Годунов. Последняя кровь
В начале переговоров вышел сильно постаревший и полинявший бывший глава боярской думы «семибоярщины», присягавший в последний раз Владиславу. И заговорил не своим голосом глава правительства «семибоярщины»:
– Каяться надо мне в грехах прошлых и каюсь… Бью челом всей Земле Русской… Тебе бью челом, князь Дмитрий Михайлович, и тебе бью челом, князь Дмитрий Тимофеевич… Женщин надобно из Кремля выпускать… А там и мы сдадимся на милость вашу…
– Мы – это кто? – нелицеприятно спросил Пожарский, переглянувшись с Трубецким.
– Мы – это пленники ляхов, – пролепетал хитрый Мстиславский, показывая на свои синяки на скуле и на лбу.
– Какие же вы, бояре, пленники? – презрительно усмехнулся Струсь. – Сами бояре искали нашей защиты от восставшего народа. Никого мы не пленяли.
– А насилие… а синяки на роже… – жалко пискнул Мстиславский. – Что я, сам себе по доброй воле шишек и синяков набил…
Боярина решительно, с нескрываемым презрением в голосе прервал полковник Струсь:
– Нечего за барахло своё и жратву было цепляться. Делиться надо, так Господь нам завещал, а ты, боярин, не захотел делиться, как было велено тебе, вот и получил за упрямство по рогам, как упрямое быдло… Напавших на тебя, боярин, мы сурово наказали, вместо того чтобы их наградить… Но шутки в сторону… Я тоже прошу у военачальников разрешения покинуть Кремль всем остающимся в Кремле русским женщинам, боярыням и княжнам с их драгоценностями…
– С какими драгоценностями? – спросил опешивший Трубецкой.
– Вы что, польских шляхтичей за быдло держите? – высокомерно произнёс Струсь. – Шляхта с женщинами не воюет и личные драгоценности боярынь и княжон не отымает… Вот с мужчинами… – Кивок в сторону потупившего взор Мстиславского. – С боярами другое дело, когда они при объявленном в гарнизоне военном положении своим добром и продуктами делиться не желают… Ещё раз повторяю, женщин надо быстрей отпустить из Кремля, так обеим сторонам будет выгодно… Только вот князь Трубецкой не рад такой перспективе.
Трубецкой вздрогнул при упоминании его имени в прерванном полковником ходе тревожных мыслей: его казаки непременно захотят поживиться добычей знатных «пленниц», боярынь и княжон, в их попытке вынести с собой драгоценности.
– Будем думать, – буркнул Трубецкой. – Я ничего не имею против…
Пожарский оценил тревогу казацкого военачальника и тут же предложил готовое решение:
– Ополченцы обеспечат конвоирование в наш лагерь… – И после многозначительной паузы, глядя прямо и уверенно в глаза полковника Струся, добавил: – Надеюсь, окончательная капитуляция польского гарнизона произойдёт в самое ближайшее время, буквально на днях…
– Это уже как выйдёт, – вздохнул Струсь.
– На днях, – твёрдо повторил Пожарский, – безотлагательно, при полной капитуляции всё будет так, как мы договорились с полковником Будзилой. – Он многозначительно поглядел на Струся. – Ты знаешь, о чём я говорю, полковник…
– Знаю, Будзила мне передал условия капитуляции, – холодно отозвался Струсь, – хотя меня и смутило, что не было дано слова чести…
– Слово чести мало стоит в наши времена, – сказал, тяжело вздохнув, Трубецкой, – когда слова тонут в кровавых делах. Лично мне мои казаки наказали, чтобы я лишнего ничего не обещал и слова честного по пустякам не давал.
– Ничего себе, пустяки, – невольно вырвалось у Струся.
– Да, пустяки, – машинально повторил Трубецкой, вспомнив, что казаки ему обещали всё равно порубать поляков, вышедших из Кремля.
– Ничего себе, пустяки. – Струсь внимательно, испытующе посмотрел прямо в глаза Пожарскому. – …Когда речь идёт о жизни и смерти сдающихся на милость жестоких или добрых победителей.
Пожарский не отвёл своего взгляда и в своих тяжёлых тревожных думах произнёс глухим голосом:
– Жду капитуляции польского гарнизона сразу же после выхода из Кремля женщин – на днях… Не затягивайте с капитуляцией, полковник, в ваших интересах быстрей сдаться…
Глава 14
Было отчего тревожиться Пожарскому: не только об угрозе с запада от короля Сигизмунда, но и об угрозе с севера, где запорожские казаки, отделившиеся от Ходкевича, взяли Вологду и другие города, – вдруг объединятся с другими разбойничьими отрядами или даже шведами и оттуда пойдут на Москву? А тут ещё новое жалостливое послание предателей-бояр ему – с нижайшей просьбой, чтобы ополченцы приняли их жён-боярынь и княжон без учинения позора и насилия… Пуще ляхов боялись предатели мести казаков, вот и упрашивали Пожарского о великом милосердии…
«Выгодно предателям боярам и дворянам считать себя “пленниками ляхов”, очень выгодно, – думал тревожно Пожарский, – надо с Мининым посоветоваться, как с ними, пленниками, поступать. А пока надо не дать казакам грабить и насиловать боярынь и княжон. Казаки ведь себя победителями кличут, раз именно они, а не ополченцы выбили поляков из Китай-города. И Трубецкого словно изменила эта неожиданная победа, задаваться стал, права предъявлять на трофеи поляков. Не пощадят казаки его ни женщин, ни “пленников ляхов”, ни самих ляхов, попади они в руки Трубецкого и его разбойников…»
С Мининым Пожарский живо решил проблему обеспечения безопасности выходящих из Кремля женщин. Они вместе с другими воеводами в составе большого отряда ополченцев пришли принимать боярынь и княжон из ворот Кремля, встретили и проводили в свой лагерь, ничего у них не отнимая, приказавши охранять и поставить женщин на довольствие. А казаки Трубецкого вновь взволновались: как это так, не дали пограбить жён и дочерей предателей, засевших в Кремле. Какие бояре и дворяне есть «пленники ляхов», они настоящие кровопийцы, раз спутались с врагами Русского государства. И вновь послышались знакомые казацкие угрозы в адрес Пожарского: убить князя Дмитрия, зачем не даёт грабить жён предательских? Неужто не даст пограбить настоящих предателей – бояр и дворян, когда их поляки с драгоценностями припрятанными начнут выпускать из Кремля?
И действительно, поляки за день до своего массового выхода первым делом за женщинами выпустили бояр и дворян, которые сами по своей воле прятались с ними за кремлёвскими стенами. Это был момент истины и для Пожарского, и для Трубецкого: как к ним относиться: как к предателям, заслуживающим наказания, или как к «пленникам ляхов», удерживаемых за кремлёвскими стенами насильно? Как быть с боярами Фёдором Ивановичем Мстиславским, Иваном Михайловичем Воротынским, Иваном Никитичем Романовым вместе с племянником-стольником Михаилом Фёдоровичем Романовым и матерью последнего Марфой Ивановной и с другими знатными боярами, князьями и дворянами?
– Как земство будет поддерживать заведомую ложь о том, что поляки и литовские люди держали насильно в неволе бояр и их родичей? – спросил Минин Пожарского, когда он увидел выходивших из Кремля русских «сидельцев». – Ведь за кремлёвскими стенами спрятались от восставших москвичей корыстные предатели Отечества – не так ли?..
Пожарский долго не отвечал на острый вопрос старосты, потом тяжело вздохнул и ответил вопросом на вопрос:
– А ты бы хотел, Кузьма, чтобы на бояр прямо сейчас набросились казаки и начали бы их убивать и грабить – на наших глазах?
– Нет, Господь с тобой, Дмитрий Михайлович, – испуганно выдохнул Минин. – Вчера мы с тобой и воеводами еле-еле отстояли неприкосновенность боярынь от казаков… На ссору с казаками пошли… А сегодня дадим избивать их отцов и мужей…
– Да что-то сегодня немного видать казаков, желающих побить бояр, – то ли предателей, презренных изменников Отечества, то ли «пленников ляхов». Дело не в том, что бояре без драгоценностей выходят… А знаешь, в чём дело?
– В чём? – удивился Минин.
– А в том, что бояре от Трубецкого получили необходимую им гарантию, что им будут сохранены их родовые наследственные земли и поместья… Потому и мало сегодня казаков для избиения бояр, мести праведной… Впрочем, желающих побить бояр всегда можно при желании наскрести по сусекам…
– Но ведь ты, Дмитрий Михайлович, вроде как поддержал на последних переговорах Трубецкого относительно предварительной гарантии сохранения родового достояния членов Боярской думы…
– Вот именно, предварительной гарантии… – огрызнулся Пожарский. – Для меня да всего ополчения и земства главным в переговорах с бывшими думцами было то, что дума как некогда высший орган государства отказалась от прежней присяги Владиславу и порвала все отношения с королём…
– Но ведь думы уже нет, а наше земское правительство вместо неё… Мы вправе и аннулировать присягу, и порвать с королём, да и бояр наказать за предательство… – кипятился Минин. – Или я не прав? Так все наши ополченцы мыслят…
– Нет у нас поддержки высших церковных иерархов, устранились митрополиты Ефрем и Кирилл, другие владыки от мести предателям… – шепнул, еле сдерживаясь, Пожарский. Он хотел пересказать Минину свою печальную беседу с архимандритом Исаией, но только досадливо махнул рукой. – Это Годунову повезло, когда он оперся на архимандрита Старицкого Иова, а потом в своих делах государственных опирался на него уже в сане епископа, митрополита, патриарха… А у меня не выходит с церковной опорой, вон даже тушинский боярин Трубецкой, тоже играющий в какие-то игры со святыми отцами, всё время меня подкалывает невысоким чином «стольника»…
Минин только горестно всплеснул руками, хотел сказать о его роковой политической ошибке с признанием бояр «пленниками ляхов», молчаливом согласии Пожарского с Трубецким относительно политических гарантий корыстным предателям-боярам из правительства «семибоярщины» с их прихлебателями. Ведь, вытащив бояр-предателей из осады, сохранив их вотчины и достояния вместе с драгоценностями и холопами, Пожарский оставлял им утерянную власть и дружины из боевых холопов – через какое-то время после потрясения «плена и унижения польского». Именно сейчас предателей надобно было бы наказать и поставить в угол на низкое место коллаборантов…
Очевидно, мысли Минина передались Пожарскому, он вздрогнул при упоминании, хоть и мысленно, роковой ошибки главного воеводы ополчения, но, сильно побледнев, сказал с еле сдерживаемой яростью:
– Бояр не дам избивать казакам, за сидельцев монахи крутицкие молились, чтобы им жизнь и достоинство сохранить… А потом все монахи московские за победу ополчения и казаков молились… Не хочу в преддверии большой русской победы распрей, столкновений, неувязок между ополченцами и казаками… Видишь, Минин, бояре-предатели прошли, никто их пальцем не тронул, ни ополченцы, ни казаки…
Минин сокрушённо покачал головой и сказал чуть слышно:
– Так ведь главный воевода запретил ополчению покушаться на достоинство бывших членов думы… А желающих покуситься среди ополченцев была тьма… Да побоялись ослушаться своего главного воеводу… А зря, между прочим…
А Пожарский как-то отстранённо мысленно рассуждал о странных превратностях осады и битвы с поляками казаков. Ведь донцы чуть не ушли разбойничать от кремлёвских стен, он прилагал всевозможные усилия остановить донцов, сохранить их в Москве для решающей битвы. И действительно, уязвлённые предложением монахов Троицы выдать им в залог будущей оплаты монастырские ценности, в полном соответствии со своим взрывным свободолюбивым характером, донцы решили «съесть потники сёдел своих», но остаться до победы над ляхами. И неожиданно «корысти разбоя ради» одним ударом 22 октября казаки захватили крепость Китай-города. И теперь полякам уже некуда деваться, лишь сдаваться, когда ополчение выкатило к стенам Кремля осадные орудия на прямую наводку. Шляхта в этих условиях пошла 24 октября на безоговорочную капитуляцию. Но что им мог предложить главный воевода в столице, если он заранее знал, что драгоценностей в Кремле нет никаких, но стоят зато в дубовых чанах «продукты» из расчленённых и засоленных человеческих трупов.
«Попов из кремлёвских сидельцев пощадить, но изменников рубить и имать всё добро их» – такое первое решение приняла часть донских казаков. Но другая часть казаков под влиянием Трубецкого была против насилия. И Пожарский на волне «жалости к падшим» предпринял решительный шаг защиты бояр от гнева части донцов. А ведь был шанс у Пожарского рассчитаться с казаками, расправившись с боярами и конфисковав у них всё движимое и недвижимое имущество, раздав все вырученные деньги казакам Войска Донского. И любовь казаков была бы к главному воеводе ополчения «материальная, земная», «реальная», а не «абстрактная идеальная», если это можно называть любовью…
Возможно, 26 октября у Пожарского восторжествовала «слёзная жалость сердца» при виде жалкого, истощённого вида некогда «первых людей» исчезнувшего государства на Троицком мосту. Да, Пожарский знал, что Боярская дума полностью себя дискредитировала, признав законность двух самозванцев на трон, а ещё Шуйского, «выкликнутого» толпой, присягнув королевичу Владиславу и верность королю Сигизмунду, пустив в Кремль поляков.
– И весь ужас в том, – говорил Пожарский Минину, глядя в спины бояр в русле своих тревожных раздумий о судьбе будущего государства Московского, – что к текущему моменту скорого очищения Москвы от поляков в стране не осталось старых законных бояр, получивших этот чин из рук Ивана Грозного. Кому-то этот чин присвоил Годунов, кому-то Первый Самозванец, кому-то Шуйский, а кому-то даже Второй Самозванец… Это сборище политических трупов…
– Понял твою мысль, Дмитрий Михайлович, незаконны они, – хохотнул Минин, – так чего же с ними церемониться, к ногтю их… А они гарантии безопасности требуют, сохранения за ними привилегий, поместий, имущества…
– Ничего не стоило мне бы устроить «самосуд народный», только не по мне такой ход событий, дорогой мой староста… Как был совестливым человеком, так им и остался с чином стольника, которым меня всё время колет тушинский боярин Трубецкой. По мне лучше умереть честным человеком, чем на бесчестье разжиться…
– Но ведь в цари-то кому, как не тебе, Дмитрий Михайлович, надо избираться, это и ежу ясно… – попробовал поднять настроение князю Минин. – Об этом надо думать…
Пожарский не поддержал шутливый тон и обрезал Минина:
– У тебя, староста, казна пустеет не по дням, а по часам, казаки разделились на две части, кто подчиняется Трубецкому, кто не подчиняется… На ополченцев казаки смотрят свысока, раз взяли Китай-город, поляков готовятся избивать, что скоро пленниками выйдут из Кремля… Если бы ты знал, староста, как мне нужна поддержка высших церковных иерархов, а её нет… И потому нет у меня высших божеских полномочий отымать у бояр-предателей их движимое и недвижимое имущество… Вот почему и защитил я бояр-предателей Мстиславского, Воротынского, Ивана Романова с тщедушным убогим племянником и его матерью от избиения и ограбления силой оружия от казаков-разбойников…
– Не пожалеешь, Дмитрий Михайлович?
– Жалко мне народ русский и страну, которые предатели в распыл пустили… Но кто я такой, чтобы жизнями соотечественников распоряжаться вне поля боя с врагами Отечества с оружием в руках…
На следующий день 26 октября Кузьма Минин по поручению Пожарского принимал капитуляцию польского гарнизона. Князь сдержал слово, сохранив жизнь полковникам Струсю и Будзиле, часть гарнизона Будзилы была отдана ополченцам, другая часть Трубецкому, где большинство казаков уже давно вышло из подчинения князя, потерявшего авторитет сильного воеводы; казаки быстро перебили большинство доставшихся им поляков, якобы «в назидание потомкам».
Самому Струсю в несчастье повезло, он не был выдан в руки казаков, перейдя от «личного покровительства» Пожарского «под личное «покровительство» Трубецкого. Как королевский полковник, он был чрезвычайно ценным пленником, за которого в соответствующее время можно было взять выкуп или обменять его на знатного московского воеводу, находящегося в польском плену. Полковника Будзилу и солдат его полка разместили под охраной в лагере Пожарского. А уже 9 ноября Пожарский и дворяне начали отправлять группы пленников по городам в провинции. Многих, однако, ждала трагическая судьба: в Галиче солдат из хоругви Будзилы полностью истребили, точно так же поступили в Унже с подчинёнными Стравиньского. Зато повезло подчинённым Таляфуса: от перспективы сгнить в подземельях Соли Вычегодской их спасли казаки из отрядов Налевайки и Кшиштофа Песоцкого, чьи загоны в декабре 1612 г. опустошили земли от Белоозера и Вологды до самых Каргополя, Устюга Великого и Соли Вычегодской. Остальных пленников поместили в Нижнем Новгороде (Будзилу, Стравиньского, Альберта Подбильского, а также некоторых других ротмистров), Балахне (солдат из хоругвей Александра Калиновского и Волынецкого), Ярославле (ротмистров Калиновского и Якуба Хочимского), Ядрине (подчинённых Подбильского).
В Нижнем Новгороде местные точили зубы на Будзилу, Стравиньского и других пленников, однако твёрдая позиция матери Пожарского, княгини Марии Фёдоровны, оградила их от гибели. Поляков заперли «в темнице, в коей сидели они недель девятнадцать, тёмной весьма, худой и смрадной», согласно русской летописи. Те пленные польские и литовские воины, которые выдержали тяготы русского заключения, оставались в московской неволе до 1619 г., когда, согласно Деулинскому перемирию, произошёл размен русскими и польским пленными «всех на всех» оставшихся в живых.
Торжественный вход объединённого войска ополчения и казаков в Кремль Пожарский и Трубецкой назначили на 27 октября. С утра казачество Трубецкого собралось на богослужение у церкви Казанской Божией Матери за Покровскими воротами, а ополчение Пожарского – у церкви Иоанна Милостивого на Арбате. С крестами и образами казаки и ополченцы двинулись с разных сторон в Китай-город и сошлись у Лобного места. Когда там Троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен, из Спасских ворот Кремля вышел другой крестный ход во главе с епископом Галасунским (Архангельским) Арсением и кремлёвским духовенством, монахи несли икону Владимирской Богоматери.
Во время молебна Пожарский был мрачен и сосредоточен на своих тревожных мыслях: от присутствия на торжественном молебне уклонились митрополиты Ефрем и Кирилл, не позволившие занять Крутицкую митрополию активному союзнику Пожарского, архимандриту Исаие. «Сломал шею Исаие, не позволил тому стать митрополитом Филарет Романов через церковные интриги, тайным влиянием на владыку Ефрема Казанского и владыку Кирилла Ростовского и Ярославского… Не меня или Трубецкого видит на царском троне закулисный интриган Филарет Романов, а своего сынка, стольника Михаила, который отсиделся за кремлёвскими стенами с дядькой Иваном и матерью и спасся благодаря моей жалости и милости к падшим предателям, “пленникам ляхов”… А лучше ли было, если бы казаки бояр и стольника побили вместе с поляками Струся?.. Конечно, хуже не придумаешь, с вечными муками и угрызениями моей совести до скончания моих лет на земле…»
С такими тяжкими мыслями и чернее тучи лицом Пожарский после молебна у Лобного места вступил с ополченцами, казаками и горожанами в Кремль. Увиденное ужаснуло: все соборы были разграблены и загажены, престолы ободраны, деревянные постройки разобраны на дрова и сожжены, в чанах были разрубленные и засоленные человеческие останки. С горькими мыслями – «нельзя впускать врагов Отечества в Кремль и отдавать святыни на поругание врагам православия» – Пожарский приказал отслужить обедню и молебен в Успенском соборе…
– Чего такой мрачный, Дмитрий Михайлович? – спросил князь Трубецкой с гордым сияющим лицом. – Победа всё-таки наша общая…
– Горькая победа, князь, убивающая радость души, когда видишь поругание святынь православных, – ответил с нескрываемой грустью Пожарский.
– Может, за дело мои казаки врагов православия порубали, Дмитрий Михайлович…
– Пленных рубить – дело не хитрое, а жестокое, князь, – сказал Пожарский и почувствовал, что теряет сознание. Но выдержал приступ отчаяния и душевной боли. – Слава Богу, что мы с тобой, князь, не обагрили руки русской кровью…
– Предателей-бояр?.. Мои казаки на тебя до сих пор зуб точат, что ты спас многих изменников от заслуженной кары… – с угрозой в голосе произнёс Трубецкой. – Никогда казаки тебе не простят того, что ты не дал им пограбить бояр и боярынь, а то и казнить на месте изменников Отечества.
– Кто мы такие, чтобы казнить и миловать, – сказал потерянно и грустно Пожарский Трубецкому, с ужасом глядя на обшарпанные стены Успенского собора, на которых ему мерещились чаны с засоленным человеческим мясом.
Глава 15
Сразу же после изгнания из Москвы оккупантов – при «почётном пленении» казаками полковника Струся – начались капитальная очистка Кремля и Китай-города и налаживание порядка мирной жизни в столице. Трубецкой на правах «победителя поляков» поселился во дворце Годунова в Кремле, предводитель ополчения Пожарский, озадаченный расчётом с казаками в последний день октября, нашёл себе пристанище поскромнее – в арбатском Воздвиженском монастыре. Никто в Москве и не заметил отъезда в родовую вотчину Романовых, село Домнино, болезненного, сильно расхворавшегося сына Филарета, стольника Михаила с матерью.
Зато наречённого Вторым Лжедмитрием патриарха, «почётного пленника короля» Филарета, часто вспоминала казацкая старшина, с давних времён строившая внутреннюю политику на взаимоотношениях и взаимодействиях с представителями «не столбовых» боярских родов (Романовых, Захарьиных, Шереметевых, Сицких, Черкасских) и связанных с этими родами не слишком родовитых дворян. Знатные рода Рюриковичей, как их называли казаки, «князья крови», такие как Шуйские или Пожарские, вызывали в казацкой среде значительное отторжение, потому что рода «князей крови» чурались близкого, доброжелательного общения с казацкой вольницей своих соплеменников. Того же князя Пожарского из Стародубских, Суздальских Рюриковичей казаки уважали как сильного опытного военачальника за смелость и справедливость, но опасались и не любили, видя в нём одного из главных претендентов на престол. Когда казацким атаманам Трубецкой за глаза называл его (Пожарского)«неудачливым стольником», казаки в глаза отвечали тому, что стольнику, будучи «князем крови», легче запрыгнуть на престол, чем «тушинскому боярину» с не столь родовитой княжеской кровью.
Трубецкой в таких перепалках со своими атаманами обычно отбрёхивался, мол, надо ещё долго и пристально изучать, чья «княжья кровь» более родовитая, его или Пожарского. Казаки смеялись ему в лицо, говоря, какая разница, причём родовитость, если и так всем известно, что как воин и полководец Пожарский гораздо сильней, чем Трубецкой. «Выходи против Пожарского в круг с сабелькой, князь-боярин, и докажи, чего ты, собственно, стоишь», – со смехом подначивали своего военачальника атаманы казацкие, и тому ничего не оставалось делать, как только хохотать вместе с казаками.
«Выходить на саблях один на один против знаменитого смельчака-рубаки – это удел сумасшедшего, – копошилось в мыслях у Трубецкого. – И полки тот водит лучше меня. Только пусть этот отменный воин и полководец из моих рук получит искомое боярство, когда я через казацкую вольницу и силу взойду на престол».
А казаки догадывались, что через них князь Трубецкой в обход своего соперника Пожарского вознамерился запрыгнуть на престол сразу же после изгнания поляков, очищения столицы от трупного смрада Смуты. Действительно, единственный из «князей крови», к тому же с чином «тушинского боярина», кто на всю катушку пытался раскрутить мощь казацкой вольницы и силы, был Дмитрий Трубецкой. Но его личные качества нестойкого слабого воина, неудачливого воеводы и хитрована-интригана с нетвёрдым, коварным характером не вызывали уважения и доброго слова в суровой среде казацких атаманов и простых казаков-разбойников.
В условиях вынужденного союза и противостояния Пожарского и Трубецкого, народного ополчения и казачества во время осады и после изгнания поляков князь Пожарский, будь он мощным государственным стратегом, а не только военным тактиком, просто обязан был сделать практические шаги навстречу казачеству, открывающие возможности взаимовыгодного диалога с атаманами и казаками Войска Донского. Почему он не пошёл на уступки и «финансовое задабривание» казаков сразу после изгнания поляков? Во-первых, казна Минина стремительно пустела, практически опустела. Во-вторых, кроме дел по очистке и восстановлению Кремля и Китай-города, отвлекала тревожная ситуация с подходом к Москве войска Сигизмунда, о чём постоянно сообщали гонцы Пожарского.
Король, выдвигаясь из Вязьмы на Москву, уже знал о капитуляции польского гарнизона в Кремле. Вместе с сильным отрядом племянника гетмана Адама Жолкевского королевское войско осадило хорошо укреплённую крепость Погорелое Городище. Местный воевода князь Юрий Шаховской на требование сдачи гордо бросил королю:
– Ступай, Сигизмунд в Москву князя Пожарского. Возьмёшь Москву, справишься с князем Пожарским, и мы твои.
Такой ответ воеводы королю гонцы из Погорелого Городища привезли главному воеводе народного ополчения.