ОПХ

– А кого дашь? Вакула хрен пойдёт, Тарбинис старик, Василий Григорьевич —токарь, без токаря нельзя, Золотов справку покажет, что у него радикулит, Пухов себе цену знает – на весь район один такой мастер – ему западало в подсобники идти. Остаются Шнайдер, да Володька Денисенко. Ты бы похлопотал о втором сварщике, запурхался я.

– Ещё какие пожелания имеются?

– Имеются. Давай уж в мастерской варить. Под дождём не много наваришь. Всё равно ведь на сеновал её тащить, бандуру эту. Какая разница, с улицы или из цеха.

– Резонно.

Я завёл закреплённый за мастерской тракторишко Т-40, и со сварщиком и безотказным Адамом Адамовичем поехал за материалом. Работа закипела.

Приехал директор, посмотрел и с места в карьер:

– Ты зачем, мать твою, швеллер взял?! Я его на склады берегу!

– Павел Андреевич, – сказал я, изо всех сил стараясь казаться спокойным, – потрудитесь быть корректным. Я не Саблин и не Лукашов, терпеть от вас брань не намерен.

– Послушай, Мельников! Я буду относиться к тебе, как ты того заслуживаешь. Не сделаешь за завтрашний день установку, получишь по полной программе!

И не дожидаясь моего ответа, сел в «уазик» и уехал.

– Плюнь! – сказал Костя. – Пусть орёт, а ты – как с гуся вода. Говори про себя: «Пошёл ты …» Меня сколько раз прорабатывали, а я ничего, набычусь, молчу и посылаю про себя. Во как помогает!

– А я не дам себя оскорблять. Будет оскорблять, брошу всё и уеду.

– Его тоже можно понять, – сказал Адам Адамович, – с него спрашивают, он с нас спрашивает. А с нами по-другому нельзя. Попробуй с Вакулой по-хорошему… Или с моим Петькой. Я и в морду ему давал, а всё бесполезно. Нам мужикам волю давать нельзя.

Рабочий день кончился. Мимо нас прошла Зина.

– Я пойду, Владимир Александрович? Всё равно в поле сегодня никто не работает, – сказала она. – Вряд ли я понадоблюсь.

– Да конечно! – согласился я. – Ну а мы? Поработаем ещё?

– Давай. Слышал, он предупредил, что завтра последний срок, – сказал Костя.

Шнайдеры

Мы работали до позднего вечера, пока сумерки в мастерской не сгустились до темноты туч на небе.

– Ну хватит на сегодня, – сказал Костя, – а то жена заревнует. Если что, засвидетельствуйте, что я был с вами, а не с Зинкой.

– Хороший ты парень, Костя, а это напрасно сказал. При чём тут Зина?

– Не обращай внимания! Я ведь дурак. Иногда что попало несу…

– Иногда «за что попало» можно и схлопотать.

– Схлопотать? За Зинку что ли? Никак уже втюрился?!

– Ой, дурак!

– Так я ведь уже сказал, что дурак!

Костя отправился в свою сторону, а я пошёл с Адамомом Адамовичем, потому что нам было по пути.

– Столовая, наверно, закрыта, – сказал он.

– Наверно, – согласился я.

– А ты не евши. Зайдём к нам, перекусим. Молоко заодно заберёшь.

– Спасибо. Не откажусь, – сказал я, под аккомпанемент завывания в своём брюхе.

Держась за штакетник, мы с Адамом Адамовичем пробрались по чавкающей жиже мимо замызганного до крыши «отцова» трактора, и во дворе Шнайдеров, где резко пахло ацетоновой краской, интенсивно потопали о дорожку из серой плитки, оббивая сапоги от налипшей грязи.

Регина Кондратьевна в чёрном блестевшем от дождя непромокабле с капюшоном на голове ещё сидела под коровой. Струйки молока прошивали поднимавшуюся над кромками ведра белую пузырчатую пену.

– Ну всё, Муся, – сказала она наконец, похлопав чёрно-белый коровий бок, – отдыхай до утра.

Я перехватил из её рук подойник, и осторожно, стараясь не расплескать, занёс в летнюю кухню, в которой тоже пахло краской. У стены над крышкой погреба стояла кровать, в углу у печки ведро тёмно-зелёных огурцов, а на самой печке – сплетённая из прутьев корзинка с красными помидорами.

– Работ и хлопот полный рот, – посетовала Регина Кондратьевна. – Весь вечер красила. Ночевать будем здесь, а то угорим. И огурцы надо посолить, чтобы не пропали… Зато всё своё: если завтра магазин закроется, мы и не заметим.

– Это правда, – отозвался муж, умываясь под рукомойником в стоявший на табуретке цветастый таз. – Магазины нам на хрен не нужны. Умывайся, Владимир Александрович. Мы, Регинка, голодные как черти. Что у тебя?

– Сейчас борщ сварю. Пять минут.

Она достала из буфета литровую банку с оранжевым содержимым:

– Это борщ. Вы, Владимир Александрович, наверно, не помните, а здесь в совхозе лет десять назад все магазины были заставлены банками с борщом и солянкой. Удобно: воду вскипятишь, банку в кипяток, и обед готов. Мне нравилось. Весной подумала, чтобы мясо не пропало, наварю-ка я побольше борща на лето. Пятилитровую кастрюлю натушила, чтоб бульона совсем немного, по литровым банкам разложила и через автоклав пропустила. Хорошая штука автоклав, – сказала она, кивнув на серебристый бочонок на буфете, – восемь банок входит. Смотришь на манометр. Набралось давление, выключишь. Он полсуток остывает, и сто процентов, что не испортится. Я в прошлом году двести банок всяких консервов закатала. У меня мясной тушонки ещё пятнадцать банок в погребе. Жить можно. Кто работает, тот может хорошо жить.

– Отлично может жить, – поправил Адам Адамович.

– Молодые не знают, поэтому не ценят. А как мы жили! Рассказываешь – никто не верит. Привезли нас осенью в сорок первом году. Не сюда – здесь голое место было – а в Р… Мне только-только одиннадцать лет исполнилось, Аньке – сестре – семнадцать, брату Ваньке шесть. Отец, мать, да ещё бабушка – отцова мать. Шесть человек на квартире у чужих людей в одной комнатушке – себе и им в тягость. Только и было места, чтобы ночью на полу лечь. Холод, грязь, бедность. Покушать – один хлеб, и того не вволю. Отец просил людей, чтоб разрешили убранные огороды перекопать. До снега накопали пять мешков. У отца была справка, что на Волге он государству корову сдал, так здесь нам взамен неё из колхоза выдали. Хорошая была корова, и молока много давала. Ну как много… Хватило бы нам с голоду не пропасть. А потом… В общем, потом её назад отобрали. А получилось так. Председатель колхоза, председатель сельсовета и милиционер были пьяницы и сильно не хотели попасть на фронт. А выпить им всегда хотелось. И прицепились они к тате: «Ты не заплатил военный налог!» А отец у нас, как сюда приехали, всего стал бояться. Надо было послать их, а он стал оправдываться: «Я заплатил, я всегда платил, что приказывали». – «Не ври! Как же ты заплатил, если из твоего сельсовета бумага пришла, что за тобой числится недоимки семнадцать тысяч шестьсот рублей?! Мы тебе даём три дня, и бедным будешь, если не заплатишь». – «Да где ж я буду такие деньги взять? У меня ничего нет!» – «У тебя корова есть! Не заплатишь, заберём корову». Пришёл домой, вот такими слезами плачет: мол, попили мы молока! За ним и мать зарыдала. Тут хозяйка вошла, у которой мы на квартире жили – хорошая женщина, она и сейчас ещё жива: «Что плачете, люди добрые?» – «Да вот корову у нас забирают. Говорят, что мы военный налог не заплатили». Хозяйка призадумалась. Весь вечер задумчивая ходила. Потом пришла и сказала: «Вам ведь всё равно, какую корову отдавать, так отдайте мою. Она и старше и молока меньше даёт, а я уж вашу себе возьму». Отец испугался: «Что ты, что ты, Стюра! Узнают, посадят!» А хозяйка такая боевая: «Я сама кого хочешь посажу! Милиционер мне кум, и я многие его делишки знаю! Он меня боится, и ничего мне сделать не посмеет». Отец рукой махнул. Пошли в пригон. От одного столба к другому своих коров переставили и стали ждать начальства. Да на другой день всё село уже знало, что у нас корову отбирают. Смотрим: идёт соседка, тащит на гнилой верёвочке тощую коровку с бельмом на глазу и говорит отцу: «Сдай-ка мою корову. Тебе ведь всё равно, а мне с ребятишками молока побольше. У моей-то Зорюшки молоко совсем пропало – даже кошке не хватает». Не успела эта соседка уйти – другая торопится. У её коровы глаза ясные, но хромает на обе передние ноги и худая – один скелет. Короче, когда начальники за коровой пришли, там уже не корова, а еле живой котёнок стоял».

Вода на газе закипела, и Регина Кондратьевна отправила в кастрюлю банку консервированного борща. Через две минуты он был готов, и мы сели за стол.

– Ну как борщ? – спросила Регина Кондратьевна, с тревогой глядя на меня.

– Не отличишь от свежего, – ответил я, ничуть не соврав.

Увидев, что я уплетаю с аппетитом, она успокоилась и стала процеживать молоко.

– Вы ешьте, ешьте, я уже ужинала перед тем, как стадо пришло, – сказала она. – Так вот, я вам начала рассказывать, как мы жили здесь в войну. Отец у нас на Волге работал счетоводом. Был такой степенный, ходил не спеша, и трубочку курил. И все, кто его встречал, первыми с ним здоровались: «Здравствуйте, Конрад Карлыч. А он трубочку вынимал и отвечал важно: «Здравствуй, мой друг!» Мы в семье его тоже любили, уважали и звали «татой». А здесь через несколько дней позвали его на колхозное собрание. Он вернулся и вот такими слезами плачет (Регина Кондратьевна показала фалангу указательного пальца): «Ах, майн гот! Шафхирт!» – «Боже мой! Овечий пастух!» Сильно его обидело, что чабаном его назначили. Так он с мамой всю войну и проработал с овцами. Аньку взяли в трудармию, я хоть маленькая была, а всё равно с татой в колхозе работала – тоже овец пасла. Летом ещё ничего – тепло, а зимой тяжело. Овцы – такая дурная скотина. Я с тех пор никогда их не держала. Помню в последнюю военную зиму пошли мы напоить их. Мне уже пятнадцатый год шёл. На дворе овчарни стояли деревянные колоды. Нам надо было ведром достать воду из колодца и налить в них воды, а потом выпустить овец, чтобы пили. Сруб у колодца был низкий, заледенелый, в общем, дырка в земле, из которой мы ведром на цепи вытягивали воду. Отверстие узкое, ведро билось о стенки, раскачивалось, вода выплёскивалась, и сруб внутри и всё вокруг было покрыто льдом. И сами обливались. Замёрзнешь так, что ни рук, ни ног не чувствуешь. И вот открыл тата ворота, и овцы как сумасшедшие, выпучили глаза и ринулись к колодам. Каждая хочет первой добежать до воды. Одну овечку занесло, она поскользнулась, упала и поехала на животе по льду. Тата мне кричит: «Держи, держи!», да поздно, так и свалилась она в колодец вниз головой. «Боже мой, боже мой! Регина, мы пропали! Немец утопил колхозную овцу! Меня посадят! Ну что ты стоишь?!» – закричал он на меня. – «А что делать, тата?!» – «Беги скорей за матерью! Стой! Давай сами попробуем достать! Я полезу за ней, а ты держи меня за ремень и тащи изо всех сил!» Отец лёг на живот и полез в колодец вниз головой. Но он был слишком широк в плечах и в колодец не проходил. «Не достаю! – закричал он, – тяни!» Я вытянула его за ремень. Он был без шапки, она упала в колодец. От волос шёл пар. «Полезай ты, – сказал тата, – ты худая, пройдёшь, а я тебя за пальто буду тащить». Я полезла, и тоже взмокла от страха, что отца посадят. «Что?! Достала?» – кричал он. – «Достала!» – «Ухватила?» – «Держу за хвост!» – «Держи крепче!» Тата стал тащить меня из колодца за пальто. Но мы с овцой были тяжелы, а он не мог упереться – кругом лёд. И я не могла ему помочь, потому что обеими руками держала овцу за хвост. Но страх придал отцу такую силу, что понемногу стал вытягивать меня. Наконец он так рванул, что я вылетела наружу. Сижу на заднице и ничего не могу понять: руки у меня в крови, и я держу что-то мокрое и красное. Когда поняла, закричала: «Ааай-ай-яй-яй-яй!» – «Господи! Что случилось?!» – «Тата!» – плачу я и показываю ему окровавленную шерстяную верёвочку. – «Ради всего святого, что это?!» – «Хвост оторвался!» Сидим мы друг против друга на льду: отец без шапки с голой лысиной и я с овечьим хвостом в руке. «Всё. Мне тюрьма! А вон и председатель едет», – сказал тата упавшим голосом. И правда, верхом на коне прискакал председатель. «Что у вас случилось?» – «Овец в колодец падал!» – ответил тата. – «Ну и чёрт с ней! Упала так упала. Зарежем и пустим на общественное питание». Через пять минут прибежало несколько колхозников, откололи ломами лёд со сруба и вытащили ещё живую овечку всю в крови. Потом её зарезали, а мясо отдали на склад. И тату не посадили, и вообще нам ничего не было.

– И председатель не воспользовался случаем…

– Это уже был другой председатель. Тот, первый, пьяным под поезд заехал вместе с санями и лошадью. А новый был фронтовик. Раненный. Он был человечный.

– Люди разные были, – сказал Адам Адамович.