Сотрудник ЧК

— Ах, вы еще не понимаете, мадам, или как вас там… фон Гревенец!

У женщины дрогнули плечи. Точно защищаясь, она вытянула перед собой узкие ладони:

— Что вы! Что вы! Это ложь!

— Ложь, говорите? А это тоже ложь? — И Попов помахал измятым листом копировальной бумаги. — Узнаете? — Он поднял копировку на свет и медленно прочитал: — «Командиру революционного отряда севастопольских матросов товарищу Мокроусову… Приказ…» Это вы печатали? Мы изъяли этот документ у убитого немецкого шпиона!

Лешка невольно привстал с места. Он вспомнил Маркова и черную тряпочку, которую тот передал Бодуэну. Так вот что это было!

Женщина облизнула губы.

— Я ничего не знаю!.. — выдавила она. — Это ошибка…

— Вот как, ошибка!.. Возможно… Кстати, у того шпиона мы взяли еще одно письмо. Так в том письме господин Бодуэн с самой лучшей стороны рекомендует вас германскому командованию…

Женщина поднесла руки к помертвевшему лицу и опустилась на стул.

— Ну, это тоже ошибка? А гибель Костюкова с отрядом?.. А захваченный немцами несколько дней тому назад обоз с боеприпасами — это, верно, тоже ошибка?..

Лицо Попова перекосилось от гнева. Прямые и острые морщины очертили рот.

— Все… Кончились ваши ошибки, уважаемая фон Гревенец! Жалко, что поздно! Не разгадали вас вовремя! Ну что ж, не умеем еще, научимся. Научимся!.. — повторил он. — Одного не могу понять, как вы дошли до этого, вы, российская аристократка? В героини метили? Или перед немцами хотели выслужиться? Не пойму!.. Ну да это теперь и не важно! — Он обернулся и сказал: — Позовите Ващенко.

Один из часовых вышел из комнаты. Попов сел к столу, придвинул лист бумаги, взял карандаш.

— Ваша фамилия фон Гревенец? Имя, отчество, возраст?

Она беззвучно пошевелила губами и ничего не ответила.

— Не хотите? Воля ваша…

Наступило молчание. Громко дышал Пантюшка. Силин, сдвинув брови, обрывал бахрому на рукаве шинели. Киренко налитыми яростью глазами неподвижно смотрел на машинистку.

Лешка сидел, вцепившись пальцами в колени, оглушаемый ударами собственного сердца. Он чувствовал, что самое главное еще впереди.

Вошел Ващенко и остановился на пороге, вопросительно оглядывая присутствующих. В отличие от Лешки, он, очевидно, сразу понял, зачем его вызвали. На простоватом лице фронтовика появилось напряженное и даже какое-то страдальческое выражение.

Попов поднялся, упираясь рукой в стол.

— Эта женщина — немецкая шпионка, — глуховато произнес он. — Совет приговорил… в расход. Уведи.

Ващенко не пошевелился, только на длинной его шее судорожно прыгнул кадык.

— Таково решение Совета… — повторил Попов.

Угловато, весь точно окаменев, Ващенко шагнул к машинистке и тронул ее за плечо:

— Пийдемо!

И тогда началось самое тягостное из всего, что довелось испытать Лешке за последнее время.

Машинистка истерически закричала. Вырываясь из рук фронтовиков, она разорвала ворот своего черного платья, оголилось худое, с выступающими ключицами, плечо. Волосы ее растрепались. Дико и нелепо тряслись желтые, прямые, как солома, космы. Проклятия сменялись угрозами, мольбами о пощаде, и крики ее вонзались в душу…

В эти мгновения Лешка совсем забыл, что эта женщина — враг, враг страшный, действовавший со звериным коварством, исподтишка, что из-за этой шпионки гибли люди и, может быть, даже все дело, ради которого лилась кровь на подступах к Херсону. Сейчас он видел только слабую, обезумевшую от ужаса женщину, бившуюся в руках дюжих фронтовиков.

В голове у него мутилось, тошнота подступала к горлу. И, уже не сознавая, что он делает, Лешка бросился вперед и, что-то отчаянно крича, стал отдирать руки Ващенко от женщины.

Его оттолкнули в сторону.

…Когда Лешка пришел в себя, фон Гревенец не было в комнате. Рядом стоял Силин.

— Ну, очухался? Эх, ты!.. Разве можно так, Алексей — Алешка, Николаев сын! — сказал он. — Иди вниз, я сейчас спущусь, поговорим. Помоги ему, — сказал он Пантюшке.

Тот бережно, как больного, подхватил друга под мышки. Лешка отпихнул его и пошел из канцелярии, провожаемый насмешливыми взглядами штабных писарей.

Ночной разговор

В караулке он лег ничком, уткнулся лицом в пыльную дерюгу соломенного тюфяка. Пантюшка спросил осторожно:

— Леш, может, дать тебе чего?

— Уйди! — огрызнулся Лешка. — Уйди лучше…

Пантюшка обиженно отошел.

Ни тогда, ни после Лешка не мог объяснить, что он чувствовал. Ему было плохо. У него ныло все тело, и он почти физически ощущал навалившуюся на него тяжесть последних событий — событий одного дня, начавшихся разговором с Силиным и закончившихся безобразной сценой в штабе. То, что произошло за это короткое время, потрясло его, перепутало, смешало все, чем он жил до сих пор.

Раньше борьба за революцию представлялась Лешке открытым боем в чистом поле лицом к лицу с врагом. На деле все получалось иначе. В «чистое поле» он не попал. Там дрались другие, более счастливые, чем он. А ему выпала доля увидеть и испытать такое, о чем и вспомнить было тошно.

В ушах его все еще звенел пронзительный крик фон Гревенец. Враг, шпионка, выходец из какого-то иного, полуночного мира, в котором копошились зловещие фигуры Бодуэна и Маркова, — и все-таки было невыносимо сознавать, что, может быть, в эту самую минуту ее расстреливает Ващенко, человек с добрыми глазами, хороший, простоватый человек.

Лешка лежал пластом на топчане, обхватив руками голову. Ему было плохо, просто плохо…

Силин, войдя в комнату, спросил:

— Вы тут, хлопцы?

— Тут, — ответил Пантюшка.

— Почему в темноте сидите? Спичек, что ли, нет?

Он пошарил на столе, зажег светильник. Потом подошел и сел возле Лешки. Светильник поставил на соседний топчан.

— Ты, никак, заснул, Алексей? Вставай, вставай!

Лешка нехотя сел, отворачиваясь от света. Силин пытливо, стараясь скрыть усмешку, рассматривал его.

Вид у Силина был измученный. Щеки его ввалились. От усталости он утратил свою привычку щуриться, и глаза его казались теперь больше и светлей. Над скулами набухли мешки.