Новое назначение

В 1912 году Курако увидел во дворе завода высокого худого человека в широкополой шляпе блином. Американская шляпа заинтересовала Курако, и он подошел к Макарычеву.

Макарычев только что вернулся из Америки. Два года Макарычев работал на заводе Герри – величайшем в мире и только на Юзовском заводе в разговорах с Курако осмыслил, что видел за океаном. В Юзовке Курако открыл Макарычеву Америку. Разрозненные впечатления Макарычева получали идею в комментариях Курако и давали форму, полновесную и плотную, мечте русского доменщика-американиста.

Металлургический процесс построен у Герри на основе непрерывного потока. С Верхних Озер движется конвейер пароходов с рудой к заводским пристаням. По железной дороге каждые пять минут подходят составы с углем. Гигантские грубые механизмы опрокидывают руду в огромные печи, неизвестные Европе. По непрерывной ленте к печам ползет кокс. Металлу не позволяют остыть до превращения в готовое изделие: в рельс, балку, цельнотянутую трубу. Жидкий чугун из ковшей выливают в сталеплавильные печи. Раскаленным болванкам стали не дают потемнеть. Огромные и красные, как свежеободранные туши, они подъезжают на железных платформах к колодцам блюминга. Потоки металла непрерывно льются в страну. Рабочих на заводе не видно. Слабые человеческие руки – будь их тысячи и десятки тысяч – не справятся с движением огромных масс металла и плавильных материалов. На заводе Герри люди нажимают рычаги и кнопки. Такой завод жил в голове у Курако. Такой завод лежал в альбоме чертежей. Такой завод во всех подробностях, в звуках и красках, вставал в рассказах Макарычева.

В дирекцию Новороссийского акционерного общества – ему принадлежал Юзовский завод – Курако вошел с предложением выстроить такой завод на Юге.

Максименко и Макарычев ждут прихода Курако. Что-то скажет ему Свицын, какой ответ получен из правления?

III

Они сидят у стола друг против друга – директор завода и начальник цеха, Свицын и Курако, самые прославленные имена металлургического Юга.

Свицын – первый после Курако – самостоятельно повел доменную печь на Юге. В списке директорского выпуска фамилия Свицына стояла первой. Вторым шел Скочинский. По всем предметам они имели круглые пятерки, и на мраморную доску золотыми буквами были записаны оба – единственный случай в истории Горного института.

В 1903 году царское правительство решило провести керосинопровод Закавказской железной дороги. Шла жесточайшая борьба за колоссальный заказ на трубы. Победы добиваются Губонин и Голубев – владельцы Брянского завода в Екатеринославе. Договор готов к подписанию, но начальник цеха Пьерон заявляет, что брянские домны никогда не плавили литейный чугун и не годны для этого – они могут давать лишь передельный, идущий в мартен для передела в сталь. Сделка рушится, удача ускользает. К владельцам завода является Свицын. Он два года был в Екатеринославе на практике. Он берется дать первоклассный литейный чугун из екатеринославских печей.

С доверенностью правления Свицын едет в Екатеринослав. В его полное распоряжение предоставляется одна только что выстроенная печь.

Домну подготовляли к задувке. В те времена перед задувкой печь набивали сухими березовыми вениками, стружками, дровами. В фурменное отверстие просовывали раскаленный на конце лом – веники воспламенялись, и семь суток в печи горели дрова. Лишь после этого загружали шихту. Свицын смотрит, как подвозят к печи дрова, и отчаянное решение зреет в нем. Он уходит и бродит по городу, не замечая улиц. Теоретический расчет говорит, что печь можно сразу загружать коксом; он должен вспыхнуть моментально при соприкосновении с горячим дутьем – с раскаленным воздухом температурой 800 градусов. Свицын знает из иностранных журналов, что этот способ успешно испытан за границей. Опыт воспламенения кокса раскаленным воздухом демонстрировался в лаборатории института. В России никто не решался применить новую задувку домны: при неудаче можно погубить печь.

Свицын возвращается и приказывает отбросить от домны веники, стружки и дрова. Никто не понимает, чего он хочет. Свицыну изменяет выдержка, и он кричит:

– Очистить площадку печи! Все вон! Все к черту!

Свицын приказывает сразу загружать домну коксом, потом тяжелой шихтой по рецепту литейных чугунов.

Французы со всех цехов собираются к печи. Они стоят поодаль, и никто не подходит к Свицыну. Он сам поднимает клапан горячего дутья. Французы бросаются к фурмам и без синих стекол приникают к глазкам. В ту же секунду Свицын видит – Пьерон отпрянул от глазка, как обожженный, повернулся и, не сказав ни слова, медленно пошел прочь. Свицын не может справиться с собой, у него дрожат от радости руки – он понимает, что кокс загорелся мгновенно. Через двадцать четыре часа печь выдала первую плавку – великолепный литейный чугун, марка ноль-ноль. В двадцать четыре часа Свицын стал знаменитостью. Он шел первым в списке директорского выпуска и первым сделал карьеру. Через три года после окончания института он получает две тысячи в месяц.

В пятом году на Брянском заводе дважды стреляли в директора. Его помощника убили. Пьерон удрал. Никто не соглашался занять пост директора Брянского завода.

Свицын не побоялся пуль. Оппозиционная интеллигенция собиралась в его квартире, как в салоне. Приставу он не подавал руки. Свицын дал понять правлению, что не откажется занять директорский пост. Он получил предложение и стал самым молодым директором Юга.

…Они сидят у стола друг против друга, Курако и Свицын, самые прославленные имена металлургического Юга. Пятый год сделал одного директором, другого ссыльным.

Свицын говорит:

– Вышло так, как я предсказывал. Правление отклонило ваш проект, как безудержную фантазию.

– Почему? – спрашивает Курако тихо.

Свицын видит, что Курако больно. Ему хочется что-то сказать в утешение.

– Михаил Константинович! Вы превосходный начальник доменного цеха. К чему портить себе жизнь? Россия сильна мужиком. У нас сколько угодно самых дешевых в мире рабочих рук, и нет оснований вкладывать капитал в дорогие механизмы. Вам сорок лет. Зачем вы мучаете себя пустяками?

– А когда руки не захотят задешево работать?

– Вы витаете в облаках, Михаил Константинович, я стою на земле. Мы не поймем друг друга.

– Я не останусь на заводе, – тихо говорит Курако.

Он встает и выходит из директорского кабинета. Дома ждут его Максименко и Макарычев.

– Я фантазер и дурак, – говорит Курако Макарычеву. – Ничего не вышло. Уйду к бельгийцам в Енакиево.

– Возьмите меня с собой, Михаил Константинович, – просит Макарычев.

Он знает – если Курако велит, придется остаться в Юзовке вести перестроенные печи.

– И я с вами! Плюнь на все, Константиныч!

Курако невесело открывает крышку альбома.

IV

На Енакиевском заводе Русско-Бельгийского общества Курако пробыл два года. Там шесть печей, и в договоре была обусловлена переделка всех шести. Он получал двадцать четыре тысячи в год и обычно не имел денег. Никогда не отказывал подполью и содержал за свой счет в Петербургском политехническом институте двух студентов – сыновей ослепшего юзовского шлаковщика.

По-прежнему днем и вечером Курако ходил в синей рабочей спецовке. Он часто и много пил. Четверть водки ему выпить легче, чем четверть молока.

Вяло и неохотно перестраивал Курако енакиевские печи. Исчезла прелесть новизны. Он повторял пройденное – наклонные мосты, фурменные рукава Кеннеди, глубокий горн, герметическая броня.

Выплавка металла снизилась в годы войны. Транспортные артерии страны переместились, и железные дороги Юга пришли в расстройство. Станы не были подготовлены к прокатке нового сортамента металла, нужного войне.

Курако высчитал, что в сражении на Марне[4 - …в сражении на Марне… – Крупнейшая битва Первой мировой войны на реке Марне в 1914 году между главными французскими и германскими силами, закончившаяся поражением немецких войск.] из французских и немецких пушек вылетело за три дня миллион двести тысяч тонн металла – за три дня треть годовой продукции всей России.

– Нечего спорить, кто победит, – говорит Курако. – Воюют металлом. У кого больше металла, тот победит.

Война давала колоссальные прибыли заводам. Можно было работать прескверно и загребать миллионы. В 1915 году Енакиевский завод получил пятнадцать миллионов прибыли. Юзовка – столько же. Курако злился и не сомневался, что Россию раскрошат вдребезги.

В начале 1916 года Енакиевский завод объявляет забастовку. Прорывается скопившееся недовольство. Рабочие требуют бесплатных квартир, доставки воды на квартиры и бесплатного угля. На митингах кричат: «Долой войну, долой самодержавие!»

В печах поднимается уровень жидкого чугуна. Он стекает через отверстия фурм.

– Спустить чугун? – спрашивает Максименко.

– Ну его к черту, – отвечает Курако. – Останавливай на ходу. После расплавим «козлы».

Забастовка кончается победой.

В двадцать дней Курако расплавил шесть «козлов». Это был новый рекорд, но Курако не радовался ему.

В конце 1916 года он закончил переделку печей. Ему нечего больше делать в Енакиеве. Его наперебой зовут южные заводы. Он уезжает, оставляя Макарычева начальником цеха.

Из вагона он смотрит на переделанные печи. К наклонным мостам катали подвозят свои тачки. Чугунщики клещами волокут сизые чушки. Нет бункеров, нет разливочных машин, нет американского непрерывного потока.

– Американцы, – говорит Курако, презрительно глядя на перестроенные домны. – Во фраках без штанов.

Курако кружит по Югу, смотрит заводы, где был мальчиком каталем, «тигром», где расплавлял «козлы» и перестраивал печи. Он чувствует себя усталым. Ему кажется, что ни один завод нельзя переделать. Надо срыть старье до основания и на ровном месте строить новые заводы. В Мариуполе Курако долго смотрит на море и вспоминает братьев Кеннеди. Курако перевалило за сорок. Что осталось ему в жизни? Ничто не влекло его.