Юные герои Отечества

– Oui, oui![1 - Да, да! (франц.)] Клеба! – забормотал француз.

Хлеба у ребят с собой не было.

– Что делать с ним будем? Помрет ведь!

– Ну да, жалко. Человек ведь… Хотя и француз…

– А как народ к тому отнесется? Враг ведь.

– Враг – это когда в бою! А этот старенький и беспомощный.

– Ну, вот что, мужик, – обращаясь к незнакомцу, решительно сказал Корней. – Отдавай ружье, и айда с нами!

Француз ничего не понял, однако, когда мальчишки брали у него ружье и патронную сумку, не сопротивлялся. Он сделал несколько шагов, но движения были так тяжелы и неуверенны, что ребята подставили ему салазки и жестами показали, чтобы садился.

Какой же был для мальчишек триумф, когда они, радостно крича и бегом, втащили в родное Аксиньино салазки с пленным. По пути решили, что отвезут басурмана в церковь, к отцу Варсонофию, который был в селе самый умный и знающий, – и тот во всем разберется.

Хотя старенький сельский священник и не знал французского языка, но как-то понял, что пленника зовут Теодор Ренан, он гренадер Старой императорской гвардии. На мундире гренадера красовался крест Почетного легиона – высокая награда Французской империи.

Пленника пригрели в церкви, накормили, и он довольно быстро прижился в селе. Когда же он научился немножко говорить по-русски, то объяснил, что во Франции у него никого нет и возвращаться ему туда, наверное, незачем. Дядя Федор, как начали звать пленного мальчишки, оказался умелым механиком, который охотно брался за любую работу: он и водяную мельницу для всего села построил, и ребятам удивительные игрушки делал. На селе его стали уважительно звать Федором Степановичем – почему Степановичем, никто и не знал. Ну, так повелось. Одно только плохо было: кашлял француз довольно часто, и грудь у него болела – наверное, застудил, когда бродил по лесам, отступая из Москвы, куда завел его Наполеон.

Лет пять прожил Федор Степанович – французский гренадер Теодор Ренан в селе Аксиньино, а потом тихо скончался от своей грудной болезни. Незадолго до смерти отец Варсонофий окрестил его по православному обряду.

Когда француз умер, по нему плакало все село, включая старенького священника, который искренне с ним подружился. Но больше всех, слез не скрывая, плакали те самые молодые парни, которые осенью грозного 1812 года, будучи совсем еще юными мальчишками, совершили очень непростой, но такой важный подвиг милосердия.

Дети осажденного Севастополя

Восточная война 1853–1856 годов у нас чаще называется Крымской, хотя боевые действия происходили тогда не только в Крыму, но и на территории Дунайских княжеств, и на Кавказе, и на Балтике, и даже на Камчатке… Но все же основные события разворачивались в Крыму.

20 сентября 1854 года произошло сражение русских с войсками англичан и французов на реке Альме, 13 октября – при Балаклаве, 24 октября – при Инкермане… Раненых оттуда везли в севастопольские госпиталя и лазареты, сюда же каждый день привозили сотни и тысячи солдат, матросов

и офицеров, раненых на бастионах, жителей города, пострадавших при артиллерийских обстрелах. Медиков, сиделок и санитаров катастрофически не хватало, а потому в госпиталя сразу же стали приходить женщины и юные жители Севастополя. Кого-то из ребят приводили матери, прочие приходили сами. У одних среди раненых были родственники, у других – никого, но каждый старался сделать все возможное, чтобы облегчить страдания воинов. Дети приносили из своих домов посуду, кухонную утварь и одежду, щипали корпию – раздергивали ткань на нитки, употреблявшиеся вместо ваты, убирали коридоры и палаты, дежурили у больничных коек, подавая питье и еду. Кое-кто даже ассистировал при хирургических операциях, для чего нужно было иметь очень крепкие нервы: израненные конечности ампутировали без наркоза…

Исторические хроники сохранили имена юных сыновей прапорщика Толузакова – Венедикта и Николая, 6-летней Марии Чечеткиной, двух ее братьев – 12-летнего Силантия и 15-летнего Захария и сестры – 17-летней Хавроньи, дочери поручика 15-летней Дарьи Шестоперовой и многих других юных героев, награжденных впоследствии медалями «За усердие».

Еще севастопольские ребята собирали неприятельские ядра, пули и даже неразорвавшиеся бомбы, которые потом возвращались врагу, выпущенные уже из наших пушек и ружей. Понятно, что собирать это добро приходилось не на свалке, а там, где стреляли, где было смертельно опасно.

Дети офицеров, солдат и матросов, не обращая внимания на артиллерийский огонь, приходили к отцам на бастионы, принося им воду, провиант, чистое белье. Немало ребят так и оставались со своими отцами на батареях и бастионах Севастополя – тем более что дома у многих были разрушены и сгорели, – сами непосредственно участвовали в боях. Например, 14-летний Василий Даценко, получивший ранение осколком уже в конце обороны, 23 августа 1855 года; 14-летний Кузьма Горбанев – он был ранен 2 апреля, но после перевязки вернулся на родной бастион; 12-летний Максим Рыбальченко, исполнявший обязанности номера орудия – члена орудийного расчета на Камчатском люнете; матросские сыновья Иван Рипицын, Дмитрий Бобер, Дмитрий Фарсюк и Алексей Новиков… Многие из таких ребят были награждены Георгиевскими крестами и медалями «За храбрость».

Но не всем этим героическим ребятам довелось дожить до конца войны. В числе погибших – Антон Гуменко, сын матроса 33-го флотского экипажа, сыновья матроса 41-го флотского экипажа Захар и Яков – фамилия их неизвестна. 29 марта 1855 года при обстреле 5-го бастиона погиб 15-летний Деонисий Толузаков, старший из братьев, сыновей прапорщика, похороненный на Воинском кладбище на Северной стороне Севастополя…

Так исключительные обстоятельства превращали детей в героев.

Сын комендора

(Коля Пищенко)

Матрос 2-й статьи 37-го флотского экипажа Тимофей Пищенко был комендором, флотским артиллеристом, на батарее, расположенной на 4-м бастионе, считавшемся чуть ли не самым опасным местом в осажденном Севастополе. Бывало так, что в течение суток на этот бастион непрерывно падало более двух тысяч вражеских снарядов! С 5 октября 1854 года, когда начались артиллерийские бомбардировки города, Тимофей поселился там, потому что на выстрелы мортир и пушек врага нужно было сразу же отвечать огнем из всех российских орудий и быть в постоянной готовности отразить очередной штурм неприятельских войск.

Вместе с отцом на батарее поселился и его десятилетний сын Коля, так как мать его давно уже умерла, и он жил с отцом при казарме флотского экипажа. Но ведь орудийная батарея – не летняя дача, там просто так жить и прохлаждаться нельзя, хотя бы потому что человек, не знающий куда себя деть и чем заняться во время обстрела, может просто умереть со страху. Да и количество народу на батарее уменьшалось довольно быстро: кого-то ранили, кого-то убили – и ведь каждый день, и помногу человек, а пополнения приходили небольшие… Поэтому с того же самого первого дня для Николки Пищенко были определены совершенно взрослые занятия: «банить» орудие – то есть брать «банник», здоровенную круглую щетку из конского волоса на длинной оглобле, и после каждого выстрела прочищать ствол орудия от порохового нагара, – а затем подавать «картузы» с порохом. Настоящим праздником для юного артиллериста было, когда отец разрешал ему поднести пальник к затравочному отверстию пушки – выстрелить.

Стоя в стороне от орудия, мальчик прижимал к затравке тлеющий фитиль, порох вспыхивал, а потом пушка оглушительно рявкала, выбрасывая в сторону врагов огромное чугунное ядро, которое с низким гулом улетало куда-то далеко-далеко и там безошибочно поражало цель, а само тело орудия, окутанное клубами дыма, отскакивало назад вместе со своим большим деревянным корабельным лафетом. Тут же на него наваливались комендоры, накатывали орудие на прежнее место, и нужно было снова «банить» ствол…

Пять месяцев воевал на батарее комендор Тимофей Пищенко, но в какой-то черный день он был насмерть сражен прилетевшим с той стороны ядром. Так Николка остался сиротой. Но мальчишку, который сам был уже опытным, обстрелянным комендором, не бросили, хотя командир сразу распорядился перевести его на другую, менее опасную батарею, поближе к городу. Хотя где в осажденном Севастополе было безопасно? Бомбы и гранаты с кораблей союзников падали и взрывались на любой улице или площади, да и атаки врагов можно было ждать буквально на любом участке обороны.

Смышленый и бойкий мальчуган сразу пришелся по душе и командиру, и своим новым товарищам-матросам. К тому же тут для него нашлось важное дело: на батарее оказалось девять маленьких мортирок – «маркел», как называли моряки эти орудия, – снятых с какого-то небольшого корабля. Тогда, чтобы преградить путь пароходам противника в гавань осажденного города, на севастопольском рейде были затоплены многие корабли эскадры, и верхушки их мачт возвышались над водой, подобно частоколу. Артиллерийские орудия с кораблей, разумеется, снимали. Наставником Пищенко выступил один старый матрос, и Коля быстро наловчился отправлять мортирные гранаты в самую гущу наступающих на город врагов, рассчитывая траекторию полета снаряда. Впрочем, это было не так уж сложно: он твердо знал, что если солдаты противника добежали до корявого сухого дерева, нужно положить в ствол столько-то пороха, а если до плетня – в два раза меньше… Приходилось ему участвовать даже в рукопашных схватках, когда французы слишком близко подходили к батарее, и комендоры, похватав у кого что было – кто ружье, кто тесак, а кто и банник, – бросались им навстречу. Когда же в какой-нибудь особенно опасный момент командир пытался отправить юного героя с батареи, он заявлял вполне по-взрослому: «Маркелами заведую, при них и умру!».

После оставления нашими войсками Севастополя Николай Пищенко, награжденный Георгиевским крестом, был переведен в Санкт-Петербург, в школу кантонистов – то есть солдатских детей, которые служили с малолетства, – Гвардейского экипажа. Служба его в гвардии продолжалась, однако, недолго: уже в 1866 году он был уволен за выслугой лет, то есть отслужил все положенное сполна. А ведь в то время солдаты служили в армии по пятнадцать лет. Николаю же было всего 22 года! Ведь всем севастопольским героям месяц службы в осажденном городе засчитали за год. А Николай Пищенко провел на бастионах осажденного Севастополя полный срок – 11 месяцев.

Память юного воина до сих пор сохраняется в городе русской морской славы – Севастополе, одна из улиц которого носит имя Николая Пищенко.

«Надо помочь братушкам!»

(Райчо Николов)

Как известно, многие исторические события впоследствии повторяются в похожем варианте – в том числе и подвиги. В историю Великой Отечественной войны, например, вошли такие понятия, как «подвиг Александра Матросова», «подвиг Николая Гастелло»… Если следовать такому примеру, то про Иродиона – коротко это болгарское имя звучит как Райчо – Николова можно сказать, что он повторил подвиг Мальчика с уздечкой. Хотя, конечно, повторить подвиг нельзя – его можно только совершить, отдавая всю свою душу, а нередко и саму жизнь. Вот и он продолжил традицию подвига, даже, очевидно, не зная, что нечто подобное уже было в стародавние времена…

В июне 1854 года, в то время когда Русская армии сражалась в Крыму против десантов англичан и французов, боевые действия происходили и на Балканах – в Дунайских княжествах, где на левом берегу реки Дунай находились русские войска, а на правом – турки. Однажды так случилось, что Райчо Николов, тринадцатилетний сын сапожника из села Травны, хорошо понимавший турецкий язык, услышал разговор о намерении турок скрытно переправиться через Дунай на остров Родамас и напасть на находившихся там русских.

Болгары турок не любили. И дело было совсем не в том, что одни молились Христу, а другие поклонялись Аллаху: если люди уважают друг друга, то они живут в мире и согласии вне зависимости от своих убеждений и веры. Однако с тех пор как еще в конце XIV века турки вторглись на Балканы, они стали наводить там свои порядки, грабить и угнетать местное население. Болгары, сербы, валахи, молдаване и люди всех прочих национальностей, жившие на территории Балканских княжеств, с надеждой смотрели на своего могущественного соседа – Россию, видя в нем будущего избавителя от захватчиков.

Райчо побродил вокруг огромного турецкого лагеря, расположенного на самом берегу реки рядом с Рущукской крепостью, посмотрел, что там происходит. Увидел спрятанные в кустах лодки, пушки, подтянутые поближе к берегу и тоже укрытые от посторонних взглядов. Да и количество народу в лагере в последнее время явно увеличилось, палаток стало гораздо больше, пришли новые таборы – подразделения турецких войск.

– Папа, разреши, я предупрежу русских? – спросил мальчик, возвратясь к отцу.

– Доброе бы дело – помочь братушкам! – согласился сапожник. – Но как? Турки же вокруг! Они же к берегу никого не подпускают…

– Я придумал. Слушай.

На следующее утро в турецком лагере появился болгарский мальчик с большим пустым ведром, который, весело насвистывая, шел прямо к реке.

– Dur! – кричат часовые. – Стой!

Райчо послушно останавливался и, делая вид, что не говорит по-турецки, показывал свое ведро, изображал, словно бы зачерпывает воду, а затем весь изгибался, словно бы тащил тяжеленный груз. Турки понимали, смеялись – очень уж забавно у него это получалось – и пропускали. Чего парнишке в обход лагеря тащиться? Солдаты ведь, даже турецкие, сами по себе народ простой и добрый – гораздо лучше тех же чиновников, которые только и думают, где бы чего украсть.

Дошел Николов до берега. Набрал полное ведро воды. Поднял его, весь перекосившись от тяжести. Поставил. Подумал о чем-то, на свое ведро глядя. День был жаркий, поэтому никто из турок не удивился, когда мальчишка разделся и полез в воду купаться. Поплескался Райчо на мелководье, а затем нырнул и быстро-быстро поплыл к левому берегу. Вынырнул глотнуть воздуха – и опять глубоко нырнул.

Турецкие часовые, которые от скуки безотрывно за ним наблюдали, стали кричать, чтобы он возвращался. Но куда там! Плывет мальчишка и плывет. Тут уже солдаты встревожились, кто-то вскинул ружье, грянул выстрел, и пуля шлепнулась в воду неподалеку от Райчо. Когда же он еще сильнее заработал руками, поплыл быстрее, то всем стало ясно: лазутчик, шпион! Вот тут уже по нему начали стрелять все часовые, а потом и другие солдаты, которые, похватав свои ружья, подбегали к берегу.

Вода вокруг закипела, забулькала, запузырилась, как во время сильного дождя с градом. Мальчик стал нырять все чаще, резко изменяя направление движения под водой. А река тут была широкая, саженей пятьсот – то есть около километра. Но Райчо, выросший на берегу Дуная, плавал как рыбка.

Тогда турки зарядили пушку и выстрелили картечью. Хорошо, мальчик успел нырнуть – десятки пуль вспенили воду вокруг. Пожалуй, еще пара выстрелов – и все, пропал бы! Но на войне так заведено: если противник стреляет – значит, надо выстрелить по нему в ответ. Переполох на турецком берегу был замечен в русском лагере, и как только раздался первый пушечный выстрел, русские артиллеристы ответили картечью прямо по турецким позициям. Тогда и турки стали стрелять по русским, а плывущий по реке маленький беглец оказался ими забыт.

Но русские его ждали – не зная, кто это и зачем, поэтому солдаты на берегу стояли, держа ружья на изготовку. Райчо вылез из воды, перекрестился и прочитал молитву «Отче наш». Все ясно – свой, православный!

Мальчишку тут же одели в то, что было под рукой, накормили, передали, что называется, по команде – от одного командира к другому, более старшему и так до самого начальника отряда. Через переводчика Николов очень толково рассказал обо всем, что разузнал про планы турок и что видел на правом берегу реки. Когда же генерал его поблагодарил, Райчо встал перед ним на колени и попросил сообщить отцу, что он жив и все в порядке.

– Сообщим, – улыбнулся генерал.