Годунов. Последняя кровь

Глава 24

Заключительный этап переговоров польской и русской сторон проходил в селе Деулино близ Троице-Сергиевого монастыря. Присутствие армий гетмана Ходкевича и гетмана Сагайдачного на Русской Земле, внутренняя нестабильность и недовольство населения затянувшейся Русско-польской войной на нашей территории и безумное истощение государства от многолетней Смуты заставляло боярское правительство согласиться на мирные переговоры на явно невыгодных для себя условиях искомого перемирия. Царь Михаил и главенствующие бояре посольства в Деулино Шереметев и Мезенцев догадывались, что искомое всеми сторонами перемирие будет достигнуто ценой уступки Москвой значительных русских земель и многих городов.

Но главы русского посольства знали и о затруднительном положении польского войска из-за холода и голода, заставившего Владислава отпустить своих воинов «кормиться» в далёкие земли, и о влиянии «шведского фактора», когда шведский король предъявил польскому королю территориальные претензии, желая отторгнуть Ливонию войной с Речью Посполитой в самое ближайшее время. Знали московские послы и о постепенном втягивании Польши в мировую войну на европейском континенте, в длительную, как потом выяснится, 30-летнюю войну. Потому по существующей дипломатической традиции при первой встрече послов на речке Пресне, не слезая с коней, русская сторона выставила максимальное требование: возвращение всех оккупированных поляками территорий; вывод с русских земель польских войск. А также возврат на родину всех захваченных пленных, прежде всего владыки Филарета, боярина Василия Голицына и других членов «смоленского посольства к королю».

Потом, в ходе второй и третьей встреч в Москве, русские послы согласились взамен искомого русско-польского перемирия уступить Польше «временно» Смоленск и Рославль с прилегающими землями. В свою очередь глава польской делегации послов, канцлер Лев Сапега, допустил принципиальную возможность отказа Владислава от титула «московского царя» – в обмен на Псков и компенсации польских военных расходов.

Даже по взаимным завышенным претензиям сторон, явной заинтересованности загнать друг друга в угол неразрешимыми «историческими противоречиями» можно было предполагать, что решающий этап переговоров в Деулино будет проходить трудно и нудно. Острейшие споры сторон в Деулино продолжились по поводу списка передаваемых русских городов Речи Посполитой, срока перемирия и принципиальных титулов государей Владислава Вазы и Михаила Романова. Если поначалу послы на первых двух встречах относились друг к другу дружелюбно и шутили, хотя русские послы гнули свою линию достигнутого «московского варианта перемирия», не допуская внесения никаких новых польских поправок, то в наиболее напряжённой встрече 26 ноября шутивший ранее по поводу «угощения литовских послов русской рыбкой», рассвирепевший от упёртых московских послов Сапега напрямую угрожал возобновлением войны, новой Смутой – с обещанием посадить на московский престол очередного самозванца «пострашнее царевичей Дмитриев».

– Между прочим, я на всякий случай пригрел, как змею за пазухой, пару любопытных самозванцев… Если царь Мишка, кого я сам лично провёл на престол, будет залупаться, я супротив него своих змеёнышей из-за пазухи выпущу…

– Как бы эти змеюки тебя самого, канцлер, не укусили своими ядовитыми зубами, – парировал боярин Мезецкий. – Всех гадюк-самозванцев передушим или вилами порвём…

Родич царя боярин Шереметев тоже в карман за лихим словом не полез, взял канцлера в оборот пуще Мезецкого:

– Мы и так у тебя, канцлер, не спрашивая твоего разрешения, твоих выкормышей-самозванцев «царевичей» на тот свет спровадили. И новых самозванцев твоих на московских воротах повесим, как Маринкиного «ворёнка» Ивашку повесили… Или на кол посадим твоего очередного самозванца, как Маринкиного хахаля, твоего знакомца, Ивана Заруцкого…

В итоге непростых деулинских переговоров, чтобы прекратить непрекращающиеся грабежи русских земель польскими интервентами и запорожскими казаками гетмана Сагайдачного, русскому посольству Шереметева и Мезецкого пришлось согласиться на внесение новых польских поправок и подписать отягощённый ими окончательный договор о перемирии от 1 декабря.

Срок перемирия устанавливался на четырнадцать с половиной лет с 25 декабря 1618 года (с католического Рождества) по 25 июня 1633 года. Московское государство уступало Польше города: Смоленск, Чернигов, Рославль, Дорогобуж, Серпейск, Белую, Трубчевск, Новгород-Северский, Монастырский с окрестными землями. Польша уступала Московскому государству города: Вязьму, Козельск, Мосальск, Мещовск взамен городов Стародуба, Почепа, Невеля, Себежа, Красной Горы и Красного с окрестными землями. До 15 февраля 1619 года с русской территории должны быть выведены польско-литовские войска гетманов Ходкевича и Сагайдачного. Русский царь Михаил Романов лишался титулов правителя Смоленского, Черниговского и Ливонского, а королевич Владислав Ваза сохранял право гордо именоваться «Русским царём» в официальных бумагах Речи Посполитой.

Польские паны-послы могли торжествовать в Деулино: на три года с 1 декабря 1619 года до 1622 года, то есть до перехода Ливонии к Швеции, территория Речи Посполитой достигла максимального размера в истории – 990 тысяч квадратных километров. Но в Деулино канцлер Сапега недаром стращал русских послов продолжением Смуты, когда через русских предателей и новых самозванцев на московском троне можно было бы отторгнуть новые земли и города, а то и Москву подчинить Речи Посполитой. А между тем имелся ещё «давящий» на деулинских польских послов фактор агрессивных турок и шведов и дыхание уже начавшейся 30-летней войны. Королевичу Владиславу с коронным войском никак нельзя было увязать в русских лесах и болотах в холодную и голодную зиму 1619 года.

До 15 февраля 1619 года по Деулинскому договору должен был произойти обмен русскими и польскими военнопленными. Символично, что в одном из 17 пунктов договора – 12-м пункте – было объединение и возвращение пленённых владыки Филарета Никитича Романова и Василия Голицына и чудотворной святыни русского народа, иконы Николы Можайского, захваченной и вывезенной из Можайска в Литву:

«Захваченный в Можайске образ св. Николая и задержанных в Польше послов Филарета, князя Голицына, дьяка Томилу Луговского и других поставить на рубеж 15 февраля, а прочих московских пленников, находящихся в ближайших городах и в польско-литовских полках, отпустить в Москву тотчас же».

Но дальнейший ход событий показал: назначенный срок обмена пленных (где одним из пленников значился угнанный предателями Микулиным и Блиновым по заказу Филарета деревянный Никола Можайский) затянулся до середины июня по весьма любопытным обстоятельствам.

Пока русские послы-уполномоченные, подписавшие Делинский договор о перемирии, жили в Вязьме и подгоняли обмен пленными с польской и русской стороны после ухода польских войск гетмана Ходкевича, до них дошли слухи о войске запорожских казаков с ушедшим с Русской Земли Сагайдачным. Гетман Сагайдачный сам публично покаялся и просил прощения у иерусалимского патриарха Феофана за злодеяния, совершённые им и его казаками на Русской Земле во время похода на Москву в 1618 году. Гетман и запорожских казаков призывал каяться за свои злодейства над братским народом…

А в Вязьме русским уполномоченным пришлось возиться со знаменитым «московским пленником», комендантом Кремля полковником Николаем Струсем, горько запившим перед обменом. Наверное, он помнил обещание Пожарского сохранить ему жизнь; ему действительно жизнь по воле Дмитрия Михайловича сохранили, только казаки Трубецкого порубили весь польский отряд Струся, вышедший сдаваться из Кремля. Русские уполномоченные ездили на ту сторону к Филарету, а на нашу сторону в Вязьму допускали польских уполномоченных к Струсю и другим пленникам, ждущим обмена. А напившийся Струсь лез драться со своими и русскими приставами, бить их, не видевших близко смерти, презрительно по щекам. Приставы стали укорять Струся:

– Бояре, жалея тебя и оказывая к тебе свою добродетель, присылают к тебе литовских гонцов видеться с тобой, а ты, напившись пьян, так дуруешь и нас, царского величия дворян, так позоришь! Нам с тобой драться не честь, а кликнем с караула стрельцов и велим тебя опозорить, если уже ты сам над собой чести держать не умеешь. Завтра же над тобою тесноты прибудет, и вперёд так напиваться и дуровать не станешь.

Струсь на эти укоры сердился ещё больше, порывался выхватить свою саблю изрубить укорявших, как изрубили казаки его отряд по выходе из Кремля. Польский гонец извинительно, корча глупые рожицы, объяснял обступившим его русским приставам:

– Мы его давно и в Литве знаем: как напьётся, то не знает сам, что с сердца делает…

После этого не велено было «Струсевых пахолков» пускать на торг ни за чем, а для покупки велено посылать стрельцов, в кабаке ничего не покупать бравому полковнику, а приставам запрещено ходить к нему. Если же «литовские пахолки» станут со стрельцами почему-то задираться, то стрельцам их бить ослопами. Этот смешной вяземский эпизод из жизни «заложника обмена пленными» полковника Струся, хлебнувшего горя в Кремле, «жравшего человечину», оставшегося из немногих в живых после порубанных казаками его рядовых соплеменников, кремлёвских сидельцев, является скорее трагической преамбулой с удручающими подробностями обмена пленными и возвращения домой Филарета, как апофеоз излёта Смуты, с возвращением сотворившего эту Смуту творца её…

Глава 25

На излёте Смуты, практически исторического конца Смуты, с подписанием Деулинского перемирия между Речью Посполитой и Московским государством, возвращением в родные пенаты с иконой Николы творца Смуты, заказчика угона в Литву чудотворной иконы Николы Можайского Филарета, новой династии Романовых надо было переписать в свою сторону историю Смуты, обернуть её победой Романовых. Необходимо было перед возвращением Филарета Никитича Романова скрыть таинственные свидетельства и даже истребить нежелательных свидетелей Смуты.

Прежде чем перейти к истреблению ключевого свидетеля Смутного времени князя Василия Васильевича Голицына, погибшего 25 января 1619 года сразу после перемирия и перед возвращением из плена Филарета, необходимо вспомнить и о гибели в Гостынинском замке царя Василия Шуйского 12 сентября 1612 года, и о жалкой смерти отравителей Михаила Скопина-Шуйского, брата царя Дмитрия Ивановича и его жены Екатерины Григорьевны Шуйской, в том же году. А ещё надо вспомнить о таинственной череде смертей митрополитов и местоблюстителей патриаршего престола Ефрема, Ионы, Кирилла (Ефрем погиб в декабре 1613 года; Иона сгинул сразу же после 1619 года; Кирилл Ростовский умер 7 мая 1619 года), освободивших престол для Филарета «вовремя», и церковном заговоре окружения партии Романовых, от старцев Чудова монастыря, его архимандрита Пафнутия, митрополита Крутицкого. Заговор чудовских старцев и партии Романовых, ставленников канцлера Сапеги и польских магнатов, организовал свержение-убийство царей Бориса и Фёдора Годуновых, произвёл диверсию против законной власти, расколол державный монолит Московского государства. В разлом государственных устоев ринулись литовско-польская шляхта, латинские иезуиты, а потом и науськанные донские и запорожские казаки. И тут сдетонировал, взорвался антигосударственный механизм: самозванцев на московском троне и в тушинском лагере поддержали городские казаки, дворяне, часть стрельцов и боярских детей и даже крестьян, увидевших в огне Смуте корыстный шанс «нагреть старые верхи» и поживиться, пролезть в верхи…

Лев Иванович Сапега перед самой смертью Василия Ивановича Шуйского в Гостынинском замке Мазовецкого воеводства организовал по просьбе бывшего царя встречу с таким же «королевским пленником» князем Василием Васильевичем Голицыным. На этой встрече канцлер Сапега присутствовал со своим старинным другом, князем-доктором Дмитрием Ивановичем, которого и Шуйский, и Голицын прекрасно знали по московским приёмам при дворе Бориса Годунова.

– Слезами историю солим, – сказал в самом начале разговора вчетвером Василий Шуйский, обращаясь к Голицыну. – Мой брат Дмитрий вспомнил самый печальный случай двух поражений в его военной жизни, когда ты был у него вторым воеводой московского войска, что дважды выходило против армии второго самозванца…

– Было такое дело, – неохотно, скривившись, отозвался Голицын. – Войсками второго самозванца командовал тогда сущий дьявол Роман Рожинский, королевский ротмистр Сигизмунда, что пришёл в лагерь второго самозванца в Орёл, устроил там переворот и стал гетманом самозванца…

– Брат Дмитрий с ужасом вспоминал, что дважды выходил с тобой, князь, вторым воеводой, имея в два или три раза большее войско, и всё равно терпел поражение. – Шуйский обвёл взглядом Сапегу и Дмитрия Ивановича и негромко пояснил: – Вы сейчас поймёте, куда клоню я… Дело не в Рожинском и не в моём несчастном брате Дмитрии, твоём полном тёзке, князь…

Князь-доктор снисходительно улыбнулся:

– Да, тёзки… Я понимаю, куда клонит князь Василий Иванович…

– Дело всё же в первом самозванце, самом первом «царе Дмитрии Ивановиче»… – Шуйский кивнул в сторону Сапеги. – Только здесь, в Польше, в Гостынинском замке, я понял, как канцлер легко обманывал всех бояр в Москве с самозванцами, выскакивающими на белый свет в ловких руках фокусника-канцлера, как черти из табакерки… Нас обманывали, а мы были вдобавок сами рады обманываться…

– Какие разумные речи, князь Василий, – ухмыльнулся Сапега, – пребывание в замке тебе пошло на пользу…

Шуйский поднял руку, привлекая внимание слушателей к одному очень серьёзному философскому заключению, сделанному здесь, в Гостынине, после разговоров с братом, которыми он хотел поделиться с присутствующими:

– Судьба гетмана «тушинского вора» Рожинского мне интересна не только тем, что его взлёт связан с первым самозванцем «царём Дмитрием Ивановичем», самозванец так или иначе втянул Рожинского в конфликт короля и шляхты. Роман Рожинский на стороне короля разбил «рокошан», поверил в свою звезду полководца, захотел в Москву к «царю Дмитрию Ивановичу», а того Голицын убил, когда я первого самозванца решил с престола сбросить… Рожинскому деваться некуда, взял он под залог своих земель у краковского воеводы больше пятидесяти злотых, собрал крепкое войско и пошёл воевать русские земли. Разбил дважды московское войско моего брата Дмитрия и князя Голицына… Было дело, а?

Голицын недовольно засопел и выпалил:

– Было, ну и что…

– А то, что этот чёртов Рожинский, дважды вас с братом разбив, потом разбил новое моё войско под командованием князя Мосальского, взял этого князя в плен, а потом на радостях способствовал женитьбе уже второго самозванца на царице Марине Мнишек. После бегства «тушинского вора» Рожинский сам побежал со своими польскими частями, во время бегства у него открылись старые раны, его отряд взбунтовался, раны нового бунта наложились на старые раны… В результате чего этот талантливый польский военачальник Рожинский скончался в Иосифо-Волоцком монастыре в апреле 1610 года, в год моего свержения… И весь ужас в том, что второй самозванец был абсолютным ничтожеством в сравнении с Первым Лжедмитрием, не ничтожеством, даже наоборот… В конце концов славу правителя делает его свита приближённых… И мне важно знать от тебя, канцлер, тайну Лжедмитрия Первого, раз его пример так был притягателен не только для бездарных русских авантюристов, таких как Молчанов, Масальский, но и для талантливых польских военачальников, таких как Рожинский…

Сапега свысока поглядел на Шуйского и Голицына и сказал тоном, не терпящим возражения:

– Первый «царевич» действительно был настоящим сыном Ивана Грозного, умным и достаточно образованным человеком, даже в чём-то талантливым… Настолько талантливым, что в Польше король Сигизмунд, да и я с литовскими панами, стали опасаться его самостоятельности и державной политики в пользу Москвы. Скажу честно, мы даже обрадовались тому, что ты, князь Василий Иванович… – кивок в сторону Шуйского, – организовал бунт против сына Грозного… Вовремя его убили во время мятежа…

– Я не хотел убивать его во время бунта… Говорю как на духу… – Шуйский перекрестился. – Я его просто хотел сместить и отдать под суд боярский. Мне важно было, чтобы он признался на суде, что он сын Грозного, только не от матери Марии Нагой. Я тогда уже знал, что против меня и партии Шуйских копает Филарет, вся партия Романовых с их родичами Сицкими, Черкасскими, Шереметевыми – и все против меня… Судить мне самозванца было выгоднее, чем убивать его… А убил его князь Василий Васильевич Голицын, а не я, Василий Шуйский, и убийство самозванца, сына Грозного, так или иначе подстроено партией Романовых, и на её стороне вольно или невольно выступил Василий Голицын…

– Зачем тебе нужна правда, Василий Иванович? – неожиданно спросил Сапега. – Вот князю-доктору нужна правда потому, что его великих предков по линии великой княгини Елены Волошанки обидели Рюриковичи Московские через Софью Палеолог…

– Мне правда нужна более, чем Романовым… Они могут свою династию воздвигнуть на моих царских костях… И для этого мне важно, с кем был и за кого выступал князь Василий Голицын, когда убивал самозванца, «царевича Дмитрия Ивановича»…

Сапега развёл руками и показал глазами на князя-доктора, мол, это больше всего интересно ему, сказал со смеющимися глазами:

– Дмитрий Иванович тоже изнывает от любопытства познания русских тайн от вечных княжеских, а теперь уже царских интриг домов Шуйских и Романовых…

– Спрашивай, Василий Иванович, то, что хотел спросить, – твёрдо сказал Голицын. – Нечего мне таиться и скрывать правду о Русской Смуте, причём тогда, когда ещё ничего не ясно в её разрешении – когда случится её излёт, когда конец Смуте будет?

– Когда самозванец, «царь Дмитрий», валялся на земле раненный в окружении стрельцов, помнишь? – Шуйский пальцем указал на Голицына. – Вижу по глазам твоим, что помнишь, это хорошо. А теперь говори, как на духу, что Мария Нагая сказала насчёт своего сына до того, как Валуев в самозванца выстрелил… Только честно, как на духу говори… Соврёшь – прокляну перед смертью… Смотри прямо в глаза, чтобы я верил тому, правду ты говоришь или лжёшь… Мы с тобой бездетные старики, но я умру раньше, а ты позже, но мне не хотелось бы тебя проклинать… Мне нужна правда перед смертью, ибо я не хотел убивать первого самозванца, смерть его больше на твоей совести, чем на моей…

Со лба Голицына капал пот, он разволновался не на шутку, он хотел жить и знал, что Василий Шуйский при смерти, умирает, потому он не хотел быть проклятым бывшим «полуцарём»…

– Мария Нагая сказала мне, когда стрельцы меня к ней послали, – что «царь Дмитрий Иванович» не её сын, но настоящий сын Ивана Грозного от литовской дворянки… И ещё Мария Нагая дважды повторила, что она не имеет ничего против, чтобы царь называл её матерью, а она называла царя своим сыном… Самозванец убедил Марию Нагую, что так лучше для Московского государства… И для царя так лучше, и для царицы Марии…

– А что ты сказал стрельцам, князь? – взревел Шуйский.

– Я сказал стрельцам, что Мария Нагая не признала в том раненом человеке своего сына… – Лицо Голицына было абсолютно мокрым от пота. – Говорю правду, истинный крест… – Голицын перекрестился…

– Правда, да не вся… – гаркнул Шуйский. – После измены Борису Годунову под Кромами ты принял сторону первого самозванца, недаром он тебе доверил убийство Фёдора Годунова… Потом, убив самозванца, ты, князь Василий, вроде как мою сторону занял, хотя я тебя никогда не просил убивать «царя Дмитрия»… Всегда ты хитро занимал сторону самых сильных в Москве… А когда меня свергал, скажи, чью сторону занял?.. Только гляди прямо в глаза… Соврёшь – прокляну… Мне терять нечего, я уже одной ногой стою в могиле… Итак, чью сторону занял при моём свержении, не Филарета ли, не партии ли Романовых?..

– Филарета… партии Романовых… – выдохнул из последних сил потный, опустошённый Голицын.

– Вот и вся правда жизни, господа… – подвёл итог исповеди Голицына бывший царь, получивший кличку «полуцаря» Василий Васильевич Шуйский. – Вот и сказке конец, а кто слушал – молодец.

Когда канцлер Сапега и доктор-князь Дмитрий Иванович уезжали из Гостынинского замка, последнего пристанища бывшего царя и полуцаря Шуйского, князь-доктор Дмитрий Иванович бросил задумчиво Сапеге:

– Боюсь, что умирающий Василий Шуйский потянет за собой на тот свет своего брата Дмитрия и его жену, виновных вместе с ним в отравлении их гениального родича, великого полководца Михаила Скопина-Шуйского…

Дмитрий Иванович и Екатерина Григорьевна пережили Василия Шуйского, скончавшегося 29 июля 1610 года, на всего ничего…

А в январе 1619 года настало время быть отравленным и отомщённым за убийство 15-летнего царя Фёдора Годунова, а также за дополнительное, никем не запланированное, «инициативное» убийство Лжедмитрия Первого, настоящего сына Ивана Грозного, – князю Василию Васильевичу Голицыну. И всё это перед возвращением в Москву, сразу после Деулинского перемирия, Филарета Никитича Романова. Почему-то канцлеру Льву Ивановичу Сапеге, да и мстительному князю-доктору Дмитрию Ивановичу, необходимо было скрыть истинную правду о тайных событиях Смутного времени, участии в интригах и убийствах Годуновых Бориса и Фёдора, да и Лжедмитрия Первого партии Романовых, и патриарха Филарета Никитича, и князя Василия Васильевича Голицына – вместе взятых и по отдельности…

Глава 26

Получилась большая заминка с обменом пленными, словно в станах Филарета и Струся дожидались кончины 7 мая митрополита Ростовского и Ярославского Кирилла, последнего местоблюстителя патриаршего престола на излёте Смуты…

Московские уполномоченные, напуганные заминкой и срывом сроков обмена пленных по Деулинскому договору, немедленно послали выехавшему из Орши Филарету сказать, что «литовские послы начинают новые статьи, и доложить, как он, великий государь, укажет – разменять ли его наперёд на Струся с некоторыми именитыми его товарищами и после того всех отпустить».

Филарет в расстроенных чувствах и даже в слезах выслушал гонца и сказал:

– Велел бы мне Бог видеть сына моего, великого государя царя и всех православных христиан в Московском государстве.

Что же касается до новых статей обмена, то по их существу Филарет ничего не сказал, потому что в его шатре было много литовских людей. Потом Филарет вспомнил, что надобно отблагодарить охранявших его поляков, и спросил гонца от московских послов-уполномоченных:

– Есть ли с боярами какая-нибудь от сына моего посылка, соболи или что другое? Надобно мне почтить тех поляков, которые оберегали моё здоровье, и если у бояр есть соболи, то чтоб они прислали мне их сегодня же.

Дьяк Томила Луговской из «смоленского посольства» подошёл к гонцу и сказал ему именем владыки Филарета:

– Если бояре станут соболей посылать, то они бы написали им цену с убавкою вполовину перед указанной ценою, а зачем – про то уже мы здесь знаем…

Бояре исполнили приказ Филарета, выбрали 17 сороков, цену им положили с убавкою и в тот же день отослали соболя владыке, чтобы тот щедро одарил охранявших его и оберегавших его драгоценное здоровье поляков в «почётном плену» у короля Сигизмунда.

Чтобы подвинуть сильно замедлившееся дело обмена пленными, причём не по вине польской стороны, литовские уполномоченные прислали московским уполномоченным грамоту с угрозой, что если их требования и статьи не будут выполнены, то они на «съезд пленных» не поедут, а отправятся с Филаретом назад, и начнётся опять война. После разрыва достигнутого в Деулино договора о перемирии московские уполномоченные-послы в своей грамоте отвечали: