Годунов. Последняя кровь
На решающем заседании думы, определявшем начальство московского войска, на потеху думских бояр Трубецкой бросил через плечо в сторону замешкавшегося со своим предостережением Пожарскому:
– Не новому же думскому боярину Дмитрию Михайловичу поручать такое большое серьёзное дело, как поход на Новгород, когда для этого есть старые опытные бояре-воеводы…
Боярин Черкасский, царский родич, между прочим, как и Трубецкой, когда-то бегавший на поклон в Тушино за властными полномочиями к «тушинскому вору» Лжедмитрию Второму, видя недоумение на лице Пожарского и желание того высказаться, спросил:
– Мы тебя перебили, князь…
Пожарский недовольно покачал головой и, выдержав значительную паузу, ответил не сразу.
– Боярину Дмитрию Тимофеевичу нужна новая слава… Только дело, за которое он берётся, не каждому по зубам…
– …По моим зубам дело, – резко перебил Пожарского Трубецкой. – Нечего в мой рот заглядывать, не лошадь перед тобой, князь, а первый полководец государства Московского.
Пожарский сделал вид, что не заметил колкости, и продолжал как ни в чём не бывало:
– У тебя будет очень сильный противник, молодой талантливый шведский полководец Якоб Делагарди, не проигравший в своей жизни ни одного сражения… Победить его в битве будет очень непросто, поверь мне на слово, я знаю силу шведского друга первого воеводы государства Михаила Скопина-Шуйского… Меня смущает, что ты, Дмитрий Тимофеевич отказываешься от помощи в походе других опытных воевод…
– Не нужен мне никто рядом… Даже ты, князь Пожарский… Даже если бы князь Скопин-Шуйский был бы жив, я бы отказался вместе с ним вести наши войска против его друга… Достаточно мне того, что мы с тобой, князь, делили начальство объединённого войска казаков и ополченцев… Нахлебался я во время этого многоначальства… Войском должен управлять один военачальник – это непременное условие грядущей моей победы над шведами под началом Делагарди…
– А я ещё раз предлагаю дать князю Трубецкого сильного воеводу, например, князя Данилу Мезецкого… Если на Делагарди пойдёт один Трубецкой, если мой голос не будет услышан, то…
– То ты слагаешь с себя боярский чин – не так ли? – поддел Пожарского Трубецкой.
– Ничего я с себя не слагаю… Но я хочу, чтобы мой голос был услышан! Воевода Мезецкий обязан идти с Трубецким в поход на Новгород против войска Делагарди.
Дума постановила поручить войско первому воеводе Трубецкому и второму воеводе Мезецкому. В апреле 1614 года войско стало лагерем на реке Мсте под Бронницей на Новгородской земле, готовясь к наступлению на Великий Новгород. Только у московского войска на Новгородской земле были те же родовые травмы, что и у объединённого войска ополченцев и казаков в Москве у стен Кремля. Снова возникли затяжные конфликты между казаками и дворянскими ополченцами, которые без твёрдой руки Пожарского отличались недисциплинированностью и постоянными поборами с местного населения. Ни Мезецкий, ни даже Трубецкой для ополченцев был не указ. А казацкая вольница ополченцев не только раздражала, но и пугала. Ни о какой сплочённости казаков и ополченцев не могло идти и речи. И опытный хитрый военачальник Делагарди, воспользовавшись распрями ополченцев и казаков, нашёл хитроумные пути блокировать лагерь московского войска, где вскоре начался без подвоза продовольствия страшный голод.
Новгородский летописец отзывается о походе войска Трубецкого с тихим ужасом и нескрываемым огорчением: «…В рати грабили и казаки, и всякие люди. Весной же пришли под Новгород и встали в Бронницах. Место тут неудобное и тесное. Острожек же поставили за рекою Мстою. Пришли же из Новгорода Яков с немецкими людьми, и их осадили, и утеснение им сделали великое, многих людей убили из наряда. Такое сделали утеснение, что из ямы в яму не перейти, и голод был сильный. И от такого великого утеснения не могли стоять, пошли отходить. И при отходе многих русских людей убили, едва сами воеводы отошли пешими. Острожек же, который был за Мстою рекою, взяли, дав крестное целование, что никого не убьют, и всё же всех русских перебили. Пришёл же Яков (Делагарди) и ещё большее утеснение стал русским делать».
Трубецкому через думское правительство поступил решительный царский приказ: прорвать блокаду и отступать к Торжку, что тот, скрипя зубами – вспомнив замечание Пожарского, что Якоб Делагарди ему не по зубам! – и сделал, понеся огромные, ничем не объяснимые потери. В результате поражения войска Трубецкого с позорным бегством его воеводы, когда в плен к Делагарди попало несколько казацких атаманов и когда были оставлены Порхов и Старая Русса, шведы смогли переломить ход военных действий, осадив после Тихвина и Гдов, прикрывающий с севера дорогу на Псков. После поражения Трубецкого сам шведский король Густаф Адольф, получив донесение Делагарди о триумфе возглавляемых им войск, прибыл в нужный момент под стены Пскова, чтобы лично осадить и взять это город, который не удалось победить полякам короля Стефана Батория.
Но псковитяне и на этот раз прославят себя мужественной отчаянной обороной против двух сильнейших полководцев своего времени – Якоба Делагарди и Густафа Адольфа, чем и будут способствовать прекращению войны на севере русских земель Московского государства через три года и заключению мира в 1617 году в селе Столбово – «Столбовский мир».
А получивший по зубам от Делагарди Трубецкой обрел неприятное пятно на своей воинской репутации «Спасителя Отечества». В Боярской думе он вяло пытался сгладить свои обиды от поражения под Бронницей:
– Не столь уж много было у меня сил, чтобы выдержать удары хитрого Делагарди…
– Достаточно сил было у тебя, Дмитрий Тимофеевич, – возражал первый боярин Черкасский, – более чем достаточно, ведь шведы не малостью твоих сил воспользовались, а распрями в твоём войске казаков и дворян…
– Нет, князь, – упрямо рубил воздух Трубецкой, – мы в плен одного шведа взяли во время нашей контратаки. Так этот шведский рыцарь лично передал мне удивление своё и удивление их военачальника Делагарди… Шведы шибко удивлялись, сколь малая армия выступила против них и встала в пропащем месте под Бронницей на Новгородской земле…
– Тебя, Дмитрий Тимофеевич, подвела низкая дисциплина войска, вражда между дворянами и казаками, – сказал, как отрезал, Пожарский. – Это знакомая нам история, когда мы против поляков Ходкевича выступали объединённым войском казаков и ополченцев…
– Не без этого, – тяжело вздохнул Трубецкой. – Мы с воеводой Мезецким с трудом удерживали казаков и дворян… Контролировать неуправляемое войско – такое и врагам не пожелаешь… Неизвестно, когда и кто первым тебе в горло вцепится…
– А ты, Дмитрий Тимофеевич, от помощи решительного смелого воеводы Мезецкого отказывался… – примирительно сказал Пожарский, зная, что в войско Трубецкого отправлялись разные незначительные подкрепления из Москвы, но эти отряды, столкнувшись со страшной враждой казаков и дворян в лагере, тут же разбегались.
– Воеводе Мезецкому я по гроб жизни обязан, – признался Трубецкой, – когда я столкнулся с чудовищным неповиновением мне казаков, да и дворян тоже… Казаки порубать меня могли, как когда-то Ляпунова… Только Мезецкий тут же обнажил саблю и встал между казаками и мной, готовый драться и защищать главного воеводу, – век не забуду…
А бояре за спиной Трубецкого шушукались, мол, страшное военное поражение Трубецкого под Новгородом от Делагарди не только уничтожило репутацию первого полководца и «Спасителя Отечества», но оказалось болезненным и опасным для Московского государства нового царя Михаила. Бездарное отступление войск Трубецкого надолго обессилело государство как в первом противостоянии со шведами, так и в скором противостоянии с поляками – ведь никто не сомневался, что скоро королевич Владислав двинет свои войска на Москву отстаивать свои права на престол.
– Царю и правительству надо делать ставку на новых полководцев-воевод, – сказал Черкасский Пожарскому на очередном заседании думы. – Ждём твоих предложений, князь…
– Старый конь, то бишь старый воевода, борозды не испортит, – сказал с улыбкой Пожарский, – битвы не испортит настоящий воевода… Под настоящим воеводой я имею в виду прежде всего себя…
– Трубецкой нас всех разочаровал. – Черкасский выдохнул. – Понятно, что мы были ограничены в военных силах, но нельзя же так войском командовать, как Трубецкой… Мне не даёт покоя мысль, что плохо начинает своё царство Михаил – с поражения Трубецкого, поднёсшего на венчании ему державку…
– Считаешь, князь, что лучше было бы поднести Трубецкому царю скипетр в качестве второго воеводы…
– Предположим, я всегда знал, кто первый воевода и первый полководец государства Московского… – Черкасский закашлялся. – Не Трубецкой первый, а Пожарский…
Пожарский недовольно остановил жестом словоизлияния родича царя Михаила Черкасского, мол, хватит, не в этом дело, ведь Родина у нас одна и Русское Отечество одно на всех.
– Только иногда мне верится, что не столь уж и виноват Трубецкой… Он сделал всё, что мог… – Пожарский говорил всё искренне, как на духу, с ужасом на душе и в глазах. – Мне Мезецкий рассказал, как было на самом деле… Чудо ещё в том, что московское войско раньше времени не оказалось разбитым шведским оккупационным корпусом Делагарди, где дисциплина и вооружение сильнейшие… А у Трубецкого этого не было и в помине… Надо нам новое войско готовить для битвы с поляками, а не посыпать голову пеплом, князь…
Глава 19
Восстановление порушенной ранее дееспособной государственности продолжалось: необходимо было положить конец анархии и вседозволенности (по принципу: «У кого больше сабель, тот и прав»). Когда до Москвы летом 1615 года дошли опасные вести, что в Северской земле усилился неуловимый польский полковник Александр Лисовский, взял Карачев и осадил Брянск, по царскому указу против «первого наездника» Речи Посполитой было направлено большое войско под началом боярина Пожарского. В Речи Посполитой имя полковника Лисовского было символом непобедимости и неуловимости, а самого «первого наездника» Польши и его лихих воинов называли в польских и русских землях «пропавшими лисовчиками», объявленными вне закона за разбой и жестокость.
Пожарский, несмотря на чувствительное недомогание, не мог отказаться принять под своё начало сильное московское войско для борьбы с непобедимыми доселе отрядами «лисовчиков», о храбрости, лихости, жестокости во время их знаменитого рейда по русским землям складывали легенды. К этому времени старый знакомец и противник Пожарского атаман Иван Заруцкий был разгромлен, пленён и в устрашение другим бандитским атаманам публично был посажен на кол в столице.
Думские бояре во главе с Черкасским намекнули Пожарскому, что нарочито не привлекали его для борьбы с Заруцким, помня их непростые взаимоотношения в прошлом и даже организацию атаманом покушения на жизнь князя в бытность его главным воеводой второго народного ополчения.
– Только здесь, Дмитрий Михайлович, без тебя никак, – пылко выговаривал Черкасский, раскрасневшийся в ходе ведения думского заседания. – Царь и дума хотели тебе поручить сбор в государственную истощившуюся казну пятой деньги с торговых людей. Вы же с Мининым когда-то преуспели по этой части. Только мы в думе решили, что сбор налогов может подождать до весны следующего года. А вот с Лисовским, под началом которого около двух тысяч отборных воинов «пропавших лисовчиков», только тебе, Дмитрий Михайлович, справиться. Не Трубецкого же посылать на Лисовского…
Пожарский вздрогнул, услышав неожиданно имя Трубецкого, о котором он был наслышан, что после поражения от шведов в новгородской кампании боярин сильно затосковал и заболел. Не отбояриваться же и Пожарскому от предложения возглавить московское войско с мотивировкой и его сильного недомогания.
– Конечно, я возглавлю войско, – сказал твёрдо и уверенно Дмитрий Михайлович, – я знаю, что Лисовский во время своего рейда создал много проблем нашим соединениям под командованием самых опытных военачальников.
– Это точно, – согласился Черкасский, – многие на него зуб точат.
– А кто на Лисовского самый большой зуб имеет?
– Наверное, Степан Исленьев.
– Вот он мне и нужен, такой самый зубастый. – Пожарскому уже некогда было напоминать о своих недомоганиях. – Как-нибудь с зубастым Степаном одолеем Лисовского – с Божьей помощью…
– Нужен Москве, царю Михаилу Фёдоровичу твой военный успех, Дмитрий Михайлович, ибо никаких русских побед ещё не было после царского венчания.
– То, что Заруцкого скрутили, это не в счёт?
– Конечно, не в счёт, это мелкие внутренние пакости, Дмитрий Михайлович… Вот с Лисовским другое дело, его король Сигизмунд за зверства на польской земле объявил вне закона… А когда Лисовский такие же зверства стал чинить на Русской Земле, то король своё решение отменил, присвоил тому звание полковника… На Москву «пропавшего» натравил, чтобы тот московских воевод прощупал… Нужна нам победа над «первым наездником» Польши в преддверии похода на нас королевича с королём – никуда нам от этого не деться…
– Никуда нам от этого не деться, это точно, – согласился Пожарский, как можно быстрее отгоняя свои мысли о недомоганиях и хворях не в нужное время для лечения и некстати. – Готов тут же, хоть сейчас выехать в наши войска…
И уже ранней осенью Пожарскому пришлось скрестить оружие с непобедимым «первым наездником» Польши на Орловщине. Узнав, что на него идёт первый воевода Москвы, Лисовский испугался невыгодной ему осады в Карачеве, выжег город и пустился верхней дорогой к Орловскому городищу. В трёх верстах от разрушенной древней крепости состоялась битва: передовые полки войска Пожарского под началом Степана Исленьева и Ивана Пушкина, не выдержав удара «лисовчиков», обратились в бегство и разбежались кто куда. Разбив авангард царских войск, Лисовский укрепился у деревни Гать, в то время как его головные отряды осаждали лагерь Пожарского. Тот вынужден огородиться от «лисовчиков» телегами и брёвнами и принять бой в явном меньшинстве: 600 московских воинов против полутора тысяч «лисовчиков».
Сам полковник Лисовский не знал о бедственном положении знаменитого московского воеводы при малом количестве его бойцов, потому не атаковал вечер и ночь всеми своими силами. Когда московские ратники призвали Пожарского тут же отступать к Болхову, тот невозмутимо ответил «беглецам»:
– Хватит бегать, набегались… Остаёмся здесь! Всем нам помереть на этом месте!
А вечером в огороженный телегами лагерь вернулись беглецы-военачальники понурый Иван Пушкин и улыбающийся Степан Исленьев, приведший с собой связанного по рукам сильно помятого пленного «лисовчика».
– Вижу, не с пустыми руками пришёл в лагерь, Степан, – обратился к Исленьеву князь, делая вид, что не замечает Пушкина, и пошутил напоследок: – Специально побежал от них, чтобы потом за одним из них погнаться, чтоб пленника взять?
– Выходит так, Дмитрий Михайлович, – смело отвечал Степан Исленьев. – Между прочим, этот «лисовчик» по пути к тебе в лагерь, князь, уверял меня, что «пропавшие лисовчики» в плен не сдаются, мол, «наездник» им запретил… Интересные вещи он мне рассказывал по пути сюда… Между прочим, он в Литве с самим патриархом Филаретом общался возле иконы Николы Можайского… Икону-то, оказывается, в Литву угнали по почину Филарета… «лисовчика», между прочим, Иваном кличут…
– Что ж, пусть и нам расскажет что-то интересное и важное пленник. Знаешь, с кем говоришь?
Пленник, глазами показывая на связанные руки, мол, неплохо бы и развязать их, сказал неестественно низким хриплым голосом:
– Догадываюсь, с великим воеводой Пожарским. Тебя, между прочим, князь, сильно уважает наш пан Александр, даже, я бы так сказал, побаивается…
– А чего меня бояться, Иван, вот он я… Иди к своему атаману, полковнику Александру Лисовскому, скажи, что я его в свой лагерь приглашаю – разговор есть…
– Нельзя мне, князь, к «первому наезднику», он нам, своим «пропавшим лисовчикам», запретил в плен сдаваться. Если уж пропадать, так не в плену, а в объятьях смерти…
– Видишь, Пушкин, какие у нас противники, – обратился Пожарский к воеводе ударного полка. – А ты, Иван Гаврилович, побежал от «лисовчиков» так, что, говорят, твои босые пятки без сапог сверкали…
– Я в своих сапогах, – мрачно огрызнулся Пушкин, – сапоги врагам не отдал и, между прочим, в плен не сдавался.
– Ну, конечно, все побежали, и Пушкин со всеми, как водится, не удержался… Степан хоть пленника привёл, а ты…
– Явился к тебе с повинной головой, больше не побегу, слово даю, – покаянно прошептал Пушкин. – Никогда больше такого позора со мной не будет… Прошу, не позорь меня перед пленником…
– А он теперь вроде как и не пленник, а наш воин… – улыбнулся Пожарский и приказал Исленьеву: – Развяжи Ивана…
– Тяжело это будет сделать, – незлобиво огрызнулся Исленьев. – Намучился я с ним. Сначала оглушил, а потом вязать стал. Вспомнил, что у меня пенька припасена по такому случаю.
Пожарский спросил развязанного «лисовчика»:
– Ты свободен, Иван, хочешь – уходи к своему полковнику… Хочешь – на все четыре стороны… Я тебя, Иван, не держу… Только, перед тем как уйти, расскажи о том, как ты в Литве стоял перед чудотворным образом Николы Можайского и даже общался напрямую с пленником польского короля Филаретом…
– Какой он пленник, – хохотнул «лисовчик», – всем бы так в плену жить и в роскоши купаться…
– Так уж и в роскоши, – усомнился Пожарский. – Может, ты всё преувеличиваешь…
– Ничего не преувеличиваю, князь, кормят его и содержат в Польше по высшему разряду, как шляхтича или какого-нибудь князя-магната…
– Так он владыка Филарет, Фёдор Никитич Романов и есть князь по происхождению, потом уж его Годунов постриг в монахи… – улыбнулся чему-то весьма печальному Пожарский. – А из простых монахов он при первом царе-самозванце сначала митрополию в Ростове заслужил, а при втором самозванце, «тушинском воре», выслужил сан патриарха…
– Мы тоже с Лисовским в Тушино у царя Дмитрия служили, – начал рассказывать Иван, – вот…
Но Пожарский перебил «лисовчика» Ивана и суровым голосом спросил:
– Расскажи лучше, друг ситный, откуда и от кого ты узнал, что Филарет заказал угон иконы Николы из Можайска в Литву? Неужто от самого Филарета – что-то мне не верится…
«Лисовчик» мгновенно сжался от гневного голоса Пожарского, усомнившегося в правдивости рассказа пленного Ивана. Тот без тени улыбки на щетинистом лице пояснил:
– Нет, не Филарет… К нашему отряду прибился где-то под Вязьмой второй можайский воевода Сёмка Блинов… Это он рассказал полковнику и всем нам, что именем Филарета ему и другому воеводе… первому воеводе Тимохе Микулину было велено вынести из Николаевской церкви в Можайска скульптуру Николы Можайского и угнать её в Литву, в тамошние православные храмы… Потом этого Сёмку Блинова убили… А рассказ Сёмки я запомнил… И когда оказался в литовских землях с одним поручением полковника… Ну, это к делу не относится… Одним словом, я оказался на молебне, который проводил Филарет, я уже не помню, в каком сане, то ли митрополита, то ли патриарха… И в конце службы я к руке владыки приложился… И милость чудотворной иконы Николы Можайского испытал на своей шкуре… Молился там у иконы Николы, приложился и загадал своё исцеление… Раны боевые у меня были серьёзные, на коня залезть не мог, кровью истекал… Излечился – и плотью, и душой, что болела… Больно много крови и смертей насмотрелся…
– Это хорошо, что излечился и душой, и телом, – похвалил Ивана Пожарский. – Но, может, молитва у Николы Можайского тебе жизнь спасла – ты об этом не задумывался?
– Не-а, – зябко поёживаясь, пробормотал Иван, – поясни, князь.
– А дело тут яснее ясного, – с серьёзным, сострадающим лицом сказал Пожарский. – Наш здоровяк Степан Исленьев наверняка убил бы тебя, но захотел ко мне с живым пленником вернуться – не так ли, Степан?
– Видит Бог, истинно так, – сказал Степан, – хотел перед тобой, Дмитрий Михайлович, вину загладить, что не удержал полк, побежал вместе со всеми… Вот и пленника взял, чтоб как-то изменить к лучшему свои дела перед князем… Оглушил «лисовчика» для плена, а мог бы убить, истинный крест, убил бы и не поморщился…
– Вот видишь, спас тебе жизнь Никола Можайский, Иван. – Пожарский посмотрел ему прямо в глаза и спросил без обиняков: – Ну, как теперь, уйдёшь на все четыре стороны?.. Я ведь тебе волю обещал, а я своё слово держу… Или с нами останешься?
– Остаюсь с вами, – тихо выдохнул «лисовчик» Иван.
– Пойдёшь в полк твоего спасителя, под начало воеводы Степана Исленьева, что тебя пленением от напрасной смерти спас… – Пожарский улыбнулся одними кончиками глаз. – Не идти же тебе под начало беглеца Пушкина, который тебя бы наверняка убил на месте, раз ты под его тяжёлую горячую руку попался бы…
– Это точно, – подтвердил Пушкин, – прибил бы, не люблю в плен никого брать.
«Лисовчик» Иван снова вздрогнул и перекрестился:
– Спасибо тебе за спасение, Никола Можайский, великий Чудотворец…
А утром ждавшее нападения в численном превосходстве Лисовского войско Пожарского, которому ночью присягнул «пленный лисовчик» Иван, ждал неожиданный сюрприз: не зная истинных сил московского полководца в его лагере, Лисовский ушёл, решив отступить, не ввязываясь в бой, по старой Кромской дороге…
Пожарский, дождавшись сбора всех своих сил, разбежавшихся при первом неожиданном ударе Лисовского, погнался за польским полковником. Видя, что преследование московского воеводы не прекращается ни на миг, Лисовский, пройдя на конях за сутки более 150 вёрст, явился под Болховом. Отбитый там воеводой Волынским, пошёл тут же поджигать Белёв. Потом приступом пошёл на Лихвин, но и здесь, потерпев неудачу, бежал в Перемышль, выжег город, оттуда прямым ходом пошёл на Калугу.
Разве можно было угнаться за «пропавшим первым наездником» Пожарскому с его медлительным московским войском, не привыкшим к таким бешеным маневрам то ли наступления, то ли отступления польского полковника, пустившегося наспех, не останавливаясь нигде на одному ему известных лесных и просёлочных дорогах между Вязьмой и Можайском.
Лисовский настоящим ураганом пронёсся осенью 1615 года по многим русским землям и городам, в ноябре несколько недель стоял подо Ржевом, заперев в нём русский отряд, двигавшийся на подмогу осаждённому шведами Пскову. Совладать с «пропавшими лисовчиками» и их «первым наездником Польши» никто, даже Пожарский, не мог. Лисовский виртуозно уклонялся от прямых сражений с русскими воеводами, совершая стремительные переходы и возникая в самых неожиданных для воевод местах… За этот рейд конца 1615 года по русской земле полковник Лисовский, раненный в конце концов стрелой в ногу, получил от простившего его за неповиновение короля Сигизмунда десять тысяч флоринов. На эти деньги неутомимый Лисовский снарядил в 1616 году новое войско, чтобы снова выступить в путь и терзать Московское государство значительно дольше, чем раньше.
– Сущий дьявол этот первый наездник Польши, – сказал в своём кругу Пожарский. – Но и на дьявола тоже есть управа в литовских землях.
Слышавшие эти слова Пожарского его приближённые, знавшие о приключении князя-воеводы у Орловского городища, разыскали служившего у воеводы Исленьева бывшего «лисовчика» Ивана, чтобы снарядить его в далёкие литовские земли. Там Ивану надо было слёзно молиться деревянной иконе Николы Можайского – чтобы спасти Московское государство от его злейшего неуловимого врага. «Лисовчик» Иван вернулся в отряд воеводы Исленьева перед самым походом на Москву войска королевича Владислава и доложил о выполнении щепетильного поручения: молился у деревянного Николы о погибели опасного врага для русской, да и литовской земли тоже. И вскоре в Москве узнали, что 11 октября 1616 года Александр Юзеф Лисовский упал на скаку с необъезженной лошади, получил травмы, несовместимые с жизнью, и скоропостижно скончался, не приходя в сознание.
Глава 20
В конце лета 1616 года шляхтичи польского сейма тайно стали планировать на следующий год поход королевича Владислава на Москву с целью смещения с царского трона Михаила Романова и восстановления нарушенной присяги Владиславу. Весьма любопытно, что внезапная гибель «первого наездника» Речи Посполитой Лисовского не только ускорила сроки выступления войска Владислава, но и выявила противоречия разных партий шляхты в сейме: прокоролевская партия верила в успех похода на Москву, партия сильных магнатов не желала усиления позиций Сигизмунда и его сына и открыто выступила против доверия королевичу.
Сеймом вменялось королевичу принять в коронное войско Речи Посполитой восемь специальных представителей-комиссаров: епископа Луцкого Андрея Липского, канцлера Литовского Льва Сапегу, каштеляна бельского Станислава Журавлинского, каштеляна сохачевского Константина Плихту, старосту шремского Петра Опалинского, старосту мозырского Стравинского, а также воевод Якова Собеского и Андрея Менцинского. Победа войска Речи Посполитой считалась естественной. В обязанность представителей сейма входило следить за тем, чтобы королевич Владислав не противодействовал заключению «славного мира» с Москвой и не принял православие, что требовала Москва раньше. После занятия Москвы и восшествия на престол новый царь Владислав по правилам, выработанным сеймом и контролируемым представителями, обязан был: соединить Московское государство и Речь Посполитую неразрывным союзом; установить между ними свободную торговлю; возвратить польской стороне Смоленск и смоленские земли, а также города Северской земли Брянск, Стародуб, Чернигов, Новгород-Северский, Путивль, Рыльск, Курск, Почеп, а также Невель, Себеж и Велиж; отказаться от прав на Ливонию и Эстляндию.