Три плута

– Подумайте только, вот человек двадцать лет странствовал по Сибири! Поневоле там одичать можно! Ведь там у них, кроме пьянства и кутежей, никаких развлечений не существует.

Это последнее мнение поддерживал и оправдывал Рогов, предаваясь с этого дня постоянным обильнейшим попойкам. За его столом в кафешантане Пратера пил кто хотел. Знакомства он сводил более чем легко. Правда, он сразу навел на себя подозрение полицейского агента, наблюдению которого было вверено это увеселительное заведение. Однако и этому блюстителю порядка пришлось вскоре примириться с мыслью об одичалости этого небывалого мота. По наведенным справкам оказалось, во-первых, что он знаком с Блехкугелем, содержателем известной меняльной конторы на Грабене, и что некий Сакс, известный по солидным торговым делам комиссионер, называл его своим «принципалом», приходя к нему в «Гранд-отель», и командирован им теперь куда-то по делам.

Рогов, увлекавшийся все более фрейлейн Мирцль, был весьма огорчен интригами против нее на сцене кафешантана и решил какой бы то ни было ценой выдвинуть ее на первый план. Это удалось ему, хотя и не совсем в том смысле, как он предполагал. Впрочем, главную роль и тут сыграла случайность. Приближался роковой час для этого человека, вообразившего себе, что дальше так все и пройдет для него безнаказанно.

У артисток увеселительных заведений, подобных тому, где выступала Мирцль, бывают тоже свои бенефисы. Фрейлейн Мирцль пожелала воспользоваться этим днем, чтобы затмить всех своих товарок. По крайней мере, так объяснила она все Рогову. Он обещал ей свое содействие и придумал следующее.

Он попросил одного ювелира, у которого уже несколько раз покупал разные вещички и для себя, и для фрейлейн Мирцль, дать ему напрокат, на один только вечер, как можно больше вещей, бросающихся в глаза. По выбору его их набралось на тридцать тысяч гульденов. Ювелир должен был лично сопровождать Рогова в кафешантан и там провести с ним за обильным ужином весь вечер, а вещи должны были быть поднесены бенефициантке якобы в дар, но возвращены ювелиру при разъезде, причем ему за этот прокат будет уплачена тысяча гульденов. Заработок показался выгодным, к тому же риска никакого не представлялось, и ювелир согласился с тем условием, чтобы фрейлейн Мирцль сама засвидетельствовала ему или хоть подтвердила свое согласие поступить именно так, как ему было обрисовано.

Разумеется, поднесение бриллиантовых диадем, колье и всяких других драгоценностей каскадной певице, отличавшейся более жестикуляцией ног, нежели музыкальностью, произвело в кафешантане такой фурор, что не только весь артистический персонал, но и вся публика, и даже полицейский агент таращили испуганно глаза. Рукоплескания оглашали зал, и бенефициантку вызывали великое множество раз. По исполнении своих номеров в первом отделении она сошла в зал и присоединилась к Рогову и ювелиру, вся сияя от нагроможденных на нее украшений его производства. Собственно, ужин был назначен позже, к концу вечера, а пока только так себе, попивали шампанское.

Но после второго выхода Мирцль ее стали ждать нетерпеливо, и время переодевания казалось Рогову особенно продолжительным. Ювелир успокаивал его, высказывая предположение, что бенефициантка принимает в своей уборной поздравления других артистов. Когда же, однако, прошел целый час, Рогов поручил лакею напомнить предмету его поклонения, что ужин ждет. Тот вернулся не один, а в сопровождении еще какого-то служащего, и они заявили, перебивая друг друга:

– Фрейлейн Мирцль давно уехала и сказала всем, что так у нее с вами было условлено.

Вышел страшный переполох, быстро перешедший в скандал. Побледневший от ужаса ювелир не отпускал Рогова, стремившегося в погоню за беглянкою. Теперь для посторонних свидетелей выяснилось, что драгоценности были взяты напрокат. Рогов в свою очередь кричал, что его обманули и обокрали. Ювелир, задыхаясь, весь трясясь от гнева и ударяя себя кулаком в грудь, надрывался сиплым голосом:

– Нет, это я обманут, я обокраден! Но вы от меня не уйдете!

Сцена разыгрывалась столь шумно, что вмешалась полиция. Удостоверившись в действительности заявления «артистки» Мирцль, будто она поехала туда, где встретиться было условлено между нею и Роговым, представитель полиции предложил последнему, называя его господином Адрияновым, упростить весь вопрос указанием, где она ждет его? Рогов сделать это не мог, а горячностью и клятвами, конечно, ничего не разъяснил. Тогда приглашенный комиссар привлек главных участников для составления протокола.

Тут для Рогова наступил трагический момент. Он предполагал отделаться на одних словах, но так как это ни к чему не вело, то он решил пустить в оборот варшавскую визитную карточку Константина Константиновича Адриянова, оставшуюся у него в запасе. Когда он доставал ее из особого хранилища в бумажнике, полицейский комиссар сказал ему:

– Нет, я вас уж попрошу дать мне и ваш паспорт… вот эту самую зеленую книжечку, которая находится в том же отделении вашего бумажника. Почему же вы не желаете? Странное сопротивление для человека, у которого ничего нет дурного на совести.

Вмешался ювелир с просьбою заарестовать бумажник, чтобы хоть отчасти пополнить сумму стоимости бриллиантов.

– Не дам! – крикнул в каком-то растерянном отчаянии Рогов.

Но по знаку комиссара двое полицейских схватили его за руки, и бумажник был отнят.

Там оказалось несколько тысяч австрийских крон, так как Рогов в свое трехнедельное пребывание в Вене уже не раз менял крупные процентные билеты на наличные деньги.

Затем полицейский комиссар медленно и спокойно раскрыл зеленую паспортную книжечку и вслух прочитал сделанную на ней и по-немецки надпись: «Кандидат прав Варшавского университета Аркадий Барташев». Тогда он взглянул на Рогова и не то радостно, не то удивленно проговорил:

– Хе-хе-хе… вот вы кто такой! А нам уже в третий раз сообщают циркулярно об одном господине, выдававшем себя в Варшаве за профессора Койкина и обманным образом выманившем у некоего Барташева заграничный паспорт. Обыщите-ка мне хорошенько этого субъекта! – обратился он затем к своим подчиненным.

Рогов опять вздумал сопротивляться. Он сперва попробовал застращать комиссара и нахально заявил:

– Вы играете опасную игру! Я здесь известен, и обо мне можно спросить такую богатую фирму, как «Блехкугель»! Вы не умеете отличать богатого человека от мошенника! На мне сейчас русских процентных бумаг вчетверо более, нежели следует этому ювелиру. Обманут ведь я, а не он, так как я ему заплачу.

– Делайте что приказано! – строго крикнул комиссар обоим полицейским сержантам.

– Я протестую! – еще раз крикнул Рогов, но это ни к чему не повело.

– Советую вам не сопротивляться, а то вам наложат на руки машинки, ощущение от которых не совсем приятное, – спокойно посоветовал ему комиссар.

– Но что же я сделал? – простонал Рогов, поняв наконец все свое бессилие. – Меня же обокрали и со мной так поступают! Ну уж и порядки!

Все процентные бумаги, нашедшиеся при нем, были зарегистрированы и опечатаны. Ювелир стал дышать полегче: он надеялся быть вознагражденным за убытки независимо от того, каковы бы ни были последствия этого случайного ареста.

Комиссар объявил пойманному:

– Вас сейчас же отправят в центральную полицейскую тюрьму. Я могу дать вам еще только один добрый совет: укажите нам, куда бежала с бриллиантами ваша сообщница Мирцль. До тех пор мы займемся справками о личности профессора Койкина, мошенническим образом выманившего паспорт у совсем чужого лица, чтобы переехать российскую границу.

В центральной полицейской тюрьме Рогова поместили в отдельной камере, где ему было предоставлено на досуге раздумывать о превратностях судьбы.

Он очень хвалил себя за то, что не поддался у комиссара малодушию, и под утро решил, что нет никакой возможности ни венской, ни варшавской, ни петербургской полиции проведать, кто такой профессор Койкин и откуда он взялся. Стало быть, никто не докажет, что он – Рогов, а еще того менее, что он совершил выемку полумильона рублей из банка «Валюта». Ободрив себя этой надеждой, он даже поспал довольно крепко и был крайне удивлен, когда тюремный сторож разбудил его и повел к допросу.

В пустой камере арестантского дома сидели за столом два господина: один пожилой, горбоносый, напоминавший старого орла, другой много помоложе, смахивавший на еврея конторского пошиба. Пожилой внимательно оглядел вошедшего арестанта и потом спросил его:

– Кто вы такой?

– А я хочу спросить вас: по какому праву держат меня здесь? – негодующе воскликнул Рогов.

– Таким тоном вы решительно ничего не добьетесь, – сказал старик, оказавшийся директором сыскной полиции в Вене. – Во всяком случае, кто бы вы ни были, вы не то лицо, за которое себя выдаете. По приезде в Вену вы записались в гостинице Константином Адрияновым, так вы себя именовали в течение более трех недель, а носите при себе паспорт Аркадия Барташева. Нам хорошо известно происхождение этой паспортной книжки. Варшавская полиция дала нам самые точные сведения о кратком пребывании в Варшаве загадочного лица, именовавшего себя профессором Койкиным, но нигде там не прописывавшегося.

– Я – русский эмигрант и не обязан никому в отчете! Я в состоянии заплатить ювелиру и поеду в такую страну, где эмигранты могут жить беспрепятственно.

– Зачем же вам так расходоваться и платить за обманувшую вас женщину? – насмешливо спросил начальник сыскного отделения. – Теперь несомненно констатировано, что Мирцль вас обманула: она бежала с силачом, подвизавшимся на подмостках того же кафешантана и оставившим на память о себе дирекции сада свое трико и свои гири.

– Ах, каналья! – воскликнул очень искренне Рогов.

– Не беспокойтесь, – сказал директор, – их разыщут. Мы не теряем также надежды определить и вашу личность. Вам лучше ради сокращения томительного пребывания в заключении облегчить нашу задачу.

– Я ничего не могу сказать вам, кроме того, что уже известно, – ответил Рогов. – Я действительно профессор Койкин и, чтобы эмигрировать из России, воспользовался паспортом Барташева. Но никаких преступлений я не совершал, и рано или поздно вы должны освободить меня.

Однако директор сыскной полиции, конечно, не проникся его доводами.

Рогова уже хотели отвести обратно в одиночную камеру, но он как бы вдруг спохватился:

– У меня отобрали решительно все, что было при мне. Не существует никаких оснований, а еще того менее доказательств, предполагать, что найденные при мне капиталы чужие. Я должен подчиниться силе, но вы не можете морить меня голодом. Я прошу выдавать мне достаточно денег на мои личные нужды.

– Откройте нам свое инкогнито, докажите нам неопровержимо принадлежность вам этих сумм, – ответил директор полиции, – до той же поры я не разрешу вам выдачи ни одного крейцера[2 - Меньше полукопейки. – Прим. авт.].

– Что же мне, умирать с голода, что ли, прикажете?

– Вы будете получать арестантскую порцию, – решил начальник.

Рогов выругался по-русски, что, конечно, нисколько не помогло.

Часа через два после допроса его повели гулять в маленький дворик. Эта одиночная прогулка продолжалась не более десяти минут. Рогов не знал главной ее цели, а между тем с него в это время было снято несколько фотографий.

Дело закипело быстро в опытных руках тех лиц, которые посвятили свою деятельность охранению общества от подобных плутов. От настоящего Константина Константиновича Адриянова узнали в точности число, когда со скорым поездом ехал с ним из Петербурга до Варшавы неизвестный человек, именовавший себя профессором Койкиным. Всякие сведения о нем во всей своей полноте были отправлены в Петербург, дабы там навели нужные справки.

Между тем Рогов недолго оставался в одиночестве. Его перевели в другую – более обширную – камеру с двумя кроватями, где помещался какой-то довольно приличный человек. Сейчас же завязалось знакомство, и арестованный начал с того, что признался, за что он содержится. Но Рогов не поддавался этому благому примеру. Он радовался товариществу, тем более что сидевшему с ним субъекту разрешалось покупать все съедобное на собственный счет и он охотно делился, однако, будучи уже ранее знаком с тюремною жизнью, Рогов предпочитал болтать о совсем посторонних предметах и на все вопросы заключенного отвечал, что он – эмигрант и что подозрение на него навело одно обстоятельство, никакого значения не имеющее. Это упорство повело к тому, что через три дня он снова очутился в одиночестве и на арестантских скудных харчах.

Тогда Роман Егорович стал бесноваться. Однако никакие его заявления ни к чему не вели и на все его просьбы ему отвечали: