Милый Ханс, дорогой Пётр

Благоверный спокоен, строгий стал даже:

– Мы как звезда возгорелась. С сегодняшней ночи терпели долго-долго. Ты не трогай нас, родная.

– Свинку! – диктует официанту Валенсия.

И последние уже раскаты грома:

– Свинкой на сцене и будешь, – пророчит Элизабет.

Кавалер ее обнимает, шепчет:

– Моя звезда не на небе, моя вот она! Ты знаешь!

– Ромка, знаю.

– К твоей рифма напрашивается, – бормочет еще Валенсия, ее слово последним должно быть. И тишина, всё.

Мирно, усыпляя, звякает посуда, и внук у меня на коленке, супом его кормлю, на ложку дую, чтобы нечаянно не обжечь. Капризничает:

– Горячо!

– Подул.

– Мало.

– Ложку за меня, ну-ка!

– Обойдешься.

Удивляюсь:

– Платон, ёлки, век не виделись. Мог бы полюбезней. Ну, за маму тогда!

За маму все-таки проглотил, сжалился, тем более тут же сидит.

– Вер, – спрашиваю ее, – в темных очках чего? Удобней чтоб прятаться?

– Ага. Светобоязнь. Слезы сразу. Третий год в них.

– Третий год плачешь, то есть, пардон, наоборот, не плачешь? Вот денег возьмешь, раз приехала, сколько, не знаю.

– Спасибо.

– Сколько-то отслюнявят. Вер, тут бассейн у них знатный, между прочим.

– “Шератон”, между прочим. Из-за денег, думаешь, приехала?

– Думаю… Неважно, что я думаю. Смотри, какой Платон вымахал. Чего вообще молчишь? Хоть бы слово от тебя, а, Вер?

– Ты говоришь.

– Я, да. Ты уголек? Уголек или нет? В постель к нам, помнишь, с мамой по утрам залазила и обжигала, горячая такая?

– С температурой все детство.

Сквозь дымку ее проклятых хамелеонов вижу, как лупится на меня бесстрастно.

– Думаю, из-за бассейна ты, вот что думаю. Вон ты в купальнике уже. Брюки обтягивают, видно.

– Так пойди еще купи, – оживляется. – Зад неформат!

Я снимаю с нее очки, мы смотрим друг на друга, сидя близко. Тянусь к ней, глажу по щеке:

– Доченька.

Она прикрывает глаза ладонью, загораживаясь.

А внук уже под столом, и ультиматум:

– Мороженое!

Приходится лезть за ним, вытаскивать. Непросто, он в грудь мне саблей упирается.

– Ты рыцарь?

– Я разбойник.

Под скатертью жизнь своя. Толстая ножка дочери выбивает нервную дробь. Ступни Элизабет, не зная покоя, в движении артистическом меняют позиции. А еще рука Валенсии сжимает ляжку мужа.

В мире явном, не тайном, когда возвращаюсь, Валенсия сообщает:

– Вот Витька бросился сломя голову, а это, скажу, катастрофа!

– Витька… Витька какой? – не понимаю.

– Да я Витька, я! – тычет в грудь себя благоверный. – Она что я сюда вот, а у нас дома ремонт!

– Представляешь, что там они нахерачат-напортачат, когда без хозяйского присмотра? – жалуется Валенсия и за рукав даже меня дергает. – Да мама не горюй, в ужасе я просто!

Другая рука ее под столом тоже, видно, свое дело делает, благоверный только выдавливает слова невразумительные, тем более еще и жевать приходится:

– Армяне, золотце.

Лицо Валенсии по обыкновению ничего не выражает, остается каменным.

– Что – армяне? Армянский коньяк лакают за здоровье Вити-лоха!

Дернувшись, муж в себя приходит, отринув вожделение. Судя по всему, сбросил страстную руку, и вот он уже прежний опять, с непобедимой своей усмешкой: