Записки человека долга (сборник)

– Присаживайтесь, – сказал я после обмена ритуальными словесами пароля. – Антон Кропачев.

– Тот самый?

– Тот самый.

Он сел, тихонько покряхтывая по-стариковски. Ему было под шестьдесят, седой, худощавый, похожий на коршуна. Несмотря на теплую погоду, он напялил синий плащ и застегнул его на все пуговицы. Некоторые на него оглядывались.

– Вам не жарко?

– Представьте, нет. Почему-то все время зябну. Может быть, это от нервов, как вы думаете? (Я пожал плечами.) Черт его знает… Опоздал вот, что совершенно недопустимо. Пойдемте, машина у меня за углом. Мы сняли для вас номер. Собственно, можно было и не заказывать, половина отелей пустует, да уж положено так… Что вам еще нужно? Машина?

– Пока что нет. Я хочу сначала осмотреться сам, чтобы не зависеть от чьих-то суждений и мнений, которые наверняка ошибочны – ведь никто ничего не знает точно. И номер в гостинице меня, откровенно говоря, не устраивает. Нельзя ли поселить меня под благовидным предлогом в частном доме, где есть… как вы их зовете?

– Ретцелькинды, – сказал он. – По аналогии с вундеркиндами. Ретцелькинд – загадочный ребенок. Кажется, термин неточный, на немецкий переведено плохо, да так уж привилось…

– Странный термин.

– Потому что вы слышите его впервые.

– Вы правы, – сказал я. – Итак? Между прочим, вас должны были предупредить о возможном варианте «частный дом».

Он думал, глядя перед собой. Над крышами безостановочно вспыхивали метеориты, и это производило впечатление, а в первые минуты даже ошеломляло.

– Есть вариант, – сказал Зипперлейн. – Подруга моей племянницы, очень милая и понимающая женщина. Сын шести лет, муж погиб.

– Прекрасно, – сказал я. – Теперь объясните мне, бога ради, что происходит с Некером? Почему о том, что он пьянствует, и, судя по всему, беспробудно, я узнаю от первого встречного? И, между прочим, мне очень не понравилось, что я узнал о нем от первого встречного, – что-то я не верю в такие случайности…

– Да? А от кого?

Я сказал.

– Ну, это вы зря. Пентанер – человек приличный. Просто работа у него такая – встречать приезжающих. Вот вам и случайность. А что до Некера… Откуда мы знаем, игра это или он действительно бросил дела и пьянствует? Я не могу поверить…

– Резонно, – сказал я. – Простите. Я знаю Некера четырнадцать лет и потому не могу поверить… Правда, я о Лонере помню. Зипперлейн, у вас есть дети?

– Моим уже за тридцать.

– Наверное, следовало спросить о внуках…

– Один внук пяти лет.

– И?

– Да, – сказал он. – Ретцелькинд.

– И что вы обо всем этом думаете?

– Я боюсь. Бояться вроде бы стыдно, но я боюсь.

– Понимаю.

– Ничего вы не понимаете, – сказал он. – Извините, полковник, но чтобы понять нас, нужно побывать в нашей шкуре. У меня почти тридцатилетний стаж, четыре ордена и четыре раны, но сейчас я боюсь – до боли, до дрожи. Вы представляете себе, что это такое – жить в городе, который вот уже третий месяц бомбардируют, кажется, все метеориты Солнечной системы? А ночью – северные сияния, миражи. Да-да, даже миражи ночью бывают… И еще многое. Любое из этих явлений природы имеет свое материалистическое, научное объяснение, но ни один ученый не может объяснить, почему все это сплелось в тугой узел именно здесь. А ведь метеориты и прочие оптические явления – лишь верхушка айсберга, безобидные декорации сцены, где разыгрываются кошмары… Да, мы боимся.

– Вы можете кратко объяснить, что происходит с детьми?

– У вас у самого есть дети?

– Нет.

– Плохо, – сказал он. – Будь у вас дети, вы быстрее поняли бы. Дело в том, что наши дети, я имею в виду ретцелькиндов, словно бы и не дети. Вот вам и квинтэссенция. Словно бы они и не дети.

– Преждевременная взрослость? Вундеркинды?

– Да нет же, – досадливо поморщился Зипперлейн. – Вот видите, вы не поняли. Вундеркинды – это совсем другое. Пятилетние поэты, шестилетние математики, семилетние авторы поправок к теории относительности вписаны в наш обычный мир, вписаны в человечество, если можно так выразиться. Ретцелькинды другие. Словно среди нас живут марсиане – со своими идеями, со своей системой ценностей и стремлениями, о которых мы ничегошеньки не знаем и не можем узнать, потому что они с нами об этом не говорят. Ну не могу я объяснить! Речь идет о явлении, для которого нет терминов, потому что ничего подобного прежде не случалось. Вы только поймите меня правильно…

– Понимаю, – сказал я. – Пойдемте.

Зипперлейновская малолитражка была старомодная, опрятная и подтянутая, как старый заслуженный боцман перед адмиральским смотром. Мы уселись.

– Что мне сказать Анне? – спросил Зипперлейн.

– Моя будущая хозяйка?

– Да.

– А вы чистую правду говорите, – сказал я. – Приехал человек из столицы, хочет разобраться в ситуации.

– Что делать с Некером?

– Ничего, – сказал я. – Мы с вами оба ниже его по званию, его полномочий никто не отменял. Пока мы не убедимся, что дело неладно…

– Вы не допускаете, что он мог докопаться до сути?

– Еще как, – сказал я. – Это Некер. Это сам Роланд. Вполне возможно, что в вашем городе есть и другие люди, докопавшиеся до сути. Вопрос первый: если они есть, почему молчат? Вопрос второй: почему Некер, если ему удалось докопаться до сути, ударился в загул?

– Может быть, на него так подействовала истина.

– Стоп, комиссар, – сказал я. – Я не знаю истины, способной выбить из колеи Лео Некера. Нет таких истин, не было и не будет. Если бы вы знали его так, как знаю я, подобные мысли автоматически показались бы вам галиматьей и ересью низшего пошиба. Это один из моих учителей, это один из тех, кто являет собой легенду Конторы, мифологию внутреннего употребления…

– Вам виднее, – сказал он. – Я всего лишь полицейский. Однако при столкновении с чем-то качественно новым прежние критерии могут оказаться устаревшими…

– Как знать, как знать, – отделался я универсальной репликой.

Зипперлейн неожиданно затормозил, и я едва не вмазался носом в стекло.

– Совсем забыл. – Он виновато почесал затылок. – Дальше – только для пешеходов. Можно в объезд. Или пройдемся? Всего три квартала.

– Давайте пройдемся, – сказал я. – Как два перипатетика.