Коды жертв и убийц

– Смотри, Иван, на левой ладони руки налицо обрыв линии жизни, а на правой – после островка, в одном и том же месте, налицо продолжение линии жизни…

Иван Николаевич автоматически поглядел на визуальное открытие своего коллеги-хироманта Владика и побежал будить Али и вызывать врача или скорую помощь.

Как-то все обошлось и устаканилось. Али нашел доктора среди команды борцов. Тот снял кардиограмму, измерил давление, дал какие-то новые сердечные снадобья… Во время этой процедуры Дмитрий Александрович не проронил ни слова… Сидел на кровати неподвижно и морщился от того, что явился причиной неожиданного медицинского вмешательства и бытовых сложностей…

– Все под контролем, – заверил доктор, – обычный сердечный, гипертонический криз. – Вовремя криз купирован, иначе все могло бы случиться… Рекомендую на какое-то время лечь в больницу…

Когда Али и доктор вышли из номера, коллеги втроем стали совещаться – что делать? Дмитрий Александрович сказал слабым нетвердым голосом:

– В больницу не лягу, мужики… Камилю о моем кризе ни слова… С Али я переговорю на этот счет…

– Может, вам вылететь в Москву, – спросил Владик, и тут же осекся под тяжелым взглядом проректора.

– И в Москве лишние хлопоты не нужны…

– А что нужно, Дмитрий Александрович, – осторожно спросил Иван, – как быть-то?

– Вместе будем прорываться, но вы за мной приглядывайте – вот как быть надо… За лекарствами по списку доктора в аптеку сбегаете…

– Это с вами в первый раз такое, – спросил Владик, – или уже был звоночек?

– В первый раз, и хорошо, что не в последний раз… – поморщился Дмитрий Александрович. – Подумал как-то нехорошо… Мысль запустил: надо же, как это бывает все бездарно и мгновенно… Хотел стукнуть кулаком в стенку, да не смог, рука мгновенно онемела… Вот и мысль о помощи послал… Помню, что на полу оказался без сил сопротивляться старухе с косой… Но не скосила, выходит… Мысль о скорой помощи дошла до назначения… Будем выкарабкиваться как-то… Авось, выкарабкаемся…

– Конечно, все будет хорошо, Дмитрий Александрович, – заверил его Владик.

– В сухой остаток, мужики, возвращаемся вместе, в Москву никому не звонить, понятно?..

– Как скажите, Дмитрий Александрович…

– Так и скажу, мужики, фронтовиков такие бытовые трудности и болячки скосить не в состоянии… Не для этого на фронте выжили, понимаете…

– Понимаем, будем вас опекать… – сказал Владик. – До Москвы, авось опека не будет лишней…

– До Москвы, мужики… А дальше – молчок, никому, что здесь произошло… Понятно?..

– Понятно, – сказал Владик, уже вышедши из номера проректора, – мы из понятливых, не бестолковых. – И обратился к Ивану. – Я так понимаю, что мы с тобой проснулись одновременно. Твои ощущения: что нас разбудило и заставило вскочить с постели и выскочить спасать его?

– Он же сказал, что в состоянии клинической смерти, что была обозначена разрывом линии жизни на левой руке, послал последнюю спасительную мысль о скорой помощи… И я это почувствовал…

– Как почувствовал?

– Толчок, Владик, как будто меня что-то тронуло… Нет, кто-то тронул за плечо… Я это явственно почувствовал…

– И я почувствовал, Иван, и даже увидел женщину… Возможно, голограмму, фантомный образ… Только я эту женщину знаю… Это, удивительное дело, жена Дмитрия Александровича – вот, кто это…

– Я ее никогда не видел, только слышал о ней, но мне тоже показалось, что меня прикосновением разбудила какая-то женщина, точнее, образ женщины… Но я шелест платья ощутил, прикосновение, почему-то не холодное, не нейтральное, теплое. Понимаешь, Владик, теплое, а потом горячее. Я вздрогнул от прикосновения, понял, нужна помощь ему за стеной.

– А меня эта голограмма женщины, жены не тронула, разбудила взглядом, догадываясь, что я узнаю ее, и надо помогать ее мужу…

– И ты помчался первым, потому что сообразил, что у Дмитрия Александровича сердечный приступ? Ты ведь первым сообразил насчет сердечного приступа… а я шепот «нитро» перевел поначалу, как отравление нитратами… не алкоголем, а именно нитратами…

– …А у меня в голове от женского голографического присутствия звучала почему-то фраза «в доме повешенного не говорят…»

– …Не говорят о веревке?

– Нет, подсказка была другая: «В доме повешенного не говорят об инфаркте сердечном приступе». Я уже знал, что мне надо искать, какое конкретное лекарство у Дмитрия Александровича… Ведь у меня не было нитроглицерина – зачем он мне за ненадобностью?.. А дальше все ты видел сам… Если б он не подсказал, где находятся таблетки нитроглицерина, я бы сам полез в его пиджак без его подсказке… Жена-образ, голограмма жены подсказала: во внутреннем кармане пиджака мужа нитроглицерин…

Вот тогда-то во время давнишней их командировки в Махачкалу, Иван Николаевич узнал об увлечении Владика хиромантией. А научно-учебную программу они выполнили полностью: прочитали свои лекции для студентов, пригласив на них своего проректора, которому они запретили утруждать себя лекциями, только сократили время пребывание в Махачкале на один день. Разумеется, об эксцессе на спортивной базе – никому, ни слова, ни полслова. Только часто потом, сблизившись и подружившись, часто, путешествуя на купленной Иваном Николаевичем «Жигулях», обсуждали проблему «острова на линии жизни» правой ладони их проректора.

– Надо посоветовать этот остров на линии жизни профессора Дмитрия Александровича закрасить, а линию жизни на левой руке продлить, – сказал как-то Владик Ивану уже в новых временах после общения на тему геномов и нейронов с Цариным и Караевым.

– Закраска подействует?

– Возможно, просто эффект самовнушения, Иван, от этого эффект не менее значимый, чем заговор цыганки-гадальщицы, или те же аудио-матрицы гиганта мысли и отца волной геномной демократии Петра Петровича Караева…

Сказано это было, воистину, в новых временах, когда уже Дмитрий Александрович подал в добровольную отставку с поста проректора по учебной работе после того, как его под хмельком перехватила на лестнице из ректората вниз группа господ профессоров-оппонентов, возглавляемая одним деканом, тогдашним начальником Владика. Почему-то они с Владиком надолго заблокировали в памяти канал с «эффектом смерти и жизни» на ярком примере хорошо знакомой им человеческой судьбы, когда они странно и случайно спасли жизнь своего изрядно подвыпившего проректора. Выполняя его просьбу никогда и никому не рассказывать, что случилось с ними под Махачкалой на спортивной базе Политеха, ведь не только их проректор, но и сами «футболисты» были тогда поддатыми…

Но все это случится в середине запутанных перестроечных временах, когда и ректор-академик Олег Михайлович переходил из вуза в организованный им академический институт Автоматизации и Проектирования, звал к себе Ивана Николаевича со своей группой, как и звал его шеф в очной аспирантуре академик-директор Владимир Андреевич. Прежде чем принять предложение шефа Владимира Андреевича и отказать другим академикам Камилю Ахметовичу, Олегу Михайловичу и Юрию Васильевичу Иван Николаевич сформулировал для себя открытый в Дагестане и позже «эффект Смерти и Жизни» через феномены исчезающей и продолжающейся (через геном человека и ДНК) жизни и коды жизни. И вместе с пониманием чуда пробуждения и угасания сознания человека – через ускользающий биологический эффект погибели и жизненного возрождения – мистический опыт прикосновения к таинствам жизни оказывается сопряженным с судьбой независимого пытливого исследователя, где за независимость и волю к жизни всегда надо платить самую высокую цену судьбы, всегда по «высшему гамбургскому счету».

Глава 5

Только после проявленного биоэффекта погибели, на примере общего с Владиком и Олегом их знакомца и институтского любимца Демарина, Иван Николаевич заставил себя вспомнить о трагическом и отчасти трагикомическом случае в Махачкале с их проректором. Ведь тогда они с Владиком были повязаны «словом чести», данным профессору Дмитрию Александровичу: «Будем молчать, как могила. Никогда и никому». И держали слово: Владик до гробовой доски, а Иван Николаевич, не говоря об этом «никогда и никому», из чисто научно-экспериментального интереса к биоэффекту погибели, сопряженному с геномом человека, хиромантии и дактилоскопии ДНК стал собирать соответствующие разнородные факты и случаи, как говорится, валяющиеся под ногами независимого исследователя на поприще жизни, природы и технологий.

Уж кто-кто, а Иван Николаевич с младых ногтей исследователя знал, как никто другой, что в науке, технологиях – бери шире, в творчестве! – независимость ценится больше всего, ее так легко потерять и никогда не обрести потом, купившись на мелкие и крупные подачки и искушения, чреватые неприятностями и жестокими падениями на каждом шагу. Он часто прямо и честно беседовал с собой «тет-а-тет, лицом к лицу с совестью», спрашивая жестко и нелицеприятно: «Признайся, как на духу, есть у тебя суетные амбиционные устремления ускорить события, свершения, чтобы побыстрей добиться результатов признания твоих трудов – подвинуться, пробиться, прорваться в первые ряды корифеев своего научно-прикладного дела?» И всегда также честно, как на духу, отвечал себе глубокомысленным или наивным потоком сознания, когда мысль изреченная не является досужей ложью: «Да, хотелось бы, если продвижение, рывок, прорыв не был бы связан с потерей полной или хотя бы частичной независимости исследователя на научно-технологическом поприще. Не хотелось и не хочется укорять себя тем, что за потерей независимости, последует прогиб, желание заглядывать в глазки сильных научного мира сего, жалко прося у них черт знает чего, лишь бы далее как-то солидно существовать за какие-то лакомые коврижки, а не жить полнокровной аскетической исследовательской жизнью, не размениваясь на суету и прозябание с высокими словами о служении «общему делу» и выполнения, незнамо зачем, нечеткого общего и «личного дела жизни».

А ведь «личное дело жизни» Ивана Николаевича в какой-то момент жизни совпало с «биоэффектом погибели» студента-старшекурсника, которого Иван Николаевич собирался взять дипломником на свою открываемую новую кафедру приказом ректора. Все тогда как-то совпало и стряслось почти в один момент, хотя если вглядеться в происшедшее тогда пристальней и жестче, конечно же, было растянуто во времени и пространстве. И одна стадия растянутого момента так или иначе была связана и именем «Камиль», его двоякой расшифровкой. Ведь Камиль Магомедович, только услышав получасовой доклад Ивана Николаевича, с ходу сказал:

– Это докторская, в чистом виде. Поверь мне на слово, ты уже сейчас доктор, хоть и не остепененный, считай, членкор… Ведь имя мое обязывает говорить без околичностей и весомо, Камиль по-арабски означает «лучший, совершенный во всех отношениях». Да и по латинским правилам переводится не слабо, как молодой человек, посвященный служению богам…

Иван Николаевич стыдливо пожал плечами и спросил, переглянувшись с Владиком и Дмитрием Александровичем:

– Спасибо за комплимент, и что из всего выше сказанного следует, профессор?

– А то, что мы решением оргкомитета конференции, присвоим тебе престижный статус первого докладчика лучшего доклада…

– А вот этого не надо делать, – расхохотался Иван Николаевич, – на этот раз поверьте на слово. На своей шкуре испытал не белую зависть своих коллег по кафедре, когда мне дважды подряд вручали значок «победителя социалистического соревнования» за внедрение программных и измерительных комплексов в разные союзные предприятия…

– А чего здесь плохого: внедрил – получи награду… – удивился Камиль Магомедович.

– От третьего знака «победителя» отказался, потому что коллеги намекнули, что после третьего знака полагается государственная награда, медаль или орден…

– Раз заслужил, то радуйся награде, вот и мы наградим титулом первого докладчика, – Камиль Магомедович всплеснул руками, – ведь это же поможет продвижению защиты твоей докторской… И первым оппонентом твоей работы, конечно, должен быть мой друг Камиль, Камиль Ахметович, первый из первых в твоей области…

– Против первого оппонента ничего не имею против, но титул первого докладчика конференции ни к чему, – твердо произнес Иван Николаевич, – это только отвлечет на суету по стезе независимого исследователя жизни.

– Как знаешь, Иван, с твоей колокольни, возможно, видней, чем мне кажется, – с грустной улыбкой сказал Камиль. – Не исключено, что у тебя трезвый и правильный взгляд на суетную научную жизнь с ее соблазнами наград и званий, премий и орденов…

И Камиль с ходу почему-то перешел на рассказ о своем детстве, в котором он в силу внешних и семейных обстоятельств поздно пошел в школу, влюбился в математику, вообще, и особенно в раздел «вычислительной математики». С золотой медалью в двадцать лет, а не в семнадцать, как все абитуриенты, поступил в их вуз, стал там учеником и дипломником-аспирантом Олега Михайловича, помня всё время, что на три года отстает от талантливых «секущих» студентов…