Годунов. Последняя кровь
– Вот ты и думай, раз тебе втемяшилось в башку остановить бегство голодных казаков, – скрипя зубами, процедил Трубецкой, – а меня уволь, у меня и без тебя начались распри с казаками князя Тюфякина, вставшими отдельным лагерем, не подчиняющимися мне…
Но последнее слово было за Пожарским:
– И всё же нам с тобою, Дмитрий Тимофеевич, надо что-то делать с твоими бедовыми казаками.
Пожарский был наслышан о том, что 12 сентября князь Василий Тюфякин привёл с собой из Одоева 300 всадников, но, узнав о желании части казаков уйти от Трубецкого грабить северные города, нарочно расположился отдельным, не зависимым ни от кого казацким табором, не подчиняясь ни Трубецкому, ни Пожарскому с Мининым.
Пожарскому понадобилась помощь духовенства, чтобы задержать казаков в Москве и подчинить «общему командованию» отряд князя Тюфякина. Дмитрий Михайлович чувствовал, что его планы по избранию в митрополиты Крутицкие его ставленника, игумена звенигородского Исаии, срываются. Откуда ему было знать, что на Крутицкое подворье пришли бывшие монахи Чудова монастыря вместе с его злокозненным игуменом Пафнутием, когда-то покровители расстриги Гришки Отрепьева, участвовавшие в заговоре против Годунова на стороне боярина Фёдора Никитича Романова. Митрополит Казанский Ефрем и митрополит Кирилл тоже пока не способствовали рукоположению в митрополиты Крутицкие архимандрита Исаии, наоборот, через содействие союзников умершего Пафнутия содействовали оттеснению Исаии от Крутицкой митрополии. Без помощи Исаии пришлось Пожарскому и Минину отсылать гонцов в Троице-Сергиеву лавру уговаривать о решительной помощи ополчению Троицкого архимандрита Дионисия.
Дионисий созвал монахов обители для совета: как и чем помочь Минину и Пожарскому? Денег в обители после осады поляками нет, нечего посылать строптивым казакам. Чтобы упросить казаков остаться в Москве, монахи решили послать в значительный заклад на тысячу золотых рублей на короткое время церковные сокровища Троицкой обители: ризы, епитрахили, стихари. Архимандрит написал казакам соответствующую грамоту, и расчёт Дионисия оказался абсолютно верным: грамотой и закладом церковных вещей мятежных своевольных казаков аккуратно усовестили из Троицы. Совестно стало брать в заклад вещи церкви, «принадлежащие самому святому Сергию Радонежскому», именем которого они недавно гнали и били врагов православия. Поэтому два казацких атамана, выполняя требование казацкого круга, отвезли назад в Троицу закладную церковную и дали клятвенное обещание архимандриту Дионисию не уходить из Москвы, всё перетерпеть до полной победы над врагами поляками.
По такому случаю умиротворённые военачальники Пожарский и Трубецкой договорились чуть ли не ежедневно встречаться на нейтральной территории на реке Неглинной и промышлять земским делом и организовывать осаду Кремля с построением осадных батарей и обеспечением круглосуточного огня калёными ядрами и мортирными бомбами.
И были разосланы по городам и русским землям московские грамоты за подписью Трубецкого, Пожарского и Минина такого содержания:
«Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь, по милости Божьей, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступать и Российскому государству во всём добра хотеть без всякой хитрости, а разряд и всякие приказы поставили мы на Неглинной, на Трубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно и над московскими сидельцами промышляем. У Пушечного двора и в Егорьевском монастыре, да и Всех святых на Кулишках поставили туры и из-за них по городу бьём из пушек беспрестанно и всякими промыслами промышляем. Выходят из города к нам выходцы, русские, литовские, немецкие люди и сказывают, что в городе из наших пушек побиваются много людей, да и много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а хлеба и никаких других запасов ничего у них не осталось. И мы надеемся овладеть Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот – Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и писать об всяких делах к нам обоим, и которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».
Глава 12
Как только ополченцы и казаки объединили силы, а военачальники объяснились с народом: мол, если разосланные грамоты из Москвы станут приходить от кого-нибудь одного из нас, то этим грамотам нельзя больше верить, началась общая осада Кремля и Китай-города. Уже 15 сентября полякам в Кремль Пожарский отправил вежливое предложение сдаться, выдержанное в мирных тонах:
«Полковникам и всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле, князь Дмитрий Пожарский челом бьёт. Ведомо нам, что вы, будучи в осаде в городе, голод безмерный и нужду великую терпите, ожидаючи со дня на день своей гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь, да Московского государства изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят с вами для своего живота… Гетмана в другой раз не ждите; черкасы, которые были с ним, покинули его и пошли в Литву. Сам гетман ушёл в Смоленск, где нет никого прибылых людей, сапежинское войско всё в Польше… Присылайте к нам, не мешкая, сберегите головы ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и у всех ратных упрошу: которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим без всякой зацепки, а которые захотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству…»
А ещё Пожарский миролюбиво обещал ослабевшим раненым и больным подводы и лечение. Откуда было ведать князю, что ляхи ответят со злым шляхетским гонором и откровенно по-хамски в скором письме от 21 сентября:
«От полковника Мозырского, хорунжего Осипа Будзилы, трокского конюшего Эразма Стравинского, от ротмистров, поручиков и всего рыцарства, находящегося в московской столице, князю Дмитрию Пожарскому. Мать наша Отчизна, дав нам в руки рыцарское ремесло, научила нас также тому, чтобы мы прежде всего боялись Бога, а затем имели к нашему государю и Отчизне верность, были честными… Каждый из нас, не только будучи в отечественных пределах, но и чужих государствах, как доказательство своих рыцарских дел, показывает верность своему государю и расширяет славу своего Отечества… Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились… Мы хорошо знаем вашу доблесть и мужество; ни у какого народа таких мы не видели, как у вас, – в делах рыцарских вы хуже всех классов народа других государств и монархий. Мужеством вы подобны ослу и байбаку, который, не имея никакой защиты, принуждён держаться норы… Московский народ самый подлейший на свете и по храбрости подобен ослам или суркам… Впредь не пишите нам ваших сумасбродств и глупостей – мы их уже хорошо знаем, – а лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей…»
Гонор и определённая стойкость поляков во многом, если не во всём, определялась тем, что они ограбили все оставшиеся сокровища в Кремле, да и во всей Москве, взяли «в залог» венцы и драгоценности московских царей и великих князей, богатства бояр, дворян и купцов. Как можно бросить такие неслыханные богатства, если поляки верили в помощь короля Сигизмунда, его сына королевича Владислава, которому присягнула Москва и всё Московское государство, да и на возвращение гетмана Ходкевича надеялись корыстные «кремлёвские сидельцы». Поляки не особенно считались и со своими союзниками, предателями-коллаборантами: например, ворвались в дом изменника-боярина Мстиславского, отобрав у того, избитого до крови, все драгоценности и запасы продовольствия. Обобрали и епископа Арсения Елассонского, несмотря на его высокий церковный чин, отняли у него и его знакомых провиант, золотые и серебряные вещи, одежды златотканые.
Только со дня на день всё ужаснее становилось положение осаждённых поляков в Кремле. Ведь во время прорыва обоза с продовольствием войска Ходкевича в Кремль не удалось ввести сотни возов, отбитых ополченцами и казаками, зато туда за стены удалось прорваться отряду под двести человек, только не на радость осаждённым «кремлёвским сидельцам» – новые несчастные люди только увеличили голод и нужду. В дневнике одного современника, друга Самуила Маскевича, был запечатлён ужас быта осаждённых: «В истории нет подобного примера, писать трудно, что делалось: осаждённые переели лошадей, собак, кошек, мышей, грызли разваренную кожу с обуви… Наконец и того не хватило – тогда ели землю, обгрызали в бешенстве себе руки, выкапывали трупы из земли, ели их… Смертность от такой пищи страшно увеличилась…»
А вот два достопримечательных свидетельства хорунжего Осипа Будзилы, именем которого паны разглагольствовали о чести, верности королю и презрении к русским освободителям в письме к Пожарскому на его предложение сдаться.
О начале-середине «кремлёвского сидения» с московскими предателями Будзила пишет, что «была в недостатке водка, по причине чего великие болезни в силу вошли, то есть цинга». С явным злорадством он при этом добавил, что из-за отсутствия алкоголя прежде всего хворала именно «москва, что с нами в осаде сидела, ибо, если бы водка, а то нужно было 20 злотых за кварту потому только выложить, что воняла водкой».
А потом всё стало трагичнее и страшнее, о чём Будзила пишет с необычной откровенностью и жестокостью:
«Ни в каких историях нет таких известий, чтобы кто-либо, сидящий в осаде, терпел такой голод, чтобы был где-либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осаждённые съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли. Пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный поручик Трусковский съел двух своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве, и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось во взводе г. Левицкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойного – гайдук из другого десятка жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр не знал, какой сделать приговор, и, опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места…»
В самый разгар строительных работ по выкопке глубоких рвов и сооружению бастионов на пути предполагаемого движения польского войска с запада – чем руководили Пожарский и Минин – неожиданно пришёл к Пожарскому кандидат на митрополию Крутицкую Исаия и сообщил, что святитель Казанский Ефрем вряд ли рукоположит его в митрополита Крутицкого.
– Вот как, – усталым голосом произнёс Пожарский, – то-то радости не вижу на твоём лице.
Исаия, словно не замечая слов князя насчёт отсутствия радости на его лице, говорил первым делом то, что задумал, собираясь к Пожарскому.
– Никогда меня не изберут без слова за меня и заступничества перед другими митрополитами и монахами крутицкими святителя Ефрема, а также твоего участия, князь Дмитрий Михайлович, в моей судьбе…
– Заступничества перед крутицкими монахами? – Пожарский удивлённо вскинул брови, внимательно глядя прямо в глаза Исаии. – Поясни, я что-то не понимаю, зачем владыке надо было заступаться за тебя, известного всем своей набожностью и верным служением православию?
Тот замялся и начал издалека:
– Святитель Ефрем высоко оценил предложение вашего с Мининым правительства «всей земли» сделать Казань временной церковной столицей государства, самого владыку считать временным главой Русской православной церкви и местоблюстителем патриаршего престола…
– Вестимо, – отозвался Пожарский, показывая жестом, что это ему хорошо знакомо, мол, отвечай по сути поставленного вопроса. – Говори, владыка, как есть, истинную правду, не покриви в слове – ни в едином…
– Союзники Пафнутия, монахи Чудова монастыря, перешедшие с Пафнутием на Крутицкое подворье, препятствовали мне в проведении молебна за здравие и победу народного ополчения… Знали, что владыка Ефрем способствует мне при исполнении временных обязанностей игумена как кандидату на Крутицкую митрополию… Так ещё крутицкие монахи нарочито при мне жалобу на меня владыке Ефрему накатали…
– С какой целью?
– Цель одна, чтоб владыка Ефрем отказал в своей поддержке мне на митрополию, поскольку я им мешаю проводить молебны…
– Какие молебны? – задал свой второй вопрос Пожарский. – Ничего не понимаю… То монахи, соратники умершего Пафнутия, не хотят молиться за наше народное ополчение, чтобы мы побыстрей выкурили из Кремля поляков… То жалуются на тебя, что ты им мешаешь молиться – только за кого?..
– …За изменников-бояр и их родичей, засевших в Кремле вместе с поляками, – вот за кого… – не удержавшись, пылко изменившимся голосом воскликнул, почти прокричал Исаия. – Якобы исстрадались предатели-бояре, надо им, якобы страдальцам грешным, помочь молитвой снаружи Кремля святых отцов…
– Вот как? – вспыхнул Пожарский и тоже возвысил голос. – Надо же, страдают предатели, впустившие в Кремль польский гарнизон. Надо раньше было думать о последствиях и наказании непременном за это… Страдают, видите ли, так выходите из Кремля на суд народный…
Исаия тяжело вздохнул и сказал печальным голосом:
– Тут, возможно, соратники Пафнутия в чём-то правы…
– В чём правы?
– А вдруг поляки их не выпускают из Кремля и насильно заставляют мучиться вместе с ними…
– Я об этом не подумал, – расстроенно, о чём-то наболевшем и тревожном задумавшись, сказал Пожарский. – Мне иногда кажется, что предатели-бояре расправы народа боятся над собой, в первую очередь казаков… Да и стыдно им в глаза народа глядеть, московского люда, который они до ручки довели под оккупантами… Совесть их мучит сильнее, чем плоть грешная, – стыдно… А от стыда таиться им хочется за кремлёвскими стенами до скончания веков…
– Стыда изменникам нечего таить – они крест на верность многажды целовали разным царям и государям, а в последний раз целовали крест Владиславу, как хвост бесовский… Вот я воспротивился молитвам в храме за изменников, через что соратники интригана Пафнутия на меня донос святителю Ефрему написали… Ведь формально не подчиняются монахи крутицкие ему, только знают, что владыка Ефрем поддерживает мою кандидатуру на митрополию – пока… Доколе? Будет ли поддерживать после доноса из Москвы…
Долго ничего не отвечал Пожарский в своих мрачных тревожных мыслях: «Мне надобно тоже определяться с изменниками перед согласованной с поляками встречей с их полковником Будзилой. Настаивать ли на выходе из Кремля членов семей бояр-изменников?» Но после молчания затянувшегося бодро и весело сказал:
– Всё же уговори монахов, союзников Пафнутия, помолиться за наших с Мининым ополченцев. Ничего, помолятся и не разломятся от трудов душевных, которые им по их чину надобно делать без напоминания… А ещё, Исаия, сам молись с верными тебе душами и всех других крутицких монахов – союзников Пафнутия, не союзников, без разницы – призови молиться о том, чтоб король Сигизмунд с войском польским на нас не вышел… Знаю, что у него денег на войну с Москвой сейчас нет, никаких средств нет вообще, чтобы войско снарядить… Но вдруг он двинет вопреки всему… Молись с братией монашеской, чтобы не было похода войска короля на нас…
– Будем молиться за твоё народное ополчение, Дмитрий Михайлович, за объединённое войско с казаками-разбойниками. – Исаия потупил очи долу и с болью в сердце выдохнул самое горькое, накопившееся в душе. – Только иногда мне мыслится, что идея молиться за предателей земли русской не в московском Крутицком подворье родилась, она передана гонцами от Филарета Романова… Пусть иноки, пришедшие из Чудова в Крутицы, начнут молиться за сынка Филарета, Мишу, его мать, что за стенами Кремля вместе с боярами в осаде сидят… Господь милостив, спасёт Мишу Романова с матерью и всеми другими сидельцами без разбора и укора в предательстве… Ладно, это больное, нутряное… Выполню твою просьбу, Дмитрий Михайлович, крепко будем молиться всей братией, чтобы короля Сигизмунда сбить с пути на Москву, чтобы не пришли войска короля на помощь польскому гарнизону в Кремле…
И услышал молитвы иноков Исаии Господь. Действительно, тогда у короля Сигизмунда не было денег. Он при своём полном безденежье не заплатил польскому «рыцарству» за последние три-четыре месяца, и оно преспокойно разъехалось по домам, забыв о затруднительном положении своих собратьев, «кремлёвских сидельцев». Но король после посланий гонцов из Москвы всё же набрал несколько эскадронов наёмников, которым он пообещал заплатить после похода, из награбленных запасов московских драгоценностей, о которых его известили осаждённые в Кремле соотечественники.
Король решительно двинулся из Смоленска через знаменитые «царские ворота» города. Однако мистическим образом в решающий момент» перед самим королём «царские ворота» сорвались с петель, чуть не убив Сигизмунда. Королю пришлось выбираться из Смоленска долгим окружным путём, что, как оказалось, только увеличило цепочку неудач и злоключений похода наёмного многонационального войска. Тут и резкое ухудшение погодных условий, и проблемы с продовольствием и фуражом и многие другие…
Казалось бы, единственный счастливый случай – подфартило полякам! – где-то под Вязьмой влилось в войско наёмников короля отборное частное войско в 1200 воинов племянника гетмана Жолкевского, амбициозного, жаждущего воинской славы Адама Жолкевского. Вышло объединённое войско короля Сигизмунда и Жолкевского в последних числах октября в Вязьму, и там король, получив от гонцов новые неутешительные известия из Москвы и из Польши, отказался идти на Москву. В Москве к тому времени произошла мистическая развязка драмы Смуты с неожиданным для всех захватом казаками Китай-города, а в Польше созрел новый заговор шляхты против короля…
Глава 13
Что же случилось в Москве – в Китай-городе?.. Недоразумение после знакового договора между Пожарским и Трубецким, когда наконец-то все ратники объединённого войска ополченцев и казаков были уравнены в правах и продовольственном обеспечении. Все ратники стали получать одинаковое количество продовольствия: по три пуда муки, по три пуда сухарей, по четвёртой части мясной туши, по пуду круп и толокна. Кроме того, конники ополчения и казачества получали на лошадь по шести пудов овса и по возу сена. Всё это, разумеется, за счёт казны и запасов старосты Минина. Всё бы ничего, но казаки прознали про новый особый раунд переговоров Пожарского с полковником Будзилой.
И раньше Пожарский ничего не скрывал от Трубецкого и казаков, мол, с поляками оговариваются условия капитуляции и условия выхода из Кремля польских пленников. Пожарский догадывался, почему предатели-«сидельцы» не торопятся выходить, несмотря на очевидные страдания, – боялись быть ограбленными, униженными, покалеченными или убитыми казаками… А польское «рыцарство» требовало особой почётной капитуляции, то есть выхода поляков с оружием, а то и с оговорённой трофейной добычей. Пожарский же требовал безоговорочной капитуляции от оккупантов, о чём и извещал Трубецкого и казацких атаманов.
Единственное, в чём князь Дмитрий уверил польских парламентариев, что не выдаст их на расправу казакам. Полковник Будзила попытался усомниться в обещании князя:
– Так уж и не выдашь казакам, князь? Где гарантии нашей безопасности?
– Для всех гарантии не даю, а вот тебе, полковник Будзила, полковнику Струсю и другим военачальникам вашим жизнь гарантирую, разумеется, при полной капитуляции, сдаче оружия… – Пожарский хотел добавить о сдаче всех захваченных трофеев и кремлёвских святынь и драгоценностей, но только махнул устало рукой, и так всё ясно. – Без оружия и знамён выходите, как почётные пленники…
– Благодарю за откровенность, князь, по поводу нашей безопасности и вообще… – Без тени усмешки на лице и в словах сказал полковник. – А то у нас тоже ведь есть лихие головы, что человечину жрут, а сдаваться ни в какую… Если что, то готовы только на почётную капитуляцию с выходом из Кремля с оружием и знамёнами…
– А ты, полковник, не из таких лихих голов? У тебя другие взгляды на жизнь и смерть воина?
– Почему же, – возразил Будзила, – я такой же воин, лихой в бою, но трезвый в осаде, если осадная жизнь заставляет смотреть на изменяющийся мир трезвыми глазами. Нас в осаде раньше было три с половиной тысячи бойцов, а осталось меньше полутора тысяч… – Он поперхнулся. – …Всех гулящих девок, кого с собой привели, в осаде съели… Торговля трупами расцвела… Обычным делом стало, что голову продают по три злотых, а ступни ног – по два злотых… А те упёртые гордецы, кто готов сидеть до зимы, заготавливают человечье мясо впрок, засаливают… Ваша «москва» от этого с ума потихонечку сходит…
– Это хорошо, что ты не из упёртых гордецов, полковник Будзила, – сказал Пожарский и обратился к сидевшему рядом на переговорах вместе с другими воеводами ополчения Минину. – Скажи, Кузьма, как мы обошлись с польским посольством, что к нам приехало для переговоров от имени короля вашего…
– А чего особо говорить, – с хитринкой в глазу сказал Минин, – как оно приехало, так и уехало. Посольство приехало уговаривать наше войско признать королевича царём, напомнить нам, мол, Москва и все города государства присягали Владиславу…
– Ведь присягали же, – вскрикнул Будзила, – это же правда… Нельзя от присяги отказываться, за это Бог наказывает всех, кто нарушает присягу и Божьи законы крестоцелования…
– Как присягнули, так и отказались от присяги, наши святые отцы православные своими молитвами этот грех отмолят, – буркнул равнодушно. – Так вот о посольстве, что приехало в Москве напоминать нам о присяге. Мы его в Москву не пустили. Не до него. Отправили назад к королю или на корм шишам. Нечего нам глаза колоть своей присягой, её нам предатели-бояре из правительства семибоярщины навязали. Скоро своему русскому царю наш народ присягать будет. Правильно я говорю, князь?.. Толково я всё объяснил полковнику?..
Пожарский кивнул головой и обратился к Будзиле:
– О свободном выходе не может быть и речи – только капитуляция безоговорочная, выход воинов без оружия. Будет сохранена жизнь всем, кто сдаст оружие и награбленные ценности в казну народного ополчения… – Кивок головы в сторону Минина. – Всё понятно? Или что ещё надобно пояснить?
– Яснее ясного. – Будзила поморщился. – Передам всё полковнику Струсю… Только казакам нас не выдавай – под твоё честное слово, князь Дмитрий…
– Я слово не давал, – отрезал Пожарский, – но я гарантирую жизнь тебе, полковнику Струсю, другим военачальникам, всем, кто не сорвёт переговоры о сдаче оружия, награбленных ценностей при полной и безоговорочной капитуляции.
Но казаки во время этих излишне затянувшихся переговоров с полковником Будзилой почему-то уверовали, что Пожарский их хочет лишить основной части трофейной добычи. Поляки, конечно, не ожидали коварства казаков именно во время переговоров Пожарского с Будзилой, потому «расслабились» и даже не помышляли о нападении на Китай-город. А казаки решили прервать эти «ущербные», по их мнению, переговоры, не желая никаких уступок полякам: без приказа Трубецкого и команд своих воевод казаки бросились к каменным стенам Китай-города, полезли с криком на стены. Поляки не ожидали такого нападения – не по правилам! – и растерялись, ведь их начальники объявили, что во время переговоров Будзилы и Пожарского объявляется краткосрочное перемирие.
Потом уже вспомнят, что в день обретения иконы Казанской Богоматери некоторые казаки присутствовали на богослужении и неожиданно вдохновились и полезли на стены Китай-города. Так всё у русских случается: в моменты скорби и отчаяния, в ожидании новых нападений врагов – поляков и шведов – смешиваются святые и корыстные мотивы: очищения Москвы от поляков и желания пограбить пленников, отобрать трофеи. И казаки буквально на плечах не ожидавших нападения поляков ворвались в Китай-город и начали избивать ненавистных врагов, имеющих наглость надеяться на войну с казаками «по рыцарским правилам». Не брали казаки поляков в плен, немногие сумели убежать в Кремль и спрятаться за его каменными стенами и непробиваемыми воротами, зато было убито множество воинов-рыцарей, среди которых оказались под горячую руку казаков знатные родовитые шляхтичи Быковский, Серадский, Тваржинский и многие другие.
Потеря Китай-города полностью отрезвила полковников Струся, Будзилу, сбила спесь с других кичливых воевод-шляхтичей. Поляки вновь запросили решающего раунда переговоров «по существу, на котором сторону оккупантов представлял полковник Струсь, а боярских предателей – первый боярин правительства «семибоярщины» Мстиславский. Объединенное войско народного ополчения и казаков представляли Пожарский и Трубецкой.