Мойра

– Почему ж вы не разойдетесь?.. Вас не связывают дети?..

– Нет, – не связывают… Почему не разойдемся?.. Я и сам не знаю, почему… Это какой-то угар, мираж, проклятое колдовство!.. – Борис отчаянно замахал руками и схватился за голову: – И что меня так привязывает к ней, что одурманивает?.. Ведь, я совершенно потерял рассудок, – издергался, изломался, превратился в ничтожество из ничтожеств!.. Помнишь, – я когда-то говорил тебе: «женщины – рабы»… Теперь я сам стал жалким, подлейшим рабом… О, как я презираю себя за ту унизительную жизнь, которую влачу!.. Если так продолжится далее, то я не ручаюсь, что не совершу какое-нибудь преступление…

– Надо решиться на что-нибудь… – сказал я. – Поезжай на юг!..

Борис странно скривил углы губ и посмотрел на меня возбужденными блуждающими глазами…

– Легко сказать, – уезжай!..

V

Гриднев поднялся с кресла и прошелся по комнате.

– Дальнейшую часть моего рассказа вам дополнит следующее письмо, полученное мною на днях от Бориса.

Гриднев вынул из бокового кармана сложенный вчетверо листок почтовой бумаги большого формата и прочел:

«Милый друг!..

Пишу тебе из Харькова, где нахожусь вот уже несколько месяцев.

Можешь приветствовать мое освобождение… От Валентины я ушел. Нашел-таки в себе сил прекратить свое позорное рабство… В один из моментов бешенства хотел убить себя, потом ее, а кончилось тем, что бежал среди ночи и более уже не возвращался… Теперь, когда, на расстоянии, вспоминаю происшедшее, удивляюсь сам себе: как я мог жить с ней?..

Что же, рад ли я? – спросишь меня…

Что ответить тебе?.. Живу в скверных меблирашках… И один.

Один!.. Кругом пустота… Тоска и пустота в душе!..

Вчера мне исполнилось сорок лет… Возраст, когда люди начинают чувствовать свое одиночество… Хочется семьи, уюта, ласки детей… Ведь, и у меня есть дети… А где они?..

Под окном заунывно дребезжит разбитая хриплая шарманка… Она напоминает мне мою бездомную одинокую жизнь… Ах, как тоскливо и пусто!..

Что делать?.. Как уйти от самого себя, от одиночества?.. Вернуться к Серафиме?.. или к Вере?.. Но разве это возможно после тех унижений, которыми я их истерзал?.. Как ни низко пал я в своих глазах, все же на такую подлость я еще не способен! Что же еще?.. На посмешище других создать новую семью?.. Прежде всего, у меня нет средств… Имевшиеся крохи прожиты!.. Помогаю Вере, – она нуждается… А потом… потом – самое главное, – что я в сорок лет уже никуда негодный человек. Отработался, отжил прежде срока…

Я много передумал о прошлом… Досадно и жалко, что опыт приходит так поздно, что нельзя начать жизнь сначала, и что так глупо пропал человек!..

Не кажется ли тебе, что меня покарала судьба?.. Покарала за мой эгоизм, за несправедливость к Серафиме, к Вере… По крайней мере, мне так кажется… Мистицизм ли это, другое ли что, не знаю, – только меня охватывает страх перед будущим…

В сущности, ведь, я никогда и никого еще не любил по-настоящему… Разве то, в чем я сжигал свою жизнь, можно назвать любовью?.. С Серафимой меня связывало чувство признательности, – она была старше и развитей меня, руководила мной… А когда я перерос ее в развитии, ложь наших отношений всплыла наружу… Нину я тоже не любил… Кроме чувственности, нас ничто не связывало… С Верой я сошелся случайно, – ты знаешь об этом… Больше всех мучил я Веру своим эгоизмом – она была такая тихая и безответная… Я в душе терзался угрызениями совести, жалел ее – ради нее самой и ради дочери – и все-таки мучил!.. О Валентине поминать не стоит… Здесь нашла коса на камень, – было просто беснование, истерический азарт, состарившие меня за три года на десятки лет…

Первая половина жизни пройдена, – остается вторая – под уклон. Но судьба ненасытна: ей угодно еще и еще преследовать меня… Теперь, когда у меня от прошлого осталось – как у пьяницы – только горькое похмелье, судьбе заблагорассудило столкнуть меня с молодой и чистой девушкой… К тоске одиночества прибавилась еще безнадежность любви… Безнадежность!.. Разве можно любить такого, как я, прокутившегося мота, расслабленного, – калеку, у которого не осталось даже сил на то, чтоб любить?.. Что я могу дать ей?.. Ничего, кроме глупо сожженной жизни!.. И я даже не смею мечтать о взаимности… Могу только издали полюбоваться на чужое счастье!..

Бесцельное, жалкое прозябание!..

И, право, приходит мысль: стоит ли дальше тянуть лямку?..

Твой Борис.»

Да, – подумал я, – прочитав это письмо… – Он прав!.. «Мойра» неумолима. «Мне отмщение, и Аз воздам»!..

Какого иного конца мог ждать для себя этот капризный баловень, чудовищный эгоизм которого пожрал трех женщин?..

Если бы я услышал, что он покончил с собой, я пожалел бы его, но не удивился: это было бы только логическим завершением всей его себялюбивой жизни…

Гриднев аккуратно сложил письмо и спрятал в карман.

– Вот мой рассказ. Я кончил.

Некоторое время мы были в молчании, как бы под гипнозом слышанного. Наконец, молодой и задорный поэт Моршанцев первый сделал попытку стряхнуть этот гипноз, поднял с недоумением плечи и сказал:

– Послушайте, Гриднев… Чего вы отуманиваете нам головы?.. Если поверить в существование вашей «Мойры», то, право, пришлось бы отказаться от всех удовольствий жизни!..

– Зачем же от всех?.. – с загадочной улыбкой заметил Гриднев. – Только от незаконных!..

– Но разве это возможно?.. – горячо продолжал Моршанцев, – И разве вы сами, например, отказываетесь?

– О, нисколько!.. – поспешно прервал его Гриднев… – Но знаете, что я вам отвечу на это… Есть прекрасная русская пословица: «Вольному – воля, спасенному – рай».