Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Сейчас приезжал молодой человек Эспер Белосельский звать от матери на вечер, там опять бал; но я, право, не знаю, поеду ли, а ежели и поеду, то разве на минуточку. Я был зван сегодня на большой обед свадебный: женился сын Дмитрия Ал. Лухманова; отец дает пир и зовет, как Фавст, на целый день, к вечеру бал; будет там князь Дмитрий Владимирович, но я лишу себя всех этих почестей и удовольствий.

Константин. С.-Петербург, 18 января 1821 года

Вчера было рождение старухи Голицыной [княгини Натальи Петровны, урожденной графини Чернышевой]. Я ездил поутру ее поздравить, нашел там весь город; приезжала также императрица Елизавета Алексеевна. Вечером – опять весь город и бал, хотя никого не звали. Ей вчера, кажется, стукнуло 79 лет, а полюбовался я на ее аппетит и бодрость. Там видел я московских Апраксину и Голицыну, с которыми много говорил о Москве и о тебе.

Попал я в круговорот, не знаю, как выпутаться: на все вторники звал Шувалов, в воскресенье граф Брей, сегодня должен обедать у Пашковых, к которым я наконец попал вчера с Закревским. Завтра звала на вечер Наталья Алексеевна Колтовская, но не поеду; и есть еще несколько в запасе зовов – к Уварову, Хитровым. Эдак загуляешься, а кому рано вставать, весьма некстати. Сегодня смотр новому Семеновскому полку, который совершенно сформирован. Закревский им очень доволен. Формировал Желтухин.

Зеленые крупы получил, очень благодарю милую Наташу, а Клим, который обыкновенно все навыворот понимает, сделал мне было шутку. Я велел ему ее прибрать, а он вместо того, не знаю уж почему, послал было крупу к Лонгинову. Хорошо, что тот ко мне вчера утром заехал и спросил, что за крупу я ему прислал. Недолго у него побыла, тотчас послал почтальона выручить. Клим ждет белорусских гостей (я их называю – «гусей», за что он на меня сердится). Он девушек готовит в девушки, то есть горничные на место Насти, которая задумала идти замуж за почтальона. Я им доказывал, что глупость; но особливо мать не скоро урезонишь.

«Знаешь ли ты жениха?» – «Нет, я его не видала». – «Стало, мать знает?» – «Она слышала, что он хорош». – «Позови мать сюда». Та приходит. «Ты просишь, чтоб Настю выдать замуж?» – «Сделайте милость», – и в ноги. «Да разве ты так была счастлива со своим мужем?» – «Нет, какая моя жизнь была: всякий день меня бил, да в чахотку вогнал». – «Разве твоей дочери у нас дурно?» – «Да ей эдакой жизни век не нажить; там уж не то будет: и пол вымой, и себя обмой, и за детьми ходи, и кушанье свари, а еще как муж попадется дурной, так заколотит до смерти». – «Так что за неволя?» – «Все лучше».

С полчаса все эдакий вздор пороли. Наконец я им говорю: «Ну, бог с вами». Разревелись обе: «Да как нам вас-то жаль, отец наш!» – «Да ведь не я замуж иду; не меня бить будут». – «Правда и то!» Велел позвать почтальона, которого, точно, и экзекутор, и все очень хвалят. «Я слышал, ты хочешь жениться?» – «Хочу». – «На ком?» – «На вашей девушке». – «На которой?» – «На Настасье Александровне». – «Да где она?» – Показывает на Марицу: «Кажется, вот». А ну что с ними делать! «Теперь, Марья Сергеевна, твоя очередь, отдаешь ли за него дочь?» – Молчит. Почтальон просит: «Милостивая государыня, будьте мне мать родная». – «Делайте себе, что хотите, только смотри, Настя, живи, как я жила: меня твой отец всякий день колотил, а я все молчала, так и ты». Из всего этого вранья вышло, что надобно денег на свадьбу, на кровать и проч., и что сочетание будет еще в этот месяц. Мне жаль: жена к ней привыкла, она девушка верная, очень хорошего поведения, теперь ищи другую, пока сформируются Климовы одноземки. Но эк меня куда белорусские гуси завели!

Александр. Москва, 20 января 1821 года

Vive la lithographic!
C’est une rage partout:
Grand, petit, laide, jolie,
Le crayon retrace tout[10 - Да здравствует литография! Это всеобщая страсть; карандаш изобразит любого: и великого, и малого, и уродину, и красотку.].

Благодарю за присланную первую тетрадь альбома литографированного [литографии тогда были еще редкостью].

Младшая из княжон Шаховских, коих старшая Полина за Муравьевым (сыном Ник. Ник.), подвержена нервическим припадкам. Доктор Левенталь ее магнетизирует. Намедни он ее усыпил, и она в сомнамбулизме проговорила словами, коих никто не понял; потом мать[11 - Княгиня Елизавета Сергеевна, урожд. графиня Головина, в то время вдова князя Александра Михайловича. У них было восемь дочерей.] спросила: «Что ты говорила?» – «Молитву, маменька!» – «Да по-каковски? Мы никто не поняли!» – «По-латыни» (а она отродясь этот язык не знала). Мать засмеялась, а дочь взяла перо и написала всю молитву по-латыни; мать все утверждает, что она написала вздор, но больная тотчас перевела эту молитву по-французски. Приехал доктор, княгиня дала ему прочесть латинскую молитву. «Вы это знаете?» – «Нет, но это молитва, и она хорошо написана. Очень хорошо, без единой ошибки». – «Прочтите теперь это». – «Но это, – отвечал доктор, – превосходный перевод той молитвы, что вы мне только что показывали». – «Ну, так это сочинила, написала и перевела моя дочь во время сомнамбулизма». Посылаю тебе эту молитву, то есть французский перевод.

Мне все это кажется сверхъестественно; не будь это княжна Шаховская, я было думал, что доктор с нею сговорился. За нею смотрит мамушка. Княжна в сомнамбулизме говорит, что мамушка теперь в такой-то комнате, вяжет чулок, и точно правда. Другой раз бредит; ее спрашивают, позвать ли мамушку? «Нет, не трогайте; она, бедная, устала, спит лицом к улице», – и вышло точно так. Княжна сама говорит во сне, какое ей дать лекарство, и назначает препорцию, унциями, и все по-латыни. Все это рассказывала ее мать, которая совсем не лжива. У княжны такие были припадки прежде, что она билась головою об стену, и комната ее вся обита матрасами. Она в декабре объявила, что 17-го будет при смерти (и была), что 25 января совсем выздоровеет; ей 14 лет, она очень расслаблена. Все это столь же чудесно, как и свадьба Боголюбова.

Константин. С.-Петербург, 21 января 1821 года

У нашего князя Василия был наемный лакей, прекрасный человек, служивший прежде у Воронцова. Он чувствовал себя немного нездоровым; знакомый ему цирюльник взялся его вылечить, дал ему порошок, от которого должно было его немного послабить. Тот несчастный со всей доверенностью принял лекарство, – сделались страшные колики, рвота кровью; позвали докторов, которые тотчас объявили, что он отравлен и никак жить не может. Он действительно через четверть часа и умер. В эту минуту приходит цирюльник с веселым лицом узнать о своем больном; его берут за ворот и в полицию. Нашли, что он дал ему порцию какого-то яда в 220 раз более, нежели оный употребляется даже в лекарство, чтобы как сильное средство помочь. И все это по глупости, самолюбию и в надежде получить какой-нибудь рубль за лечение и сделать себе репутацию. Расскажи это, без последних замечаний, Попандопуло.

На сих днях застрелился Преображенский офицер, коего имя не упомню. Говорят, оставил письмо, коим просил не стараться узнать о причине. Также на сих днях умер Толстой, внук князя Кутузова, мальчик прекрасный, о коем все сожалеют. Бедная мать его теряет уже второго сына взрослого. Она в Москве. В заключение еще трагический анекдот. Молодая 22-летняя жена богатого извозчика отравила мужа своего, подложив мышьяка в чае. Он тотчас умер, а она тотчас призналась. У нее был любовник.

Вчера был сговор Настеньки, Клим – посаженый отец. Я ходил смотреть; сидят все вокруг стола как вкопанные, ничего не говорят, девушки, по обычаю, поют песни, величают, а невеста, по обычаю же, плачет.

Ну, сударь, я начинаю устраивать отделения почтовые в трех частях города, но о сем не сказывай еще Рушковскому. Так как он затруднялся первым полезным устройством ежедневного приема, то, может быть, ему и не предложат ввести в Москве отделения, а это бы там еще было нужнее, по пространству города. Какая это помощь для бедных людей! Я тебе пришлю копию с моего представления. Николай Дмитриевич мне сказывал, что князь сам сие разрешил, не отдавая в Комитет министров. У меня еще бродит в голове мысль не только отправлять письма в Москву и с тяжелыми почтами, то есть четыре раза в неделю, но и всякий день, кроме воскресенья; от этого казне убытка не будет, а как не быть ежедневным сношениям между обеими столицами, это стыдно! Но так как эта мысль еще не обработана, то прошу о сем не говорить никому. Сколько сил есть, право, стараюсь быть полезным. Когда-нибудь скажут: это завел Булгаков.

Завелось общество для вспоможения артистам. Тут Кикин, Оленин, Уваров и проч. Они составили капитал и задают работу художникам, потом ее продают, и деньги обращаются в общую кассу для того же предмета. Полезное заведение. Теперь артист всегда будет иметь верную работу, и у нас будут выходить прекрасные произведения. Портрет государев, который я тебе послал, от общества гравирован; также теперь занимаются видами петербургскими. Кикин у меня был на этих днях и сообщил весь их план. Нельзя не похвалить.

Константин. С.-Петербург, 25 января 1821 года

Из Лейбаха приехал курьер от 7 января. Ваниша [граф Иван Илларионович Воронцов] пишет: «Мы уже две недели как в Лейбахе, красивом и прелестно расположенном городе, прогулки здесь восхитительны; но приятнее всего то, что мы наслаждаемся итальянскими погодами. Всякий день выходим во фраке, так тепло. Мы все превосходно разместились, квартиры обставлены чрезвычайно изысканно. О возвращении нашем ничего покамест не могу тебе сказать». Это бы, однако же, нас более интересовало, чем описание, от которого только слюнки текут. Я не раз был в Лейбахе и всегда любовался прекрасным местоположением.

Константин. С.-Петербург, 26 января 1821 года

Тургенев прислал ко мне при своей записке письмо к тебе Вяземского. Посылаю и то и другое, распространяя совет мой еще далее, нежели Тургенев, то есть даже не отвечать ему на глупые его рассуждения, да и вообще в письмах к нему не рассуждать, дабы не давать ему повода врать. Ну что он за ахинею порет! Где же ум? Где же толк! Я бы совсем эту переписку бросил и прошу тебя, по любви ко мне, ограничить ее, сколько можно, а не то точно можно иметь неприятность, по пословице: «Скажи мне, кто твои друзья, и я тебе скажу, кто ты».

Сюда едет наследный принц Мекленбургский, сын покойной великой княгини. 21-го должен был выехать из Берлина. Я послал навстречу офицера для распоряжений.

Константин. С.-Петербург, 29января 1821 года

Вот и молодые, Настя с мужем. Вчера была их свадьба; она что-то сегодня плохо ходит. Клим как посаженый отец захлопотался, а пуще всего издержался и бесится. Сегодня велел я им сделать ужин, пусть себе попирует Настя; а там как пойдут дети, да побои, так не раз вспомнит житье у нас.

Тургенев тебе кланяется, ему опять выпускали кровь пьявкою, опять ослабел, только меньше прежнего. К тому же открылось, что у него хирагра форменная. Я у него был в воскресенье утром, нашло пропасть народа, и все знать такая; а по вечерам у него дамы. И подлинно избалуется.

Здесь некто Рубцов, уланский офицер, дрался с Преображенским, – коего имени не знаю, но которого все хвалят, – на пистолетах, и первый был убит. Сожалеют очень о несчастном отце. Побранились за женщину.

Из Лейбаха приехал курьер, но о возвращении ничего еще неизвестно.

Я был вчера у графини Нессельроде, к ней не пустили меня именно по ее приказанию. Что за причина? У сына открылась скарлатина. Добрая эта мать нагорюется, особливо оставаясь одна совершенно. Прочих детей тотчас отослала к Гурьевой. Это точно как чума, от которой берут самые страшные предосторожности. Теперь я ее не увижу шесть недель. Жаль мне ее очень, она измучается. Она было поговаривала ехать в Лейбах, а там в Вене дождаться весны и ехать к водам; но теперь все это расстроилось.

Александр. Москва, 30 января 1821 года

Я давно взял себе на ум то, что ты мне советуешь касательно В.[12 - То есть князя П.А.Вяземского. В то время судьбою его был озабочен и Н.М.Карамзин, как видно по его письмам к И.И.Дмитриеву. Выступая против аракчеевщины и цензуры, князь Петр Андреевич, как и Пушкин, писал против правительства.]. Я ему даже и говорил об этом; он поуймется, а там забудет и опять принимается за вранье, но признаюсь, что не доходило до этой степени еще. Он малый очень благородный, добрый, но слишком любит рукоплескания так называемых остроумцев. Я в своих письмах никогда не касаюсь сих сюжетов и ограничиваюсь смешными вздорами и бальными описаниями. Когда будет сюда, серьезно его побраню, а до того времени вряд ли буду и писать, отъезжая отсюда. Я уверен, что он тем кончит, что наживет себе хлопот.

Я ездил после обеда к Осипову – дома нет; Шафонского[13 - Шафонский был директором канцелярии московского генерал-губернатора.] тоже не застал. Князь Дмитрий Владимирович поехал по четырем уездам объезжать, так они все гуляют.

Беглый Шереметев[14 - Это был Алексей Федорович Шереметев. Мать его – Екатерина Сергеевна Власова, во втором браке Ивашкина.], которого граф П.А.Толстой не хочет более иметь адъютантом, явился. Проигравшись здесь, он улизнул в Серпухов и жил там, чтобы дать время пройти гневу матушки своей, а та было умерла.

Александр. Смоленск, 1 февраля 1821 года

Я выехал из Москвы в понедельник, в два часа утра, и поспел сюда в 37 часов, что очень скоро; зато как и лечу, и как опоражниваю Марицын кошелек, не жалея на водку! Дорога очень хороша, кибитка преславная, а о Волкове и говорить нечего: я только что ем да сплю, он делает прочее. Со мною и Васька. Ежели пойдет так же далее, то могу ужинать в Велиже.

Ваня Пушкин [граф Иван Алексеевич Мусин-Пушкин] так убедительно меня просил у него обедать, что я не мог отказать. Сейчас пришлет за мною сани. Здешний губернатор, барон Аш, умер; жена его едет к вам, в Петербург. Сюда приехал Кайсаров следовать по множеству жалоб, присланных на полковника Граббе [Павла Христофоровича], то есть на проказы его гусар.

Константин. С.-Петербург, 2 февраля 1821 года

Я был вчера на балу у графа Шувалова, остался там до трех часов, премного удивляясь видеть себя там столь поздно и, однако же, никак не решаясь уйти; подлинно бал восхитителен и очень оживлен. Были оба великих князя, наш добрый Закревский со своей женою, Вася с невестою, которая скоро уж перестанет таковою быть, ибо в воскресенье свадьба, а после, в среду, большой бал у ее матери, а затем счастливая чета отправится в Москву. Хотелось бы и мне ехать с ними! По-прежнему много говорят о другой свадьбе – Николая Долгорукова с княжною Голицыной; но до сей поры, однако же, ничего не объявлено. Здешняя публика любит свадьбы не меньше московской. Наша новобрачная Настя на следующий день после свадьбы дала большой бал в нашей квартире, за который я дважды уплатил, ибо не смог уснуть до двух часов утра, и бедные мои уши!.. Как видишь, я порхаю от удовольствия к удовольствию.

Великий князь Николай приехал сюда с чрезвычайной скоростью, он мне уже говорил о своем возвращении в Берлин. Летом он едет с великою княгинею на воды, так что мы еще долго не увидим Жуковского.

Александр Велиж, 3 февраля 1821 года

Вот я и здесь, любезный брат; все ехали славно, только в Поречье настала к вечеру такая страшная метель, что я принужденным нашелся там ночевать. Поутру поутихло, но снегу столько навалило, что я ехал в кибитке с пятью лошадьми. Здесь стал я, по обыкновению, у полицмейстера и бывшего нашего опекуна Шестакова, не мог отказать у него обедать, а после обеда тотчас пущусь к себе в ближнюю вотчину Хилино. Ефим меня здесь ждал, а вчера уехал играть свадьбу другой своей дочери. Вот, стало быть, у нас и пир свадебный будет. Повезу молодой какой-нибудь гостинец.

Я, слава Богу, здоров и не устал. Заеду теперь к Алексианову, а писать тебе буду уже из Граблина. Здесь хорошее общество, стоит гусарский полк Сумский, два генерала и проч. Я тебе писал из Смоленска, где Ваня Пушкин задал мне славный обед; у него познакомился я со Свечиным – генералом, соседом по деревням Закревского. Очень боюсь, как бы Ваня мой не надсадил себе грудь, ибо он плюется при всякой встрече с жидом; а ты знаешь, однако же, редки ли тут жиды.

Константин. С.-Петербург, 5 февраля 1821 года

Рад я очень, что ты согласен со мною насчет переписки с Вяземским. Да иначе и быть не могло. Теперь я совершенно покоен и Тургенева успокою, который его за это крепко бранил, а он в ответ к нему точно то же городит.

Александр. Граблино, 7 февраля 1821 года

Вчера объездил я все фольварки; скота много, и все в цветущем состоянии. Дойных коров одних до 400, а всего скота до 1500 штук. Навозу множество, можно будет и пашни прибавить. Дай Бог только урожай на этот год, то доход будет значительный; ныне родилось нехорошо, но все осталось и кроме семян, а ежели бы у нас было так, как в Орле или Воронеже, то не знаю, куда я бы голову девал: иные последнее продают, чтоб прокармливать крестьян своих. Наши мужики довольно зажиточны, мало таких встретишь здесь.

Положил я закон, по коему жиды, имеющие у нас корчмы на аренде, не могут продавать иного вина, как у нас купленное, и я иначе им не велел продавать, как по 4 рубля ведро: они все свои барыши найдут, а нам прибавит это доходу тысячи четыре в год. Куда их жалеть, плутов! Грозили было убраться, но раздумали: иной уже 25 лет у нас живет, слишком привык.

Какое происшествие! Слышу шум в передней; выбегаю, что же такое? Мужики недалеко отсюда видели вчера медведя, ранили его, но он ушел, а теперь его убили и притащили сюда. Страшная махина, черный самец; поставили на ноги, так выше Волкова. Мужикам велел дать вина и подарил храбрецам 25 рублей за шкуру; повезу жене: ей годится под ноги в карету. Вот каких уродов производит наша Белоруссия!

Ба! Вслед за медведем явился заседатель, коему надобно было подарить не медведя, а пенендзов; а там явился и Алексианов. «Мне, – говорит, – тоска по вам, приехал на вас посмотреть. Какие у вас планы?» – «Ехать завтра из Граблина в Городно, обедать у Марко[15 - Этот Марко был тамошний православный священник.], а оттуда к вам». – «Ну, так проделаем все это вместе». – «Ладно!»