улыбнулась уже другой улыбкой, потом еще одной, какой-то незнакомой, от которой я почувствовала прилив нерешительности. Она говорит: