Чужой: Холодная кузница

– Я тоже служила в Колониальной морской пехоте, – отвечает она, приподнимая бровь. – Не забывайте.

– Но вы более приспособлены. Он самоутверждается при помощи военной карьеры, а вы больше похожи на человека, который самоопределяется за счет… потенциала.

– Вы что, хотите обидеть морских пехотинцев?

– Я бы не посмел.

– Черт, вы действительно не посмеете, – кивает она. – Долго мне еще тут стоять?

Это оказалось не так просто. Она не должна чувствовать себя загнанной в ловушку или понять, что ее пытаются соблазнить, иначе все резко закончится.

– О, извините. Я просто шутил… о рисовании. Вы не обязаны оставаться, если вы этого не хотите.

Печально, что он вынужден скрывать свои намерения за правдоподобным отрицанием, постоянно прикрываясь разными потребностями. Он понимает, почему Компания не хочет, чтобы он спал с субъектами своих проверок: они считают, что люди вынужденно вступают с Садлером в отношения, лишь бы сохранить свою работу. В сущности, постельная сторона вопроса достаточно скучная. Для Дориана это равносильно разрушению обороны противника. Использовать свою власть – жульничество. Домогательство – это игра, в которую играют только старые руководители-импотенты.

Дориан выше этого. Однако он хочет дать понять, что Энн играет против него. Было бы забавно увидеть ее подлинную реакцию, если бы она узнала, что именно поставлено на карту.

– Правда? – интересуется она с разочарованным видом. – Я-то думала, вы на самом деле меня рисовали.

– Рисовал, – говорит он, – но не могу же я задерживать вас, если вам нужно куда-то идти.

Она делает несколько шагов вперед.

– Моя работа на сегодня закончена. «Джуно» находится в автономном режиме, и Хавьер сейчас все восстанавливает. Дик пытается убедиться, что клетки смогут работать дальше. На данном этапе ничего больше не сделать, остается только ждать.

Дориан опускает взгляд на карандашный рисунок на газетной бумаге и видит размазанные черные полосы жестов. Они выглядят женственно и сильно: резкие диагональные линии бедер, контрастирующие с вертикальным дверным проемом. Рисовать позу – это представлять человека голым до самых костей, освобождая его от неправильного выбора одежды, прискорбных шрамов от подростковых прыщей и других проявлений индивидуальности.

– Я мало поработал над рисунком, – говорит Садлер, – но хотите посмотреть, что получилось?

Она движется в его сторону и смотрит на бумагу. Что она видит? Всего лишь фигуру из линий с наложенными геометрическими объемами. Он вытирает руки о тряпку.

– Почему вы не рисуете в цифровом формате?

– Потому что тогда я не смогу прочувствовать рисунок.

Это самая правдивая вещь, которую он сказал после прибытия в «Холодную кузницу». Садлера мало заботят реальные люди, и он считает это безразличие своим самым сильным преимуществом. Однако иногда он может прослезиться за-за рассказанной ему истории. Когда он смотрит в глаза портрету, ему даже на кратчайшее время кажется, что изображение оживает. Для Дориана созерцание портрета похоже на процесс археологических раскопок, где чистый белый песок сметают, чтобы найти скрытые под ним формы. Только его инструментами являются карандаш и уголь, стержень и ластик.

Это грязный процесс.

Экран компьютера добавляет лишний стерильный слой. Он уничтожает ту субстанцию, с которой Дориан мог бы получить связь. Возможно, поэтому он с такой легкостью причиняет людям боль посредством электронных таблиц. Цифры не имеют ни запаха, ни жизни, ни красоты.

– Красиво, – говорит она.

Сейчас в картине нет ничего красивого. Это все равно что назвать красивым комок глины, из которого только предстоит родиться керамическому изделию. Энн лжет, так как думает, что Дориан гордится своим рисунком. Стало быть, она заинтересована в его одобрении.

Садлер ждет, когда ей станет неловко, и она сядет.

– Вы не ответили на мой вопрос, – говорит он. – Почему вы так добры ко мне?

– Я думаю, что вы все не так поняли, – отвечает она.

Садлер сдерживает усталую улыбку. Он бы хотел поведать ей о каждом человеке, который когда-либо называл его корпоративным «подставным лицом», наемным убийцей или бессердечным сукиным сыном, и о том, что все они были правы. Ему нравится взаимодействие созданных и разрушенных шаблонов. Он любит побеждать, и в моменты трансцендентной прямолинейной искренности Дориан понимает, что любит, когда другие проигрывают. Это единственный способ сделать игру значимой.

– Как так? – удивляется он.

На самом деле директор знает ответ, пусть она еще ничего и не сказала. «Это тяжелая работа. Кто-то должен ее делать. Это Компания, а не благотворительная организация». Все это бессмысленно, так как лишает его функции в данном уравнении. Он любит закрывать проекты. Он наслаждается каждой минутой своей работы. Он восстанавливает равновесие огромного механизма, принося хаос в отдельные его части.

– Не возражаете, если я попробую еще раз? – спрашивает он, предлагая подвинуть стул и сесть напротив.

Энн соглашается.

Дориан начинает с общих черт лица: линии бровей, губ, линии челюсти и уха, а также формы головы. Он торопится добраться до ее глаз – главного атрибута. Как только он начнет рисовать эти синие стеклянные шарики, он сможет смотреть в них столько, сколько захочет, без какого-либо предлога.

Дориан расспрашивает Энн о ее детстве и слушает историю о жизни на затопленном побережье Мексиканского залива, обо всех ураганах, торнадо и трагедиях жизни в маленьком городе. Он отличный слушатель и умеет сделать так, чтобы собеседник чувствовал себя не только услышанным, но и по достоинству оцененным. Садлер смеется над ее шутками, не смущается, когда она его разглядывает. Он смотрит прямо в глаза и следит за ее взглядом.

Она рассказывает о самоубийстве отца, произошедшем во времена ее учебы в старшей школе. Рассказывает о наркотической зависимости матери и о сестре, которая работает в Нью-Йорке в рекламном агентстве. Говорит о колледже Пердью и о том, что недолго встречалась с профессиональным спортсменом. Наконец, она рассказывает о вступлении в Корпус морской пехоты США и бесчестном увольнении оттуда за то, что находилась в состоянии алкогольного опьянения в общественном месте во время осады.

Она не расспрашивает Дориана о его жизни. Если бы она это сделала, то для него это стало бы неким предупреждением. Никто не должен знать, какой он – какой он настоящий.

Когда она полностью прониклась его ложной снисходительностью, он смотрит ей в глаза, наклоняется вперед и целует. Энн не протестует, наоборот, она явно хочет его. Она горит от его прикосновения, и Садлер никак не ожидает, что девушка настолько смелая и сильная. Она сталкивает его на пол и показывает ему все чудеса своего тела, пожирая каждый дюйм его плоти. Энн купает его в своих фантазиях, доводит его до экстаза. Она показывает ему, что он слишком долго отсутствовал в ее станционной жизни.

Он поражен.

Он возбужден.

Ему оказано доверие.

Он борется с ней за доминирование на раскладывающейся кровати в своей комнате, на тумбочке и на раковине. Она сражается без правил, кусается и царапается, и, в конце концов, Дориан признает ее настоящую силу. Она держит его в подчинении и прижимает его, пока они снова не достигают кульминации.

Энн Векслер выиграла, но на этот раз проигравших нет.

Ближе к утру, когда Дориан пробуждается, он видит Энн. Она смотрит на него, подпирая рукой подбородок. Сначала он беспокоится, что это может быть следствием серьезной привязанности, так как все это напоминает сцену, когда любовник смотрит на своего спящего партнера. Поэтому Садлер не может не радоваться, когда видит на лице Энн слабые признаки беспокойства.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Это было весело.

Он вопросительно смотрит на нее:

– Так вот какое лицо ты делаешь, когда находишь что-то веселым?

– Извини, – говорит она. – Я просто знаю, что не должна была этого делать.

Изображая подобие сочувствия, он отвечает:

– Ты же не занималась этим в одиночку. Я тоже не должен вступать в неофициальные отношения со служащими станции. Это может повлиять на мою работу.

Она сворачивается клубочком на сгибе его руки. Этот жест поражает Садлера, так как он совершенно не вяжется с ее прозаичной склонностью доминировать в сексе. Дориан надеется, что не обнаружил ее слабости – это бы стало настоящим разочарованием.