На перепутье

– Удешевление производства!.. – полушутливо, полусерьезно ответил Иннокентий. – Вот скоро оправимся, соберем силы и поставим американку. А пока – Николай сам выделывает трафаретки… Покупает китайскую бумагу, приготовляет стеариновую массу и потом обрабатывает эту бумагу в массе. Вчера на последние деньги купили для массы три фунта стеариновых свечей… Если сегодня техник подведет насчет денег, – помолчав, добавил он, – то придется, видно, есть стеариновые свечи!..

Лицо Иннокентия в первый раз сложилось в улыбку.

Чапурин чувствовал весь героизм его жизни и работы. Он смотрел на него, на его короткопалые, перепачканные фиолетовой мимеографической краской руки, на сутулые – от постоянной, с детства, работы – плечи и проникался к нему все большим уважением.

Бледный, с обведенными синью глазами, после беспокойно проведенной ночи, вошел Николай, Он держал себя по отношению к Чапурину с некоторой еще неуспокоенной чуждостью. Он до сих пор не мог примириться со вчерашним и в слегка повышенном тоне опять заговорил:

– Ты извини, товарищ Чапурин, но считаю своим долгом еще раз повторить, что такие вещи принципиально недопустимы… Не может организация рисковать ради отдельных лиц… И на будущее время убедительно прошу не повторять подобных опытов…

Слова Николая подняли в душе Чапурина обидную горечь, он вспыхнул, но сдержался и, ничего не ответив, надел шляпу, простился с товарищами и вышел из комнаты.

Иннокентий заботливо проводил его в сени, вышел на улицу, проверил, нет ли кого вблизи, вернулся.

– Спасибо, товарищ, – еще раз простился Чапурин.

– Вот что! – сказал Иннокентий. – Если сегодня с ночевкой будет плохо, иди на Береговой. Там в рогожном складе тебя ребята устроят. Ну, всего хорошего!

На людной центральной улице города Чапурин остановился против стилизованного в декадентском вкусе двухэтажного дома, в одном из подъездов которого у дверей была прибита ярко блестящая медная дощечка с надписью: «Доктор медицины Борис Викторович Лосицкий, хирург. Прием от 10 до 12 ч. утра».

Чапурин поднялся мимо швейцара с золочеными галунами во второй этаж и остановился перед массивной полированной под дуб дверью, на которой была прибита точно такая же медная дощечка, только меньших размеров.

Чапурин испытывал неловкость, когда нервно и часто нажимал на жестяную кнопку электрического звонка.

Лосицкий когда-то числился в ряду лиц, сочувствующих партии, состоял членом нелегального Красного Креста, организации, помогавшей революционерам. Теперь он порвал с партией. Чапурин знал это и все же рассчитывал на какую-нибудь помощь через него.

Горничная в крахмальном фартуке и кружевном воротничке предложила ему раздеться, но Чапурин, не снимая пальто, прошел в приемную.

«А этот буржуй ничего себе устроился…» – неприязненно подумал он, оглядывая обстановку приемной и вспоминая, как он в первый раз познакомился с Лосицким. Лосицкий занимал тогда менее богатую квартиру; у него происходило собрание представителей городского комитета с представителями железнодорожных и союзных организаций по вопросу о всеобщей забастовке.

«Как меняются, однако, времена!..» – раздумывал в ожидании Чапурин и прислушался.

В полуотворенную дверь из кабинета в приемную выглянул краешек лица с одним глазом, и до Чапурина донесся недовольный полушепот Бориса Львовича.

– Сколько раз я приказывал не принимать просителей!.. Запомни навсегда, что в таких случаях меня нет дома!..

И еще Чапурин расслышал, как горничная виновато оправдывалась:

– Барин, бог же их разберет, что им нужно!..

Чапурин, державший в руках альбом со швейцарскими видами, который он от нечего делать механически перелистывая, при этих словах хлопнул с шумом кожаными крышками и хотел уйти. Но в это время дверь из кабинета распахнулась, и сам Лосицкий в белом халате, из рукавов которого блестели манжеты с рубиновыми запонками, пригласил его жестом в кабинет.

– Прошу, пожалуйста! Ну, чем, дорогой мой, могу вам служить?.. – говорил он, идя рядом с Чапурнным и приглашая его сесть, но не садясь сам.

Он соблюдал внешнюю учтивость и предупредительность в обращении, тщательно стараясь скрыть, как неприятен ему визит, и избегая всего, что могло бы раздражать Чапурина.

Чапурин сел в дубовое, обтянутое кожей кресло и выдвинул вперед узкие плечи. Бурые, покоробленные сапоги торчали лубками из-под его коротких, обившихся зубчиками брюк.

Лосицкий слушал внимательно, избегая смотреть Чапурину в лицо, скользя глазами в сторону, в угол комнаты. Когда же Чапурин кончил говорить, он задумался ровно настолько, сколько было нужно в таком случае, чтобы показать серьезность своего отношения к просьбе, потом пожал плечами, поднял вверх красивые, черные бархатные глаза и с сожалением сказал:

– Верьте, дорогой мой, ничего не могу поделать!.. Прежде всего – я не имею теперь никаких касаний к Красному Кресту!.. А во-вторых, вы, очевидно, не представляете себе, как стал ничтожен приток туда пожертвований!.. На днях краснокрестовские дамы обращались ко мне… Отправляли партию в Олекминск… Ну, что же я мог поделать?.. Удалось достать для пересыльных вот такой ширины штаны и несколько фраков… Не штаны – а прямо кринолины. К-ха! Ну, скажите, пожалуйста, – как вам это нравится?.. Олекминск – и фраки с хвостами!.. Каково?

Чапурин с неприязнью вслушивался в мягкий, журчащий баритон Бориса Львовича, и враждебность нарастала внутри его. Стало сразу невыносимым все: и чистое с пухлыми выбритыми щеками лицо Лосицкого, и изящная эспаньолка на правильном овальном его подбородке, и горьковатый запах эфира, распространявшийся по кабинету, и комфортабельная обстановка – массивный письменный стол, японские вазы в углах, шведский раскладной шкаф с разными отделениями для хирургических, аккуратно разложенных под стеклом инструментов.

Чапурин резко повернулея в кресле.

Лосицкий растерянно смешался и развел руками.

– Дорогой мой!.. Войдите же в мое положение!.. Ведь меня буквально разрывают на части!..

На лице Чапурина обрисовались мучительные складки. Левый глаз несоразмерно уменьшился и судорожно забился, а правый широко и неподвижно уставился на Лосицкого.

Лосицкий испуганно подался к окну. Ему пришла мысль, что Чапурин намеревается устроить скандал и, чего доброго, даже выброситься на мостовую. Он суетливо задвигался, опустил руку в карман жилета, нащупал серебряные рубли и с поспешностью заговорил:

– Голубчик, извините меня!.. Но из своих средств я могу уделить вам очень немного.

Чапурин скользнул глазами по чеканному ребру монеты. Стыд и оскорбление бурно закипели в нем. «Как нищему!..» – пронеслось в его сознании. Он гневно встал и, тяжело переводя дух, сдавленным голосом бросил:

– Пожалуйста, не трудитесь!.. Я слишком много жертвовал в жизни, чтобы принимать милостыню!..

И поспешно, не слушая, что говорит Лосицкий, и не видя, как тот дрожащими пальцами вынимает из кармана еще скомканную ассигнацию, направился к выходу. Не дожидаясь горничной, он щелкнул английским автоматическим запором и почти бегом спустился по лестнице вниз.

– По-од-лец!.. – крикнул он бешено на улице.

Шумная толпа подхватила его. Он шел, сшибая с тротуара прохожих и ничего не замечая. На мосту через реку, около пригорода, он очнулся. Какой-то господин столкнулся с ним, и удар локтем в руку выше сгиба привел его в себя.

Продолжительные, непрекращающиеся голодовки последнего времени истощили Чапурина, но возбуждение давало ему силы. Он не заметил, как очутился за городом в лесной засеке.

Здесь сразу он почувствовал изнеможение.

Сел на обомшалый, подернутый неоттаявшим инеем пень.

Осень рассыпала по земле последние краски. В пролетах между деревьями по земле разливались сиренево-фиолетовые тоны. Оголенные осины и березки опускали вниз набухшие от сырости ветви. Около корней и стволов сбивались в кучу мутные тени. А по намету инея разноцветным крапом лежали опавшие листья, – аспидно-грязные, желто-оранжевые и красные.

– Что же делать?.. Долго ли еще влачить вот такую голодную жизнь?

Судорожная спазма стеснила, ему горло.

«Приспособиться к подлости?.. Ха-ха!.. Нет! Бороться, бороться, пока хватит сил!»

    1934

notes

Примечания

1

Мимеограф.