Ловкачи

– Так где же она?

– А чи ей можно войти? – спросил несколько боязливо Мойше, видимо давно привыкший к грубым и часто циничным окрикам своих клиентов.

– Отчего же нельзя?! Зови ее сюда!

Ответ словно пушечный выстрел подействовал на Мойшу. Он не вышел, даже не выбежал из гостиной, а его точно выстрелило из комнаты. Через полминуты он уже вводил сюда пожилую женщину в парике, с сафьяновым мешком вроде саквояжа в одной руке и с довольно объемистою шкатулкою, к которой были приделаны ручки для ношения, – в другой.

Старуха поклонилась Хмурову и молча, не произнося ни единого слова, остановилась у двери за фактором.

– Что ж, – сказал Хмуров, – пусть покажет. Какие у вас вещи? – обратился он тут же непосредственно к ней.

Старуха переглянулась почему-то с Леберлехом, точно спрашивая его взором, не рискованно ли открывать свою сокровищницу? Он же замотал головой, замигал с неимоверною учащенностью глазами и что-то ей пробормотал такое, чего не понял Хмуров, но что, по его мнению, звучало очень забавно. Тогда старуха подошла к столу и поставила на него свои обе ноши.

Она хотела сперва раскрыть саквояж, но Леберлех почему-то этого не допустил и потребовал энергичными знаками и настойчивою скороговоркою на неведомом Хмурову языке или просто жаргоне, чтобы она показала сокровища шкатулки.

Медленно и неоднократно вскидывая глазами то на Хмурова, то на Леберлеха, повиновалась она последнему. Когда же шкатулка была открыта, Хмуров невольно вскрикнул от удивления.

Без футляров, а в особо устроенных углублениях здесь были собраны ожерелья и другие украшения из бриллиантов, представлявшие в общей сложности действительно весьма крупную стоимость. Однако, опомнившись, Хмуров сказал:

– Ведь я говорил тебе, что мне нужны безделушки, а не такие вещи. Куда мне все это?

– Може, ясний вельможный пан пожелает и это купить? – все-таки спросил Леберлех.

– Нет, не пожелаю.

– Тут есть и недорогие ожерелки, все на две тысячи рублей…

– Все равно не возьму…

Леберлех обратился к старухе.

– Покажь, – сказал он ей, – ожерелок на две тысянцы рублев…

Она вынула одно из них и протянула Хмурову, но он даже рассердился.

– Говорю вам обоим, что не надо мне этого! – воскликнул он. – Откройте, саквояж и покажите, что там у вас есть?

Медленно, осторожно прибрала еврейка ненужное ожерелье обратно, заперла шкатулку и тогда уже взялась за саквояж. В нем хранилось множество футляров, крытых и бархатом, и кожею, с огромным выбором ювелирных изделий.

«И как только такая старая еврейка, – подумал невольно Иван Александрович, – не боится ходить по городу со всеми этими драгоценностями? В одной шкатулке у нее, на худой конец, наберется бриллиантов тысяч на полтораста».

Между тем и старуха, и Мойше Леберлех поочередно раскрывали футляр за футляром, расставляя вещи для выбора на огромном круглом столе.

К тому, что нравилось, Хмуров приценивался, причем внутренне сознавал, что все было куда дешевле, нежели у ювелиров.

Наконец, остановившись на хорошеньких бирюзовых серьгах с брошью, усыпанных кругом крупными розами, он спросил:

– Ну вот что: говорите самую последнюю цену, против которой уступки уже быть не может, чтобы мне не торговаться?

– Двести рублей.

– Хорошо. Я это беру.

Оба, и торговка, и Леберлех, чрезвычайно обрадовались, но начали снова приставать со своими предложениями.

– Може, ясний пан, еще цо возме? Може, бронзелетки альбо перстенек? Може, ожерелок? За ожерелок не дрого, две тысянцы рублев…

– Ничего больше не возьму и прошу меня теперь оставить в покое, – строго сказал Хмуров. – Деньги, двести рублей, я отдам завтра Леберлеху. Можете идти.

Старуха медленно укладывала обратно вещи, предварительно вглядываясь в каждую из них, точно опасаясь – не подменили ли ее? Мойше ей что-то нашептывал быстро-быстро на своем жаргоне, и в тоне его скороговорки слышалось желание в чем-то ее убедить или успокоить.

Когда все было уложено, она все-таки не стерпела и спросила:

– Може, ясний пан тераз хоть сто рублев даст?

– Ничего не дам. Завтра.

И, сказав это, Хмуров взял футлярчик и ушел в другую комнату. Но и оттуда он слышал, как Леберлех продолжал ее уговаривать, причем неоднократно повторялись слова «затро», то есть завтра, и «як Бога кохам» – известная форма польской божбы.

Прошло минут пять; наступило затишье: и еврейка, и еврей замолкли, послышался только тяжелый ее вздох. Хмуров выжидал, что будет дальше? Вдруг Леберлех произнес вслух:

– Ми можем уже уходить?

– Конечно.

– Больше ничего не прикажете?

– Ничего.

– Благодарим вам.

– С Богом.

Опять кто-то тяжело вздохнул, и, наконец, оба они вышли.

Но Хмуров не подарил Бронче Сомжицкой приобретенных им сейчас вещей. Он спрятал их к себе в письменный стол до поры до времени и на другой день утром куда-то вышел из отеля пешком.

Леберлех уже стоял в швейцарской и залебезил, едва в конце широкого коридора показался ясновельможный его пан. Сперва он снял котелок и заулыбался, видимо готовый получить двести рублей; потом, когда заметил, что Хмуров намеревается пройти мимо без внимания, кинулся к нему за приказаниями; наконец, даже на площадь вышел с целью позвать ему извозчика, но и тут оказался некстати. Крайне удрученный такими неудачами, он долго стоял на подъезде и смотрел вслед удалявшемуся пешком должнику, пока тот не завернул за кондитерскую «Люрси» за угол.

Но через полчаса Хмуров вернулся и на этот раз прямо обратился к фактору с приказанием:

– Минут через десять приди ко мне в номер. Ты мне будешь нужен.

– А то, може, ясний пан пожелает, чтобы и сейчас?

– Через десять минут, слышал?

– Слышал, ясний пан, слышал…