Ловкачи
Ради этого жил он где-то поблизости от Лубянки в каких-то дешевых номерах.
Хуже того. Ради этого он был вынужден ходить питаться во второклассном ресторанчике Билло, где всегда было накурено, где помещение с низкими потолками подавляло его, привыкшего к «Эрмитажу», к «Славянскому базару» и другим учреждениям первого разряда.
Здесь, в этом quasi-заграничном, a в сущности более схожем с неважным железнодорожным вокзальцем помещении, все раздражало Хмурова, начиная от шума, табачного дыма да копоти и кончая невкусной едой.
Он вспоминал, как бывало прежде, давно, в начале существования этого ресторанчика под эгидой австрийца Витгофнера, прислуга и сам хозяин относились даже к редкому гостю с удивительной предупредительностью, как все здесь подавалось в обилии, вкусно и дешево, да невольно сравнивал с данным временем и только досадовал на то, что нравившееся ему прежде учреждение так быстро во всем изменилось.
Поминутно приходилось ему раздражаться, и в довершение всего денег выходило не меньше, нежели потребовалось бы на хороший ресторан.
Он выходил из себя, требовал хозяина, но ему либо с улыбкою отвечали, что они на охоте-с, либо что «им никак прийти нельзя».
И день Хмурова был отравлен. Он возвращался к себе злой и не знал, за что приняться. Он до того избаловался, что считал себя уже несчастным человеком, и выехал из Москвы с радостью, предвкушая ожидающую его в Вене действительно хорошую кухню вместо неудачного подражания ей в немецком локале Билло.
Одно только считал он для себя тут вполне гарантированным, а именно: что вряд ли он встретит тут кого-либо из той среды богатых и шикарных людей.
Злобствуя таким образом и даже, может быть, совершенно напрасно, Иван Александрович думал: «Только бы до Вены добраться! Судя по всему, мой почтеннейший поверенный Петр Косьмич Свербеев не даст маху и в своих же интересах поторопит дело. Таким образом, мне нет никакой надобности особенно экономничать по приезде туда. Но какой дурак Пузырев! Почему не сообщил он мне сразу, где в Вене намерен остановиться? Понять не могу такой рассеянности! Как это на него непохоже!»
Но вскоре Хмуров успокаивался, решая, что разыскать приятеля будет нетрудно.
Вена в этом отношении не Париж, где ни до чего добиться нельзя и где для получения справки о каком-либо лице надо сперва суметь доказать полиции, для чего именно лицо это могло понадобиться. В Вене за всеми вообще, а уж за иностранцами, и в особенности за русскими, учрежден весьма бдительный надзор. Отыскать человека не трудно. Его, стало быть, не это и тревожило. Он только возвращался к мысли, как бы в Варшаве не попасться кому на глаза, а в остальном почти успокоиться.
Первые часы дороги казались неимоверно долгими. Хмуров поминутно выходил в коридор вагона, но остальные пассажиры, как назло, забились по своим купе и не показывались. Ни с кем еще нельзя было завести знакомства, а спать не хотелось, и он испытывал то странное состояние какого-то зуда развлечений, который охватывает человека, освободившегося от долгого заточения.
Но вот дверь одного из отделеньиц отворилась, и на пороге ее показалась молодая еще, не старше тридцати лет, но очень полная и высокая женщина.
Хмуров чуть не вскрикнул от удивления. Он, конечно, узнал ее с первого же момента, но до того был поражен, что даже не поздоровался, а только спросил: – Марфа Николаевна! Как это вы сюда попали?
– Очень просто, – ответила она по усвоенной от одного их общего знакомого привычке, – еду за границу.
– Вы за границу? Да с чего это вам в голову пришло?
Ей, по-видимому, тон этих расспросов не особенно нравился. Почему ж это она не может ехать за границу? Чем это она хуже других?.. Вслух же Марфа Николаевна только заявила:
– Не мне в голову пришло, а тому, кто надо мною старше есть.
– Неужели? Так и он с вами? Что же, спит?
– Нет, он выедет только завтра, – уже добродушнее и, главное, словоохотливее сообщила известная солистка загородного русского хора. Ей самой смертельно хотелось поскорее все рассказать, и она предложила Хмурову зайти в ее купе поболтать.
Столь желанный случай развлечения сам таки навернулся. Едва они уселись друг против друга на бархатных диванах, как Хмуров спросил:
– Но где же вы на вокзале были до отхода поезда, что я Вас не видал?
– Так слушайте же.
Она была рада поболтать в пути, да еще с красавцем.
– Хотя вы у меня сами никогда не бывали, – сказала она, – но от общих знакомых, от Сергей Сергеевича Огрызкова, наконец, давно слышали и знаете, кто заботится обо мне…
– Как же, как же!
– Мой, так сказать, супруг в то же время состоит и моим хозяином, так как служу я у него, – продолжала она. – Теперь он задумал в своем учреждении большие перемены и для идеи, то есть с целью перенять что-нибудь полезное или любопытное, решил объездить главные города Европы, а чтобы самому там не было скучно, берет меня с собою. Вот вам и вся история.
– Кто же вас провожал на вокзал? Я никого не видал.
– У нас условие такое было, чтобы никто ничего не знал. Мой-то мне напрямки запретил даже ближайшим подругам говорить правду, куда именно я еду, и все у нас в хоре да и знакомые по Москве думают, что я к себе на родину уехала.
– Понимаю, – сказал Хмуров многозначительно. – Это ваш из предосторожности все придумал, чтобы и с вами не разлучаться и в то же время подозрения ни в ком не вызвать. Хитро.
Они оба рассмеялись.
– Ну а как же, – спросил он еще, – вы устроитесь? Прямо за границу махнете или где в пути его поджидать станете?
– Мы так условились, что я в Варшаве на сутки остановлюсь. Он даже дал мне адрес какой-то гостиницы, да названье трудное, я не помню. Подождите, у меня записано.
Она достала портмоне и передала ему клочок бумажки.
– «Маренжа», – сказал он. – Как же, слыхал.
И сейчас у него мелькнула мысль в голове, которая заставила его улыбнуться. Ему стало веселее. Он задался мыслью завести с Марфой Николаевной дорожную интрижку или пофлиртировать с нею хоть всласть, если почему-либо она отнесется к его искательствам слишком строго.
Все уменье Ивана Александровича побеждать женщин заключалось в понимании, о чем с каждой из них следовало говорить.
Конечно, во многом ему помогала его действительно выдающаяся красота. Но и помимо нее он был великим мастером своего дела. Он как-то сразу умел проникать в самую глубь женской души и прекрасно усваивал с любой из них наиболее к ней именно подходящий тон.
Конечно, для особы вроде Марфы Николаевны все эти познания женского сердца могли бы, пожалуй, и отсутствовать, ничуть не умаляя шансов на успех, но и мешать они не должны были.
Давно еще приметила хористка красавца при его посещениях загородного веселого уголка, в котором она неизменно распевала свои романсы и даже куплеты.
Ни разу не выказал он поползновения победить ее готовое к подчинению сердце, и, быть может, это-то еще более разжигало в Марфе Николаевне желание ему понравиться.
Она ненавидела венгерку, привлекавшую в их ресторане внимание Ивана Александровича, но ничего не могла поделать потому уже, что с ней самой он только вскользь здоровался и редко когда говорил.
Вдруг совершенно нежданно и негаданно он оказывается ее спутником в долгой дороге до Варшавы. При подобных условиях не требовалось особенных усилий со стороны Хмурова для одержания победы.
Тем не менее она просила его только об одном:
– Подарите мне сутки, всего одни сутки в Варшаве! Я свободна и хочу вполне воспользоваться этими двадцатью четырьмя часами.
А он думал про себя: «Гостиница „Маренжа“ в уединенном месте, никто из тех, кого он в Варшаве знает, ее не посещает. К тому же поезд прибудет вечером; можно проехать незамеченным, пробыть там сутки и вечером же от нее, перед тем как на другой день прибудет из Москвы ее покровитель и друг, уехать на Венский вокзал. Куда ни шло! Рискну».
Но чтобы увеличить степень желания, он уверял, что сделать это ему никак нельзя, и заставлял себя упрашивать, уговаривать.
Самого же себя он тайно подбадривал и говорил, что никто в Варшаве, по правде-то сказать, ему ничего сделать не может. За бриллианты он выдал вполне правильный вексель на срок, а не похитил их. Иных долгов в Варшаве он не оставил. Что же касается Брончи Сомжицкой, то надо допустить особенную, почти сверхъестественную случайность, чтобы она встретила его как раз на пути с вокзала в гостиницу «Маренжа» или оттуда на Венский вокзал.
А спутница его, сама влюбленная, как мартовская кошка, ласкалась и разжигала в нем желание провести с нею хоть день на свободе. Она умела быть милой, когда хотела, и Хмурову теперь уже начинало казаться, что он сделал огромное упущение, не обратив на нее ранее должного внимания. Она напевала ему лучшие выдержки из своего обширного репертуара. Они сидели друг против друга в ее купе, рука в руку, или же выходили в коридорчик и подолгу смотрели через окошко на поля, освещенные луною. Снег как бы тяжелым саваном покрывал всюду землю, а им в вагоне было не только тепло, но по временам становилось даже жарко.
На больших станциях они выходили вместе, болтали, присаживались к столу, требовали что-либо и все смеялись, все хохотали, потому что он смешил, он в каждом лице умел отыскать комическую сторону и, выдвигая ее, превращал пассажира в карикатуру.
Поздно ночью она с ним простилась, пожелав доброго сна. Он принял это за шутку и упрашивал о разрешении еще поболтать. Но она удалилась, и когда Хмуров попробовал отворить дверь ее купе, она оказалась запертой изнутри, а сама Марфа Николаевна уже не откликалась.
Так доехали до Варшавы.
Рассудок, здравый смысл говорил ему, что благоразумнее всего остановить здесь же железнодорожное приключение, а самолюбие, тщеславие, наконец, каприз кружили ему голову, и он решился идти дальше.
Пообещав Марфе Николаевне последовать за нею, куда бы она того ни пожелала, – Громкая фраза, над которой, конечно, он сам внутренно от души смеялся, – Иван Александрович предложил ей:
– Мы только выждем, когда все пассажиры удалятся. Терпеть не могу сутолоки. А у вас много багажа?
– Нет, все, что здесь видите.
– Вот и прекрасно; у меня то же, так как сундуки мои сданы прямо на Вену. Меньше будет хлопот. И еще вот что: садитесь вы в ихнюю карету: на вокзале, наверное, будет карета от гостиницы «Маренжа», я же поеду вслед за вами в извозчицкой коляске.
– Зачем?
– Да уж так лучше.
Она не стала спорить о мелочах, каковыми считала эти подробности, и только, прислонясь ближе грудью к его плечу, спросила полушепотом:
– Но ты приедешь?
– Конечно, приеду! – воскликнул он и так блеснул своими красивыми черными глазами, что она почувствовала, что он не обманет.
Поезд, однако, уже приближался к окончательному своему назначению. У Хмурова слегка усилилось биение сердца. Раздался продолжительный свист локомотива; последовало замедление хода; вагоны, переходя с одних на другие рельсы, слегка загромыхали, и минут через пять все остановилось.
Народу на платформе было масса. Шум, говор проникали даже через двойные рамы закрытых окон. Впрочем, выходные двери отворили, и в них дуло холодом по ногам. Ворвавшиеся носильщики предлагали свои услуги. Хмуров остановил одного из них.
– Возьми барынины вещи, – сказал он, – и пойди найди карету от гостиницы «Маренжа». Когда усадишь их, так вернись сюда обратно, за моими вещами. Понял? Я буду ждать.
– Понял-с.
Марфа Николаевна еще раз, на ходу уже, проговорила:
– Приезжай скорее.
Он кивнул и остался ждать. Когда за ним явился артельщик, публика значительно поредела на вокзале и Хмуров вышел.
Благополучно прошел и платформу, и зал. Он уже садился в коляску извозчика, вдруг какая-то личность отодвинула носильщика и поклонилась ему.
Он узнал того фактора Штерка, который при отъезде его из Варшавы был тут, на вокзале, и о чем-то расспрашивал Леберлеха.
XXXIV. Подведены итоги
Хмуров хоть и узнал тотчас же фактора Штерка, но не особенно смутился встречей с ним. Он сразу сообразил, что в сутки времени тот не поспешит и не побежит докладывать Леберлеху о его приезде, тем более что вряд ли он даже знает, до какой степени нетерпеливо должен ждать его коллега из «Европейской гостиницы» возвращения в Варшаву его, Ивана Александровича.
Кивнув на поклон, он помчался в гостиницу «Маренжа» и всю долгую дорогу до Зеленого плаца опасался только новых встреч с людьми более с ним знакомыми. Однако все обошлось благополучно, и через полчаса он уже занимал номер по соседству с Марфой Николаевной.
Опасаясь, в сущности, того, что не могло еще нанести ему окончательного удара, Хмуров не чаял и не гадал огромной опасности, надвигавшейся на него с совершенно другой стороны. Привыкнув удовлетворять все свои капризы, сколь бы ни были они взбалмошны, Иван Александрович, поддавшись какой-то дури, увлекся женщиной совершенно и для себя-то самого неожиданно; но самолюбие его было задето и требовало полного удовлетворения. Ему в данную минуту нужно было только одного: чтоб Марфа Николаевна окончательно влюбилась в него и завтра, при разлуке, готова была бы в отчаянии руки на себя наложить.
Он не думал о том, что же творилось с Пузыревым?
А Илья Максимович, ожидая в Вене ответа на свою телеграмму, посланную Хмурову в Варшаву, в конце концов потерял терпение.
Сперва он ждал спокойно хоть какого-либо извещения. На другое утро он несколько встревожился, но решился выжидать до вечера, объясняя себе отсутствие ответа возможной медленностью или неисправностью телеграфа. Не получив, однако, ничего и до ночи, он встревожился еще того более и послал в Варшаву срочную телеграмму с уплаченным ответом.
На этот раз ответ явился, но не от Хмурова, а следующего содержания:
«No телеграммы такой-то не мог быть доставлен, за выездом адресата в Москву без обозначения подробного адреса».
Сразу Пузырев объяснил себе это обстоятельство поспешностью, с которой его друг-приятель кинулся предъявлять обществу «Урбэн» свои требования. В суматохе он не подумал ответить ему, но, конечно, не преминет это сделать по приезде в Москву.
Он рассчитал, сколько нужно было времени еще ждать, и покорился неизбежному сроку, отгоняя от себя всякое подозрение, всякую мысль о захвате Хмуровым его доли.
Но всякие сроки прошли, и от Ивана Александровича никаких вестей не получалось.
Самому снова телеграфировать в Москву было бесполезно, даже немыслимо: во-первых, Пузырев не знал куда, не знал, где остановится Иван Александрович; во-вторых, ему надо было, в интересах самого дела, соблюдать некоторую осторожность.
В напряженном выжидании чрезвычайно важных для него сведений по делу, на успехе которых он основывал все свое дальнейшее благополучие, Пузырев раздражался до состояния почти болезненного. Мозг его воспалялся и отказывался служить ему с прежней сдержанностью и выдержкой. Он думал и допускал только два положения: либо Хмуров, пользуясь беспомощностью его, Пузырева, хочет его обмануть и один воспользоваться плодами хитро обдуманного преступления, либо его на первых же порах заподозрили в обмане, он чем-нибудь попортил дело, выдал тайну, и в Москве его арестовали.
Но чем более Илья Максимович останавливался на этом предположении, тем казалось оно ему нелепее и невозможнее. Слишком уж хорошо все было обставлено, чтобы попасться! Но, наконец, еще и вот что: не было никакого правдоподобия, чтобы сущность их дела раскрылась в столь короткое время с достаточной очевидностью для ареста человека, предъявляющего страховому обществу свои права по полису. Подобное дело требует слишком подробного и сложного дознания.
Стало быть, единственно допустимая еще причина упорного и продолжительного молчания Хмурова заключается в его намерении и на этот раз обмануть товарища по делу!
Предположение это доводило Пузырева до такого бешенства, что он буквально рисковал потерять рассудок.
Как-то ночью, вдруг, ему стало неопровержимо ясно, что Хмуров его обокрал.
Словно взбесившийся больной вскочил он с своей постели и тут же стал собираться и укладывать все свои пожитки. Он не думал о том, сколько еще времени оставалось до отхода поезда в Россию, а спешил, твердо и непоколебимо решившись поехать и отомстить.
Как именно отомстить? – он еще и сам не знал.
Только руки его судорожно сжимались в кулаки, по временам он хватался за револьвер, которым грозил невидимому и отдаленному врагу.
Когда сознание вернулось, Пузырев все-таки продолжал настаивать на своем, и если он вдумывался в положение, то останавливался еще на следующего рода комбинациях.
Ему казалось, что Хмуров, признав безопасность обмана, составил себе новый план к обогащению. С полученными из страхового общества шестьюдесятью тысячами он окончательно собьет с толку богатую вдову Миркову, добьется развода с Ольгой Аркадьевной и женится на Зинаиде Николаевне, чтобы прибрать ее миллионы к рукам.
Легче было бы пострадать самому, чем подчиниться наглости этого негодяя, у которого нет ничего святого. Каторжники и те признают в среде своей правила некоторого условного товарищества. Один Хмуров полагает возможным пользоваться всеми плодами зрело обдуманного и удивительно ловко проведенного преступления, исключая возможность наказания для себя.
Но нет!
Месть близка! Сперва, конечно, Пузырев потребует от него добровольной выдачи доли, а потом… Потом пусть будет, что будет, а наказание должно последовать! За себя Пузырев потому уже не боялся, что на свете Ильи Максимовича более не существовало, и при приезде в Россию он прописался бы по паспорту умершего Григория Павловича Страстина, с которым поменялся в Ялте ролями.
С такими намерениями выехал он из Вены, в нетерпении оказаться лицом к лицу с врагом.
Дорога казалась долгою. Вдобавок он счел нужным остановиться на несколько часов в Варшаве, чтобы собрать справки.
Сам того не сознавая, он шел, казалось, согласно своей воле, по тому пути, который неизбежно должен был привести к единственной развязке. Плутням этих людей пришел наконец час возмездия. То, что многие, да, вероятно, и они сами, сочли впоследствии за простую, хотя и роковую случайность, являлось только волею Провидения. Ловко задуманное и столь же ловко исполненное преступление казалось ненаказанным. Да и в самом деле «предприятие» клонилось к удачному окончанию. Правосудие могло проглядеть этих двух молодчиков, но случилось так, что они сами пожрали друг друга.
Пузырев по прибытии в Варшаву немедленно отправился в ту же «Европейскую гостиницу», в которой останавливался до своего отъезда в Москву Хмуров.
Не получив там никаких иных сведений, кроме того, что он выехал тогда-то в Москву, Пузырев вышел на улицу, думая: «Авось еще до отхода поезда случай подкинет мне какие-нибудь новые данные».
И в самом деле, случай благоприятствовал ему.
Машинально брел он по Новому свету – улице, составляющей продолжение Краковского предместья, как вдруг невольно оглянулся на промчавшийся особенно быстро извозчичий экипаж. В экипаже сидел господин, хотя и смотревший в другую сторону, но, несомненно, тот, за которым Пузырев стремился в Москву. Широкая полоса от электрического фонаря ярко осветила его, и сомнения не осталось.
Илья Максимович в неимоверном волнении, ослепленный жаждой мщения, крикнул во все горло:
– Стой, Хмуров, стой!
Но грохот колес заглушил его голос, и коляска промчалась дальше.
Куда он ехал, для Пузырева было ясно. В экипаже он заметил разные дорожные принадлежности, значит, Хмуров спешил на Венский вокзал.
Он, стало быть, действительно заполучил все деньги в «Урбэн» и теперь мчится с ними за границу. Но нет! На этот раз ему не сбежать!
Так то раздумывая, добежал Пузырев до первого встречного извозчика и, вскочив в коляску, приказал мчать на Венский вокзал.
Но Хмурова он там не нашел. Куда же мог деваться негодяй? Почти с час прождал его Илья Максимович и, наконец, понял, что Иван Александрович, должно быть, остановился где-нибудь в гостинице. Но почему же не в «Европейской», где, по-видимому, к нему все так почтительно относятся? Э, тут опять что-то кроется, и он явно опасается преследований. Скорее, скорее из отеля в отель за справками. Таким образом он добрался и до гостиницы «Маренжа». Впрочем, задача Пузырева облегчалась еще тем, что Хмуров мог только остановиться по сю сторону Краковского предместья, коль скоро он его встретил на Новом свете едущим с дорожными вещами.
Когда же в гостинице «Маренжа» на вопрос, не тут ли остановился сейчас только прибывший из Москвы господин Хмуров, ему дали утвердительный ответ, Илья Максимович как-то сразу понял, что теперь произойдет нечто такое, в чем сам он уже и неволен.
– Пойдите, – сказал он, – доложите господину Хмурову, что его желают видеть по делу.
Сам же он проследил за человеком и заметил, в которую дверь он постучался.
Испугавшийся Хмуров вообразил, что его уже разыскал Леберлех, и приказал сказать, что его в номере нет.
Тогда, едва сдерживая свое бешенство, не слушая никаких увещаний слуг, Пузырев кинулся к этой двери. Сначала стукнулся в нее – не отвечали, послышался шорох; он попробовал отворить ее, но изнутри было заперто на задвижку; с силою рванув ее, он предстал перед Иваном Александровичем и Марфой Николаевной.
Хмуров не верил глазам своим, но вскоре опомнился и приветствовал: «Ах, это ты!» Однако Пузырев смотрел на их встречу иначе.
– Так вот ты с кем бежишь на краденные у меня деньги.
– Ты с ума сошел, – попробовал его остановить Хмуров.
– Да, я сошел с ума, – продолжал, наступая на него с угрозою и в то же время доставая из кармана револьвер, Пузырев. – Надо было в самом деле сойти с ума, чтобы довериться такому вору, как ты…
– Дай же мне объяснить тебе…
– Ничего не дам. Отдай мне мои деньги! Отдай мне мои тридцать тысяч, или…
– Да не получил я их…
– А, ты их не получил! Все-таки ты куда-то бежишь с какою-то бабою. Но нет! Погоди, голубчик…
– Я бежал к тебе, в Вену…
– Ко мне? В Вену? Так давай мне мои деньги. Ты видишь, я сам за ними приехал сюда…
– Нет их у меня! Не получал я их еще! Пойми же.
– Врешь, подлец, и на же тебе! – крикнул Пузырев, бросаясь на него с пеной у рта.
И в тот же миг раздался выстрел. Хмуров застонал и повалился. Марфа Николаевна кинулась на Пузырева, но он сам уже отбросил револьвер в сторону. В коридоре поднялась суматоха, беготня… Кто-то распорядился: – Послать за полицией!..
А в остальном приходится разбираться не нам. Все остальное было добыто сперва дознанием, потом следствием и, наконец, судом. Но развязка этой истории все-таки дошла до нас.
Эпилог
Пузырев сперва надеялся отделаться пустяками. Он ведь именовал себя Григорием Павловичем Страстиным и на первом допросе объяснял свой поступок вспышкою эмоций под влиянием обмана человека, на дружбу которого рассчитывал.
Но Хмуров не умер, и, едва к нему вернулось сознание, он назвал своего убийцу его настоящим именем.
Явившееся в печати сообщение об этом случае обратило на себя внимание кого следовало.
Обнаружилось, конечно, и то, что Пузырев и не думал умирать в Ялте, а выдавал себя и в Вене, и в Варшаве за Страстина.
Постепенно все разоблачилось. Хмурова, которого сперва считали пострадавшим, приказано было арестовать и привлечь к делу в качестве обвиняемого. Негодяи из мести взваливали всю тяжесть обвинения друг на друга. Следствие запутывалось ими, но распутывалось опытными и умелыми криминалистами.
И Хмуров, и Пузырев содержались в одиночном заключении. Но для Ивана Александровича самым ужасным наказанием было сообщение от адвоката Свербеева, что общество «Урбэн» уже совсем склонялось выдать страховую сумму.
Почти год потребовался на приведение всего в должный порядок и ясность для представления дела на суд присяжных.
Пузырева защищал назначенный от суда очередной поверенный, а за защиту Хмурова взялся бесплатно модный адвокат, рассчитывавший оправдать его и нашуметь по Москве.
Но расчеты эти не сбылись.
Присяжные заседатели признали Пузырева виновным по всем пунктам обвинительного акта, и суд приговорил его к ссылке на вечное поселение в отдаленные места Сибири по лишении всех прав состояния, как семейных, так и имущественных. Хмуров же отделался сравнительно меньшим, ввиду того что Пузырев вовлек его в дело, инициатором которого был сам. Его приговорили к лишению дворянства с правом приписки на месте в мещане и к ссылке на жительство в Томскую губернию.
Так эти два человека завершили свою отчаянную карьеру, оставив по себе много зла и вреда, ими всюду посеянных…
1897Примечания
1
на кончике стула (фр.).
2
Доброе утро! (Нем.).
