Годунов. Последняя кровь
Ходкевич согласно кивнул головой и глубокомысленно заметил:
– Нам бы дотянуть до решающего стратегического превосходства под Москвой. Но Можайск и Борисов Городок надо брать как можно быстрее…
В конце июня начались бои за Можайск. Поляки долго стояли под городом, но полностью уничтожить и даже блокировать крепость не могли никак – не было у них осадных орудий. Борисов Городок тоже не сдавался полякам, хотя там было всего три сотни защитников.
Любопытным оказалось поведение воеводы Лыкова-Оболенского. Он держался в крепости Можайска до тех пор, пока там не растаяли запасы продовольствия, но не выходил и «в поле» на защиту Борисова Городка. Но 6 июля Лыков-Оболенский под проливным дождём ушёл со своим войском из Можайска, отдав распоряжение спалить Царёв Борисов Городок, летнюю резиденцию первого избранного русского царя Бориса Годунова, которому Лыков изменил в Северской земле, встав под руку Лжедмитрия Первого. Когда кто-то из не сдавшихся полякам защитников Борисова Городка спросил: «Зачем, князь, тебе надо было жечь Борисов? Ведь жечь – это не строить, – стоит ли сжигать?» – Лыков хотел наврать сначала, что таков был приказ из Москвы, но разумно решил лучше взять всю ответственность на себя:
– Я хочу лишить наших врагов плодов их победы. Пусть их победа обернётся их поражением – негде им будет ночевать перед походом на Москву.
А про себя боярин Лыков-Оболенский подумал: «Так я в своей памяти сжигаю воспоминание о моей первой измене государю Борису Годунову. Был такой царь Борис, и нет такого царя Бориса. Есть царь Михаил, мой родич, которому я не собираюсь изменять, как царю Борису. Гори синим пламенем, Борисов Городок, и выгори, чтобы меня совесть не колола моей прежней изменой, первой в жизни. Чем я хуже атамана Поздея Конюхова? Тот изменил королевичу, врагу царя, и получил от царя награду. И я изменил царю Борису Годунову, врагу патриарха Филарета и царя Михаила Фёдоровича, значит, и мне тоже будут награды от патриарха и царя русского когда-нибудь, когда мы прогоним прочь Владислава-королевича…»
Сюда, в оставленный русским войском, сожжённый Царёв Борисов Городок, прибыл из Варшавы канцлер Сапега, ездивший туда уговаривать Сейм и короля дать обещанные деньги на войну с Москвой. Сапега ничего не привёз польским воеводам, и именно в победном месте для поляков, к тому же и в любимом месте Годунова, войско, в котором иные воины не видели около двух недель хлеба, взбунтовалось и стало покидать стан.
Представители сейма во главе с Сапегой давали голову на отсечение, что 28 октября войску выплатят все долги – это последнее слово короля! – но всё равно много воинов разбежалось группами и поодиночке, чтобы разбойничать и грабить на Земле Русской.
– Сейчас отравленный Борис Годунов в гробу от радости переворачивается, из гроба своего нам в лицо с Филаретом хохочет. В его месте такой позор и унижение: Царёв Борисов Городок не взят врагами Бориса, сожжён соотечественниками царя, а не врагами, и вражье польское войско разбегается… – Сапега показал кулак привидевшемуся ему в облаках смеющемуся Годунову в небесах и дурным хриплым голосом расхохотался. – Расскажи такое год назад Филарету, тот не поверил бы. – Может, Филарет молится своей святыне, которую он из Можайска заказал пленить, угнать в языческую Литву и чудотворить прямо оттуда, из Литвы, – в помощь Можайской земле, русскому православию и язычеству земли предков…
Войско Лыкова-Оболенского отступило без потерь из Можайска, к Боровску, сюда же отошли полки Волконского и Пожарского из-под Калуги. Владислав подошёл к крепости Можайску, поставив на Брыкину горку пушки, и поджёг крепость, защищаемую малым отрядом воеводы Волынского. После этого королевич занял оставленный русскими выжженный Николин город, без своей утраченной чудотворной святыни, и двинулся к Звенигороду на соединение с гетманом Сагайдачным, разорившим до этого многие северские города. Князь Пожарский с семитысячным отрядом должен был воспрепятствовать форсированию казаками гетмана Оки под Серпуховом. Однако в Серпухове Пожарский тяжело заболел, не смог выполнять свои воеводские функции и потому срочно был увезён на лечение в Москву. Командование войском принял второй воевода, окольничий Волконский, которому задержать гетмана не удалось из-за раздрая дворян и казаков. Большинство дворян предпочло отсиживаться в Серпухове, не идти драться с Сагайдачным, воспрепятствовать его войску форсировать Оку.
Казаки, лютой ненавистью ненавидя «богатых» дворян, тоже не рвались на бой с Сагайдачным. Гетману противостояло всего чуть больше четверти тысячи дворян и детей боярских, но слабый отряд, который был в распоряжении Волынского, не сумел задержать хотя бы на несколько дней войско гетмана на Оке. Когда Сагайдачному удалось с минимальными потерями преодолеть полноводную широкую Оку в окрестностях Серпухова, воинство Волынского просто разбежалось. Казаки побежали во Владимирский уезд грабить богатую вотчину некогда первого боярина Мстиславского, вождя правительства «семибоярщины», невзирая на его недавние страдания «пленника ляхов» в Кремле. А сам воевода с жалким остатком своего воинства прискакал в Москву с печальным известием: гетман не остановлен и движется чёрным смерчем на столицу, сжигая Каширу и другие русские города и сёла, безжалостно убивая всех горожан и сельчан.
Уже 17 сентября королевич Владислав стоял в Звенигороде, а гетман Сагайдачный в Бронницах, а уже 20 сентября королевич встал в знаменитом Тушинском лагере, а гетман подошёл к Донскому монастырю, прикрывая переправу через Москву-реку для своих обозов. Это был момент истины. Московские бояре с войском вышли было из столицы, чтобы не выпустить Владислава из Тушино, но на горожан, по словам московских летописцев, напал великий ужас от появления кометы в небе, позволивший соединиться двум вражьим армиям у Донского монастыря. Ужас московского войска и всех москвичей увеличивала не пролетевшая, а застывшая страшная огненная комета, вставшая своей головной частью над центром города, над Кремлём.
В это время царя Михаила в Кремле от таинственного небесного явления как парализовало. Это в Кремле увидели многие и зашептались:
– На Михаила Фёдоровича столбняк напал…
– Царь Михаил в соляной столб превратился…
– Быть Москве при неживом царе взятой королевичем…
– Ничего не попишешь, как пропадать с хворым, немощным царём…
– Польская сила русскую солому ломит…
Но Михаил превозмог себя, очнулся от столбняка и поманил к себе стоявших поодаль него бояр-родичей Бориса Лыкова-Оболенского и Ивана Черкасского, тоже бледных, сильно испуганных то ли неожиданными небесным явлением, то ли ступором царя. Михаил без всякой связи с кометой на небе пылко заговорил о том, что на днях, вчера-позавчера, в связи с польской опасностью Московскому государству он созывал Собор из духовенства, бояр и «всяких чинов людей». Бояре переглянулись между собой, хотели сказать, мол, они тоже там были, но Михаил решительным жестом, не терпящим возражения, прервал их и заговорил странным голосом сомнамбулы, осторожно подбирая весомые нужные слова.
– Все… там… на Соборе… единодушно… дали мне обет… стоять и биться… за православную веру… и своего государя… Так?..
– Так, – неуверенно ответил Черкасский, немного ошарашенный вопросом. Но потом голос его обрёл уверенность. – Так, государь!
– Конечно, так, государь, – замешкавшись немного, ответил не своим голосом Лыков. – Не сомневайся, государь!
– Вот скажи, Борис Михайлович, одну важную для меня вещь. – Михаил, не поднимая глаз, обратился к Лыкову более уверенным деловым голосом, где всё же звучала нота сомнения и печали. – Вот, благодаря тебе, князь, на нашу сторону перешёл казак-есаул Конюхов с отрядом двести человек. Ты ему веришь?
– Конечно, государь, – ответил мгновенно Лыков.
– А может тот же Конюхов, испугавшись вот такого небесного знамения, как сегодня, сейчас, снова переметнуться на сторону Владислава-королевича, изменив недавно данной царю присяге…
– Нет, государь, такого быть не может…
– А ты как считаешь, Иван Борисович, может мне Конюхов изменить, как раньше изменил Владиславу?
– Нет, государь! – твёрдо и уверенно ответил глава Боярской думы. – Исключено, государь.
– Я тоже так считаю, не изменит мне Конюхов… Когда я увидел жуткую, застывшую над Кремлём комету, с огромной головой и мерцающим хвостом, нет, почти хвостиком, то испугался больше всего, что она мне подсказала: мне могут изменить и государевы люди хвоста, такие, как Конюхов, и головные люди… Ведь рыба всегда тухнет с головы… А я при свете кометы почувствовал какой-то странный неуловимый дух сегодняшней измены… Только кого?.. Только кому?.. – Михаил перекрестился и обвёл взглядом первых бояр думы, своих родичей. Спросил еле слышно: – Вы мне не измените, бояре?
У Черкасского и Лыкова одновременно от неожиданного вопроса отвалились челюсти. Они хотели сразу дать отрицательный ответ, но отвисшие онемевшие челюсти бояр мешали высказаться на этот счёт категорически отрицательно. Бояре только смешно и напряжённо крутили шеями…
– Нет, – тихо выдохнул Черкасский.
– Нет, государь, – сказал Лыков.
– А мне сегодня при виде ужасной кометы привиделось очередное предательство, опасная измена – кого, кому? – неясно, бояре… Помните, как предатель, смоленский дворянин, перебежал на сторону Сигизмунда и указал слабые места каменной смоленской стены для её подрыва. И поляки стену подорвали в нужных местах, сорвали с шеи Московского государства смоленское ожерелье… – Он запнулся. – О чём это я?.. Ах да, о предательстве против нас… А как называется измена королевичу в нашу пользу?.. Возможно ли такое?.. Как нам нужна такая измена Владиславу для нашей победы… Я боюсь измены мне, царю, и желаю измены королевичу… Вот такие мысли у меня возникли во время небесного знамения… Пробило природного государя, в столбняк бросило… Вы ведь, мои дорогие родичи, не сомневаетесь во мне, в своём природном государе, которого на царский престол возвели?.. Если сомневаетесь, так я с этого престола и спрыгну…
– Не сомневаемся, государь, – вырвалось одновременно из глоток Черкасского и Лыкова-Оболенского.
– Вот вы меня в решающий миг перед сражением с королевичем и гетманом Сагайдачным утешили, что от своих родичей, самых близких мне думских бояр, мне хотя бы не стоит ждать ничего худого… Не хочу лиха себе и своему ослабевшему без крепкой узды государству… Пусть не русскому царю, а польскому королевичу воины изменяют, чтобы Москве выстоять и очиститься от иноземной нечисти раз и навсегда… Может, снова, как в случае с Конюховым, кто-то сегодня при виде ужасной изменнической кометы на небе захочет изменить ход битвы, изменить королевичу?..
Прав оказался в своих тайных предчувствиях царь Михаил Фёдорович насчёт измены. Именно при свете кометы в московском небе захотели на сторону русского царя перебежать два французских мастера-подрывника, что находились в войске королевича Владислава для установки мин и подрыва фортификационных укреплений. Может, из-за безденежья, от голода-холода ли, в силу ли каких других причин – тоски по родине, бессмысленности их взрывного дела на службе Владислава, при виде опасной кометы у них созрело решение сделать благо противнику Владислава, царю Михаилу. Французы ещё не знали, когда перебегут от польского королевича на сторону царя, но твёрдо знали, что перебегут тогда, когда им будет определено задание для подготовки подрыва и точное время акции. Изменники они с такими предательскими мыслями? Конечно, изменники! Только надо было дождаться исполнения измены… Только на излёте Русской Смуты изменять и отдавать жизнь за чужих государей – это себе дороже… А вот изменить одному государю ради удачи другого государя, не будучи их подданным, да ещё после измены остаться живым – вот это дело всей жизни непустяшной…
Глава 23
И прихлопнулось бы слабое рабское царство слабого царя Мишки Романова от внутренних измен и предательств и давления иноземцев в сентябре-октябре после знамения небесного кометы с огромной головой, застывшей над Кремлём… Как прихлопнулось сильное да слишком самонадеянное коммунистическое царство горбатого слабого Мишки Меченого от измен и предательств наверху и давления снизу и со всех сторон иноземной корыстной закулисы…
Потом уже, после того как всё более или менее разрешилось в пользу сохранности власти царя, а не его пленения и отправки в «почётный плен» в Речь Посполитую к батюшке Филарету и украденной им из Можайска деревянной святыни Николы Чудотворца с мечом в руках и хранимой крепостью-державой, спрашивал Михаил князя Трубецкого:
– Что, Дмитрий Тимофеевич, казаки тоже, как и я, напугались вида огромной головастой кометы над Кремлём?
Трубецкой задумчиво почёсывал окладистую бороду и репу с редеющими волосами и бубнил:
– Господь с тобой, государь, казаки тогда бухие и глухие, в стельку пьяные лежали… Никто тогда не дёрнулся и не побежал, когда комета встала над Москвой, головой на Кремль повернулась, словно что-то говорила, подсказывала… Это я тогда напугался, а пьяным казакам это тьфу… Как припарки к сапогам для устранения мозолей… Побежали казаки тогда, когда они протрезвели и узнали, что поляки на них попёрли, напав исподтишка на их остроги в Замоскворечье… Может, про комету прознали тогда, не знаю…
– Испугались, что могут оказаться в окружении, в осаде? Или плена, смерти напрасной испугались?
– А чёрт их знает, побежали в Белый город, в сторону Китай-города, Кремля, государь… А кто вообще из города рванул куда глаза глядят, лишь бы за жизнь пустяшную зацепиться – без смерти напрасной…
– И это казаки, которые меня ставленником казацким кличут, – с горечью и надрывом в горле выкрикнул Михаил. – Хороши мои верные подданные, готовые в плен сдать своего государя и всё боярское правительство в придачу тоже…
– Меня они тоже своим ставленником называли, – сказал без лишней обиды на казаков Трубецкой и подумал о том, что когда-то казаки обещали по пьяни его на царский престол посадить, да в решающий миг на сторону Филарета и его сына из партии Романовых переметнулись. – Казаки, как дети малые и неразумные, что пьяные, что трезвые…
– Тебе, князь, нельзя отказать в храбрости… – Михаил просиял и довольно покачал головой. – Спас ты меня, Дмитрий Тимофеевич. – Если бы не твоё редкое мужество и красноречие… Как только тебе удалось заставить остановить казацкую лавину, устранить давку позорного бегства?..
– Сам не знаю, государь, – усмехнулся Трубецкой, – наверное, сжился с казаками в прежние времена… Знаю мятежную казацкую душу, понимаю её… Хотя и казаки меня подводили не раз… Я даже не выборы на Земском Соборе имею в виду… А моё поражение от шведов под Бронницами, когда казаки меня сдали, предали… Считай, что в плен шведам сдали… Ведь в Москве меня сразу после этого списали…
– Будя тебе, князь…
– А я, государь, смотрел тогда на комету с жуткой башкой над Кремлём и думал о том… Знаешь о чём, государь?.. Когда не казаки своему царю и главному воеводе будут изменять, а противники наши, иноземцы, своим королевичам и гетманам будут изменять? Вот о чём я думал, заглядевшись на комету… И ещё о том, когда внутренние предательства и измены перестанут подтачивать государственное древо жизни русской…
– Я тоже об этом думал, глядя на комету, князь, остолбеневши на миг или надолго…
Действительно, попавшему в немилость царю, Боярской думе, задвинутому далеко с первых и даже со вторых и третьих позиций в Московском государстве князю Трубецкому трудно было отказать в храбрости и прозорливости, да и красноречии тоже, когда огромная масса казаков обратилась в бегство, не желая защищать Москву и царя Михаила от поляков. Московская летопись о тех тревожных знаменательных событиях рассказывает:
«И, взбунтовавшись ночью, проломили за Яузой острог и побежали из Москвы тысячи три казаков. Государь за ними послал уговаривать бояр своих князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого да князя Даниила Ивановича Мезецкого. Они же их догнали в пяти поприщах от Москвы и едва их поворотили…»
Для того чтобы остановить драпающую лавину взбунтовавшихся казаков, требовались и мужество, и смекалка, и природное красноречие. Никто из казаков и не догадывался, насколько важным было для Трубецкого совпадение во времени осени и появления головастой кометы над Кремлём и личной просьбы о своём спасении царя Михаила. Не надо было опальному боярину долго объяснять – иначе позорный плен царя, отсылка Михаила к Филарету в Польшу для загнивания лидеров партии Романовых в темнице Речи Посполитой – надо было действовать незамедлительно. И князь Трубецкой тряхнул своим лихим прошлым, когда он первым в Русском государстве сделал ставку на казаков донских и уральских. Хорошо и досконально князь знал казацкую массу в её лучших и худших проявлениях по прежним временам Русской Смуты. Трубецкой догадывался, на сколь опасное дело отправил его государь – ведь не только плен грозил царю и боярам! а вдруг смерть? – но не убоялся царского поручения опальный боярин, и царя спас, и по себе доброе дело спасения государя оставил… Вот тебе и головастая комета, предупредившая об измене и царя Михаила, и князя Трубецкого…
Но этот подвиг князя, «тушинского боярина» Трубецкого не заслонил в глазах Боярской думы и его многочисленных завистников горькой неудачи новгородского похода и бездарного поражения на реке Мсте под Бронницей от шведов с их талантливым полководцем Якобом Делагарди, другом отравленного гениального полководца Михаила Скопина-Шуйского. Вероятно, сопоставление имени Трубецкого с именами Делагарди и Скопина-Шуйского, упоминание имени бездарного военачальника в ряду талантливых полководцев всегда было крупным препятствием назначения Трубецкого на воеводство: назначений на крупные воеводские должности от Боярской думы Дмитрий Тимофеевич больше никогда не удостаивался. Почему-то новгородское поражение от Делагарди сделало его имя в среде бояр и дворян настолько непопулярным, что его титул первого «Спасителя Отечества» навечно перешёл ко второму «Спасителю Отечества» Пожарскому, которому никто и никогда не ставил в укор, что, стоило тому серьёзно заболеть под Серпуховом и отбыть из войска в Москву, так его войско разбежалось и пустило в столицу гетмана Сагайдачного. И ещё почему-то никто не тыкал в глаза «Спасителю Отечества» его поражением под Калугой от полковника Лисовского, неудачной длительной погоней боярина за «первым наездником Польши» – и всё это раздражало и убивало Трубецкого даже при том, что ему покровительствовал обязанный своим спасением от плена царь Михаил во время московской казацкой измены.
Но, кроме казацкого греха, сравнимого с внутренней изменой, случилась измена королевичу от его любимцев, французских взрывников. Королевич Владислав и гетман Ходкевич приняли решение о решительном штурме Москвы в ночь на 11 октября 1618 года. План штурма, разработанного гетманом, был следующим: отвлекающую атаку боем по казацким острогам в Замоскворечье должны были провести пять тысяч запорожских казаков гетмана Сагайдачного. Тем временем главный удар гетмана Ходкевича наносился с запада по Тверским и Арбатским ворогам. После разрушения этих ворот польская пехота должна была атаковать и захватить стены Белого города, а стремительная конница шляхтичей должна была ворваться на простор московских улиц. Прорыв войск гетмана Ходкевича через укрепления Белого города как минимум привёл бы к падению Китай-города и к окружению Кремля с боярским правительством и царём Михаилом. Дважды очутиться в кремлёвской осаде с перспективой есть человеческое мясо своих подданных – для царя Михаила это было бы самым ужасным ударом судьбы. Владислав считал, что в таком случае его подданный Михаил, целовавший ему крест, должен сдаться без долгого размышления…
Только перед самым решающим наступлением двух сильных гетманов Ходкевича и Сагайдачного перебежали на сторону царя Михаила и его московских воевод два французских минёра-взрывника, устрашённых появлением над Москвой мистической головастой кометы. Эти опытные в своём разрушительном деле мастера-французы были непосредственными исполнителями подрыва Тверских и Арбатских ворот. К тому же перепуганные, мистически настроенные французы были посвящены во многие детали штурма гетманов и, главное, с точностью до минуты знали время начала удара по Белому городу с подрывом ворот.
Как и следовало того ожидать, получив «изменническую информацию» от перебежчиков из польского стана, московские воеводы хорошо подготовились к запланированной атаке с запада столицы. Штурмующие польские войска не дождались обещанных взрывов ворот и сразу же натолкнулись на хорошо организованное противодействие и решительное сопротивление русского войска. Атака невзорванных Тверских ворот захлебнулась сразу же, практически так и не начавшись. Сильнейший огонь русской пехоты с высоких стен Белого города расстроил ряды атакующих поляков. Это когда-то, почти шесть лет тому назад, казаки Трубецкого сумели перелезть стены Белого города и ударить так, что выдержать удар по ту сторону стен было невозможно. Стены крепости оказались слишком высокими для поляков с их низкими штурмовыми лестницами – в ходе вылазки поляки были отброшены.
У Арбатских ворот, пусть и не подорванных, как планировалось ранее гетманами, успех поначалу был на стороне поляков. Несмотря на ранение ряда их воевод, польско-литовские отряды продолжали теснить русскую оборону. Но московские воины упирались и не бежали под давлением численно превосходящего противника. Решающим эпизодом стало вмешательство в бой у Арбатских ворот сильного отряда немецких наёмников, нанятых Москвой на военную службу. Вокруг напористых «бельских немцев» сплотились и остальные московские воины на этом рубеже русско-польского сражения. К вечеру поляки были выбиты из укреплений у Арбатских ворот, а казаки, усиленные отрядом московских воевод, погнали интервентов из Замоскворечья.
Гетманы Ходкевич и Сагайдачный, завладев Земляным городом, так и не сумели пробиться в Белый город, стены которого для поляков и запорожцев оказались неприступными. Понеся огромные потери, поляки и запорожцы вынуждены были отступить. Было очевидно, что с кондачка Москву не взять. Надо переговариваться и торговаться – только кому и как, да и о чём? Нужна ли была полякам и запорожцам перебранка «послов» на лошадях? А Владислав полагал, что время для больших «перемирных» переговоров ещё не подошло…
Провал штурма Москвы через «французскую измену» и неслыханное упорство русских войск означали общую неудачу в запланированном Сеймом походе – даже при наличии денег у войска амбициозного королевича и двух великих гетманов. Теперь у Владислава оставалась лишь слабая надежда добиться значительных уступок со стороны боярского правительства неопытного в переговорном деле царя Михаила. Когда королевич Владислав предложил встретиться с глазу на глаз с царём Михаилом, ему было отказано хитрыми и дошлыми боярами:
– Наш царь нам поручил договариваться с вашими послами…
– Пусть будет по-вашему, кто уполномочен с русской стороны вести переговоры? – таков был вопрос польской стороны от лица «представителей Сейма» и главного переговорщика, канцлера Сапеги.
Сапега понимал, что даже при относительном успехе Москвы у боярского правительства нет значительного пространства для дипломатического маневра: русские отстояли свою столицу, но многие их земли под контролем их противника. И ещё Сапега догадывался, насколько Московское государство было истощено устроенной им с Филаретом Романовым многолетней Смутой и иноземной интервенцией. «Даже отступление войск двух гетманов от Москвы не означало перелома войны, – роились мысли в голове канцлера. – Всё ещё можно подправить как-то, уладить не мытьём, так катаньем. Но скорые холода заставят мыслить по-другому, принимать опрометчивые тактические решения, а стратегический план захвата Москвы и пленения царя рухнул в один момент, сразу же после появления кометы над Кремлём. Скажи об этом Филарету, он не поверит и про комету, и про то, каким чудесным способом посаженный нами на престол ставленник партии Романовых случайно и таинственно избежал пленения его патроном Владиславом, которому все Романовы присягали девять лет назад».
И съехались 20 октября на реке Пресне, по разную сторону реки, уполномоченные царя и королевича: с русской стороны князья Фёдор Шереметев, Данила Мезецкий, окольничий Измайлов, дьяки Сомов и Болотников. С польской стороны: Лев Сапега, Адам Новодворский, Константин Плихта, Яков Собеский.
Уполномоченные спорили, не сходя с лошадей, у русских послов был свой наказ из Кремля с претензией полякам «по минимуму на 917 113 рублей и 27 алтын, а золотыми польскими на 340 379 золотых 13 грошей». А в ответ канцлер Лев Сапега начал говорить о «законных» правах королевича Владислава на московский престол, перечислял выгоды для Москвы от его принятия и невыгоды, если царь Михаил откажется от присяги Владиславу.