Оценить:
 Рейтинг: 0

Кто в России не ворует. Криминальная история XVIII–XIX веков

Год написания книги
2021
Теги
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
4 из 5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Вот мастер кисти оказался гораздо сообразительнее непритязательного гравера. То ли он немного соображал по-русски, то ли просто догадался, что к чему, и заказ имеет мало общего с изящными искусствами. И нахально потребовал взять его в долю – а то в Амстердаме полиция на каждом углу, только свистни…

Пришлось взять. Сергей Пушкин, к тому времени тоже приехавший в Амстердам «на лечение», изготовленное клише и типографские шрифты одобрил. Купил бричку, велел сделать в ней тайник, спрятал туда все причиндалы и отправился в Россию, исполненный самых радужных мечтаний…

Вот только на границе его вежливо, но твердо тормознули и объявили, что придется какое-то время задержаться: лично против господина капитана никто ничего не имеет, но, вот уж печальное совпадение, только что поступил новый циркуляр о борьбе с контрабандой, и всех приезжающих досматривают самым тщательным образом, без оглядки на чины и звания…

Отставного капитана сыскари взяли, как говорится, на понт. Не было никакого циркуляра. Просто-напросто господин Сукин давно уже предавался нешуточным душевным терзаниям. С угрызениями совести это не имело ничего общего: он попросту боялся запороться и прекрасно знал, что ему в этом случае светит. О своей роли в предстоящей негоции он, понятно, умолчал: с честнейшими глазами заявил властям, что о злодейских умыслах Пушкиных узнал чисто случайно, чуть ли не у двери подслушал, а потому считает своим гражданским долгом…

Его пока что оставили на свободе, о злоумышленных братьях моментально донесли Екатерине, и она лично стала руководить операцией. Бричку Пушкина моментально разобрали на мелкие винтики – как говорилось в одном знаменитом фильме, «что один человек сделал, другой завсегда разломать сможет». Естественно, обнаружили и тайник, и его интересное содержимое. Пушкин наверняка кричал, что знать ничего не знает, а бричку в таком вот виде и купил – но в дискуссии с ним вступать не стали, все и так было ясно: отправили под конвоем в Петропавловскую крепость, куда быстренько определили и Михаила. Вскоре там же оказался и Сукин, наивно надеявшийся отсидеться в сторонке, – брательники его моментально заложили, узнав, по чьей милости оказались на нарах…

Поскольку именно Сергей Пушкин и был признан самым деятельным членом «международного преступного сообщества», с ним и поступили круче всех: лишили чинов и дворянства, поставили на лоб клеймо «В» (вор) и отправили на вечное заключение в один из острогов Астраханской губернии. С Михаилом обошлись чуточку гуманнее: клеймить не клеймили, но чинов и дворянства лишили тоже и отправили на вечную ссылку в Енисейск. Имения и все прочее, движимое и недвижимое, конфисковали у обоих и передали ближайшим наследникам. Мало того, обоих лишили и фамилии, повелев их впредь именовать в официальных бумагах «бывшими Пушкиными».

(Вообще-то это была старая практика, еще времен Анны Иоанновны – отправленным в Сибирь или другие места «навечно», как правило, меняли фамилии (так что потом, когда наступила амнистия, многих так никогда и не удалось отыскать). После падения Бирона его было велено именовать «Бирингом», а в документах появилась формулировка «бывший дом бывшего Бирона»).

Сукин дворянином не был, а потому и лишать его оказалось нечего – но все чины с него сняли и отослали на вечное поселение в Оренбургскую губернию – в те времена жуткая глухомань. Екатерина велела достать и француза Брольи. Что было проделано очень быстро: русские разведчики, работавшие в Амстердаме под дипломатическим прикрытием, сцапали его чуть ли не на улице и переправили в Россию. С французом и вовсе не церемонились: как следует отодрали кнутом, заклеймили, вырезали ноздри и сослали на «вечные работы» в Нерчинские заводы, где он и сгинул. Французы, хотя и прослышали об этом, никаких нот протеста предъявлять не стали: у них самих подобных аферистов и по тюрьмам сидело, и на свободе разгуливало немерено, так что французская полиция отнюдь не печалилась оттого, что русские их от очередного избавили. Надо полагать, вовсе даже наоборот.

Кончилось все тем, что Екатерина велела изъять из обращения 75-рублевые ассигнации (с тех пор в России кредиток с таким номиналом больше и не выпускалось). Как легко догадаться, саму по себе подделку бумажных денег это не особенно и затронуло – продолжалась распрекрасным образом. Некий француз Шпаниоле (снова эти французы!) заказал себе в Амстердаме инструменты и клише (снова этот Амстердам!) – но в Россию благоразумно не поехал, обосновался в германском Любеке и принялся там печатать двадцатипятирублевки. Но трудился недолго – вскоре на него вышла русская разведка, и по ее наводке полиция Любека предприимчивого француза замела вместе с его домашней «фабрикой» в 1776 году. Не исключено, что именно из-за этого случая в 1777 году старые ассигнации в 25 рублей были изъяты из обращения и введены другие, нового образца, имевшие гораздо лучшую степень защиты.

А шесть лет спустя нешуточный скандал приключился в имении бывшего фаворита Екатерины графа Семена Зорича. Фаворитом он пробыл год с небольшим, после чего получил отставку, вероятнее всего, из-за невеликого ума. Судя по всему, что о нем известно, это был этакий поручик Ржевский – не из анекдотов, а из знаменитого фильма «Гусарская баллада»: воевал храбро, но более никакими достоинствами не обладал, так что к государственным делам был полностью непригоден. Екатерина ему на прощанье подарила не просто имение – городок Шклов. Где бывший бравый вояка вел самый что ни на есть примитивный образ жизни: развлекался балами-фейерверками да вдобавок завел такую карточную игру, какой, по отзывам современников, ни раньше, ни потом не видели. Естественно, вокруг безобидного гуляки тучами вились всевозможные прихлебатели, шулера и авантюристы. Двое из таких, братья из Далмации, Аннибал и Марко Зановичи, не придумали ничего лучшего, кроме как печатать фальшивые ассигнации прямо в графском имении. Когда их прямо там же сгребла полиция, «вещественных доказательств», то есть готовых к употреблению фальшивых денег, было найдено 80 тысяч рублей.

Вообще, от бумажных денег не получилось ожидаемой выгоды. Прежде всего оттого, что в стране совершенно официально действовали две денежные системы: «серебро» и «ассигнации». Точнее говоря, серебряный рубль, равный ста серебряным копейкам (обеспеченный запасами казенного серебра), и рубль ассигнациями, равный ста медным копейкам и, в общем, не обеспеченный ничем, кроме императорских манифестов. Практически всегда в объявлениях о продаже в лавках цена указывалась и в «серебре», и в «ассигнациях». Ассигнации, как нетрудно догадаться, падали и падали в цене. В 1800 году за рубль ассигнациями давали 55 копеек серебром, а в 1812-м, накануне вторжения Наполеона, – уже 35. Кстати, как раз вторжение Наполеона и повлияло на дальнейшее падение курса ассигнаций…

Уже в середине XVIII века додумались до экономической войны путем массовой подделки денег противника и запуска их в оборот. За чем стояли уже не частные лица, а государственные спецслужбы. Начало положил прусский король Фридрих Великий – действительно великий полководец, но человек, что уж там, не отягощенный особенными моральными принципами (ну, должность такая). Отыскав трех подходящих авантюристов, он поручил им чеканить талеры своего основного стратегического противника – Австрии. Ребята старались на славу. Серебра в их «продукции», в отличие от оригиналов, было чуть да маленько – но выглядели денежки убедительно, по виду отличить было трудновато. К тому же на них ставили старые годы выпуска, а блеск сводили особым составом.

Чуть позже этим же занялся и Наполеон Бонапарт. Его мастера печатали уже бумажные английские фунты, но главный упор перед вторжением в Россию сделали на русские рубли. Опять-таки чтобы ассигнации не выглядели новехонькими, их старательно старили: целыми охапками гоняли метлами по полу, щедро посыпанному пылью.

До сих пор неизвестно точно, сколько фальшивых ассигнаций наполеоновские войска приперли в Россию: по одним данным, сто миллионов, по другим – и вовсе двести. Так что французы направо и налево разыгрывали из себя людей благородных, которые ничего не отнимают даром: за продукты, фураж для коней и прочее всегда щедро расплачиваются – сколько из кармана выгребут.

Правда, иногда случались и накладки – иные «денежных дел мастера» халтурили, полагая, должно быть, что в варварской России все прокатит. Попадаются купюры «парижской работы», на которых красуется: «обмАнывается на серебро», «хоЛячею монетою» и тому подобные ляпсусы, продиктованные явно плохим знанием русского языка. Порой на большом количестве ассигнаций красовались одни и те же серия и номер (что не так уж редко подмечали русские мужички, отнюдь не такие уж темные в денежных вопросах, – и порой критиковали распространителей этакой халтуры цепами и вилами…).

Однако это касалось лишь части фальшивок. Хватало и других, изготовленных с таким прилежанием, что тогдашними методами их было просто невозможно отличить от настоящих. Когда после изгнания Наполеона русские финансисты по горячим следам попытались изъять фальшивки, выяснилось, что опознать все попросту невозможно, очень уж хорошая работа. А потому определенное количество «парижских денежек» так и обращалось по России вплоть до денежной реформы министра финансов графа Канкрина в 1849 году, когда были изъяты абсолютно все купюры прошлых царствований и заменены кредитками нового образца.

Но до того немалое число остававшихся в обороте «наполеоновок» лишь задирало курс серебра к ассигнациям. Так что рубль серебром стоил уже более трех ассигнаций. И это еще не все. Курс ассигнаций к серебру не просто постоянно колебался – таких курсов официально существовало несколько. Вексельный – по которому ассигнации принимались государственными учреждениями. Простонародный – для всевозможных сделок между собой частных лиц внутри страны. Причем именно «простонародный» курс, в отличие «от вексельного», в разных областях России был разным. В Одессе, например, за рубль серебром давали 3.50 ассигнациями, а вот в Курске – уже 4.20. Что, ежу понятно, давало великолепные возможности для разных афер – купил в Одессе на тысчонку серебром ассигнаций, продал их в Курске – вот тебе и семьсот рубликов чистой прибыли…

Безусловно, стоит рассказать и об очень интересном времени, когда в роли фальшивомонетчика выступали не отдельные антиобщественные личности, а сама Российская империя.

В первой половине XVIII века золотую монету чеканили во многих странах, но как-то так исторически сложилось, что «общеевропейским платежным средством», тогдашним евро, стал отчего-то именно голландский золотой дукат. Весом всего-то в три с половиной грамма, монеты иных держав были и поувесистее, но так уж сложилось…

В последние годы царствования Анны Иоанновны России пришлось нести расходы, и немалые, по разным заграничным платежам. В первую очередь это касалось снабжения армии, самым активным образом действовавшей в Польше, – многое было выгоднее покупать на месте, чем тащить в обозах из России. Фельдмаршал Миних, действуя против турок и в Крыму, и в Молдавии, платить за то, что требуется армии, как-то не имел обыкновения (платить живые деньги «бусурманам»?! Да пусть спасибо скажут, что живы остались!). А вот в Польше платить приходилось сплошь и рядом – речь шла не только о военных расходах, но и о «субсидиях» очередному промосковскому кандидату на польский трон (в этой роли как-то традиционно выступали саксонские короли). А промосковский кандидат серебром, стервец, не брал, хотел золота. Как и паны из польского сейма, с милой непринужденностью готовые запродаться кому угодно, лишь бы сумма прописью была достойна ясновельможного пана. Ну, и прочие расходы…

Причем все требовали в первую очередь «твердой валюты» – тех самых голландских дукатов. При некотором напряжении ума и логики вывод напрашивался сам собой…

Ага, вот именно. В 1738 году (автор идеи, светлая голова, остался неизвестным) в России стали чеканить голландский дукат в немалых количествах, раздобывая золото по всей Европе, где только удавалось, пуская на производство дуката в том числе и иностранные золотые монеты. Дукат российского производства по весу и пробе золота в точности соответствовал оригиналу, а поскольку чеканился на государственном монетном дворе, качество было высокое, и распознать подделку в то время было практически невозможно. Вот ею и расплачивались за границей, когда возникала такая нужда. Разве что время от времени меняли годы выпуска на более современные – очень уж долго продолжалась эта операция. Одновременно эти дукаты имели хождение и в России, где их почему-то прозвали «арапчиками» или «лобанчиками», хотя при ближайшем рассмотрении понятно, что рыцарь в латах как-то и не особенно похож на «арапа». Ну, так уж прозвали…

В оправдание Российской империи можно привести один-единственный, но весомый аргумент: российская деятельность на этом скользком поприще, идущем вразрез с тогдашним международным правом, вовсе не была чем-то уникальным. В Европе голландские дукаты не чеканил разве что самый ленивый – или не располагавший нужным количеством золота…

Поскольку денежное производство требует особо строгой отчетности, таковая, разумеется, велась – но приличия ради дукат в документах русского монетного двора уклончиво именовали «известная монета».

Продолжалось это достаточно долго, голландцы в конце концов догадались, где собака зарыта, но в ответ на все их ноты протеста заинтересованные лица (то есть большинство европейских государств) с выражением крайнего простодушия отвечали: знать ни о чем не знают, ведать не ведают, и вообще, у них приличная страна, а не шалман какой-нибудь… Как ни злились голландцы, прямых улик не было.

В общем, «известную монету» чеканили в России (иногда с перерывами на несколько лет) с 1738 по 1868 год. Продолжать далее было очень уж неприлично, да и европейские страны одна за другой прекращали этот интересный промысел. Ну, и голландцы одолевали нотами, талдыча о злостном нарушении международного права.

В конце концов бо?льшую часть дукатов перечеканили в российскую золотую монету – но какое-то их количество еще некоторое время ходило в России. В повести А. П. Чехова «Степь» (1888 год) можно прочитать: «Купец им на радостях три сотенных пожертвовал, а мне пять лобанчиков дал». Следовательно, в те времена «лобанчики» еще ходили. Их, кстати, за эти сто тридцать лет было отчеканено ни много ни мало – двадцать два с половиной миллиона.

По той же старой доброй традиции во время очередной русско-турецкой войны 1809–1811 годов в России чеканили золотые турецкие пиастры – опять-таки неотличимые по весу и пробе. Ну, а американцы чуть раньше забавлялись с испанской золотой и серебряной монетой, ходившей в Вест-Индии. Номинал у тех и других был примерно тот же, а вот по весу испанские превосходили американские. Так что янки в больших количествах ввозили к себе вест-индские деньги и с большой для себя выгодой перечеканивали их на доллары…

Напоследок можно упомянуть о давнем историческом курьезе. В 1863 году купчина Перевалов, владелец фарфорового завода в Иркутске, стал выплачивать своим рабочим жалованье деньгами собственного производства. Ну, предположим, это были не деньги, а то, что в нумизматике именуется «боны»: разноцветные кружочки с надписью «Фабрики И. Д. Перевалова». Разные цвета требовались оттого, что большая часть рабочих была неграмотной. Пятикопеечная «деньга» была красного цвета, трехкопеечная – зеленого, двухкопеечная – синего.

Смысл? Самый житейский. Этими «деньгами» рабочие только и могли расплачиваться за всевозможные товары в принадлежащих купцу лавках – а в «чужие» пойти не могли за отсутствием настоящих денег. Выгода для купца получалась солидная: «живые» деньги оставались при нем, фарфора у него было хоть завались, да к тому же на любой товар в лавках можно было установить «накрутку», какую только душа пожелает. Рабочие, конечно, встретили этакие нововведения без всякого энтузиазма, но в Сибири-мамушке с ее известной пословицей насчет закона и прокурора и не такое прокатывало (ну, а купец наверняка отстегивал кому надо уже настоящими деньгами, чтобы закрывали глаза). Купец развлекался таким образом семь лет – но в 1870 году известия о сибирских забавах дошли до столицы, купца строго предупредили о недопущении впредь, а для надежности издали особый указ о запрещении изготавливать какие бы то ни было денежные суррогаты…

Еще один курьез. Чуть ли не за четверть века до Наполеона шведский король Густав собрался в 1788 году войной на Россию. Идти войску предстояло через финские территории, там же закупать фураж и продовольствие. Кто-то подсказал королю, что финны шведские кроны не особенно и берут. Король, не раздумывая, велел в таком случае печатать фальшивые русские медные пятаки.

Его специалисты на монетном дворе постарались на совесть. Фальшивый пятак, выполненный с большим искусством, прямо-таки невозможно было отличить от настоящего…

За исключением одной-единственной детали, погубившей всю задумку. Шведские мастера копировать умели отлично, но вот в русской геральдике оказались несильны. И потому двуглавый орел на фальшивом пятаке оказался коронован не российской императорской короной, а королевской шведской. Различия меж ними достаточно велики. Естественно, подделки обнаружили очень быстро и изъяли из обращения…

Глава третья. Сыщики и воры

Как уже писалось, Петр в 1701 году распустил Сыскной приказ – что борьбе с преступностью отнюдь не способствовало. А она расцветала пышным цветом, прямо-таки массово пополняясь кадрами: в воры-разбойники уходили и дезертиры из армии, и доведенные до отчаяния ворохом новых налогов крестьяне, и прочие «тягловые люди» (то есть налогоплательщики), и те, кто не хотел угодить на очередную «великую стройку», откуда порой было мало шансов вернуться живым. Да что там, доходило до того, что небогатые дворяне записывались в крестьяне, а то и запродавались в холопы – подальше от сложностей жизни.

В отчаянных прямо-таки попытках хоть как-то наладить дело Петр решил положиться главным образом на армию – организованная вооруженная сила, к тому же многие и офицеры, и рядовые гвардейцы подчинялись лично ему.

Если называть вещи своими именами, Петр был первым (и, слава Богу, последним) русским самодержцем, который оккупировал собственную страну. Именно так, без всяких натяжек. Произвел «раскладку полков на землю» – то есть по всей стране, во всех провинциях разместил воинские части, которые население обязано было полностью содержать. Главной задачей был сбор «подушной подати», то есть налогов, в отличие от прошлых времен взимавшихся не с подворья, а с каждой живой души мужского пола.

Сборы эти планировались, как военные операции, регулярно: два месяца воинские команды колесят по «подведомственной территории», собирая подати и недоимки, потом следует перерыв на два месяца, а там все повторяется. В Казанской губернии менее чем через два года такого хозяйствования при очередной «ревизии» (переписи населения) недосчитались 13 тысяч душ – то есть более половины числившихся по бумагам налогоплательщиков. Народ попросту разбежался кто куда, благо возможностей хватало: и на Дон, и в Дикое поле, и даже «к башкирцам на ничьи земли»…

Попутно расквартированный в той или иной провинции полк брал на себя и массу других функций, в общем-то к военному делу никак не относившихся: ловили воров, разбойников и беглых крестьян, удерживали от побегов тех, кто еще сбежать не успел, боролись с контрабандой и незаконным винокурением, с незаконными порубками леса, а главное – осуществляли неустанный надзор за гражданской администрацией, сплошь и рядом не заморачиваясь существующими законами. Коломенского бургомистра проезжий генерал Салтыков «бил смертным боем». Но бедняге, можно сказать, еще повезло: псковского бургомистра рядовые пьяные солдаты исколошматили так, что он умер, а члена ратуши застрелили. По всей Руси Великой носились особо доверенные гвардейцы, чтобы присматривать за губернаторами и прочими высшими канцеляристами провинции, не допускать волокиты в делах и со сбором налогов. В Твери тамошнего воеводу и нескольких других высших чиновников держали в цепях по распоряжению рядового (!) гвардейского солдата. Не где-нибудь, а в Москве опять-таки рядовой солдат Преображенского полка Пустошкин прямо-таки на рабочем месте посадил на цепь тамошнего вице-губернатора Войекова, имевшего, между прочим, воинский чин бригадира (по тогдашним уставам, средний между полковником и генералом), а потом присовокупил к нему бо?льшую часть канцелярии. Так и работали во главе с бригадиром – сидя на цепи.

Да что там бригадир… К одному из виднейших русских военачальников того времени графу Шереметеву, первому кавалеру ордена Андрея Первозванного, прислали в качестве «смотрящего» гвардии сержанта Щепотьева. С именным повелением Петра, где говорилось, что сержанту «велено быть при вас некоторое время и что он будет вам доносить, извольте чинить». Фельдмаршал, отданный под команду гвардейскому сержанту, – это уже нечто сюрреалистическое… Сохранились жалобные письма Шереметева своему свату Головину о том, что Щепотьев приказывает фельдмаршалу «во всем его слушать». А попутно развлекается на всю катушку, пьянствуя и днем, и ночью, пуская ракеты: «опасно, чтоб города не выжег». Головин посочувствовал письменно, но сделать ничего не мог…

В мае 1718 года в русских документах впервые появляется слово «полиция». До этого полицейскими функциями (наряду со многими другими) занимались исключительно воеводы – и оттого, что этих функций, самых разнообразных, было слишком много, до криминала руки не всегда и доходили… В первую очередь воеводы озабочивались проверкой паспортов – паспортную систему в России ввел как раз Петр I: теперь всякий, выезжавший из места своего постоянного жительства, обязан был иметь паспорт. Говоря по-современному, воеводы следили и за «пропиской в режимных городах», какими считались Москва и Петербург: «И чтобы приезжие люди являлись к нему (воеводе. – А. Б.) и записывались в приказной избе, а не явясь и не записываясь, никто бы у кого не жил». Были и прямые указания бороться с преступностью: «А буде какие люди учнут красть и разбивать и иным каким воровством воровать, велеть таких людей имать и расспрашивать, и про них сыскивать, и учинить им по Соборному Уложению, кто чего доведется». Как и в прежние, допетровские времена, предписывалось держать караулы «в дни и ночи беспрестанно, пресекать всевозможные нарушения общественного порядка, не позволять ночную торговлю водкой, игру в кости, топить ночами, вообще с наступлением темноты с огнем не сидеть и не ходить». Однако при этом на воеводских приказных избах лежало еще множество обязанностей, уже не имевших никакого отношения к криминалу: заботиться о благоустройстве города, мостить улицы, разрабатывать меры борьбы с пожарами (создавая этакие «добровольные пожарные дружины» и снабжая их всем необходимым инвентарем).

Создание в 1718 году Санкт-Петербургской полицмейстерской канцелярии (а в 1722 году и Московской) частью «разгрузило» воевод. Но особых прорывов все же не произошло. Во-первых, в бумагах Кабинета министров сохранилась масса жалоб на прямо-таки катастрофическую нехватку кадров. Если не считать чисто канцелярских служащих, «оперативный состав» состоял из постоянного (полицмейстер, 3 капитана и 3 поручика) и «переменного» состава (ежегодно менявшиеся 6 унтер-офицеров, 16 капралов и 120 рядовых Санкт-Петербургского гарнизона). По старой армейской привычке старшие офицеры, от которых зависело откомандирование в Канцелярию офицеров, старались в первую очередь избавиться от самых худших. А потому встречаются жалобы, что командиры, особенно Санкт-Петербургского и Рижского гарнизонов, отправляют служить в Канцелярию вообще (!) неграмотных офицеров (видимо, выслужившихся из рядовых, что при Петре было не редкостью), да вдобавок «отставленных из полков за шумство». Одним словом, на тебе, Боже, что нам негоже… С чисто канцелярским народом обстояло не лучше: «Которые при главной полиции подьячий обретаются и из тех большая часть, за пьянством и неприлежностью весьма неисправны». Жалобы на «кадровый голод» встречаются и двадцать лет спустя. Во-вторых, на Канцелярию взвалили массу дел, собственно, никакого отношения к полицейской службе и не имевших: вести работы по благоустройству улиц, чистить Неву и каналы, заботиться об освещении улиц, о доброкачественности привозимых в Петербург съестных припасов, надзирать, чтобы извозчики и вообще экипажи не носились сломя голову – а порой и выставлять весной и осенью караулы по берегам Большой и Малой Невы, чтобы не пропускать беспечных прохожих, сплошь и рядом проваливавшихся под подтаявший лед, и не обязательно в пьяном состоянии.

Естественно, ни о какой «оперативно-разыскной работе» в таких условиях говорить не приходилось. Тут уж кто попался, тот и попался, а кому повезло – растаял в безвестности. Да и разыскники из помянутых неграмотных офицеров, отставленных из своих полков за всевозможные буйства, явно талантами к этому ремеслу не блистали.

Порой для борьбы с воровством и грабежом применялись довольно оригинальные методы. Случалось, что убегавший вор-разбойник сбрасывал улики, то есть украденное. Если в полицию приносили неизвестно кому принадлежащие вещи, о них с барабанным боем объявлялось на площадях, а то и в присутственных местах вывешивались бумаги о находках.

Известен и вовсе уж курьезный случай, случившийся гораздо позже, в царствование Анны Иоанновны (1735 год). Ее известный шут Балакирев был печально славен запредельным даже по меркам того времени пьянством. В один прекрасный день появившиеся на улице полицейские барабанщики громогласно объявили: впредь петербургским обывателям запрещается как посещать Балакирева, так и принимать его у себя. Чуть позже это распоряжение отменили, но с уточнением: и принимая у себя Балакирева, и приходя к нему в гости, не пить с ним ни капли. Веселая у человека была репутация…

Как водится, денег в казне катастрофически не хватало, в том числе и на полицию. Красноречивый отрывок из донесения генерал-полицмейстера Девьера в Сенат от 1723 года: «А вышеупомянутые унтер-офицеры, капралы и рядовые мундиру не получали с 1718 году, а ружья и амуниции с 1715 году, которые в оном претерпевают немалую нужду и за босотою и наготою на работы не выходят, а за неимением амуниции на караулы не ходят». Какая уж тут борьба с преступностью, если у сотрудников канцелярии нет даже «башмаков, чулок, рубах с порты, галстухов»…

И это при том, что Девьер был человеком не случайным и никак не малоизвестным. Антон Мануилович Девьер, приехавший когда-то в Россию из Голландии, стал царским денщиком, дослужился до генеральских чинов, около двадцати лет был любимцем Петра, вообще «своим человеком» в царском семействе – воспитатель царевен Натальи Алексеевны и Натальи Петровны, царевича Петра Алексеевича…

Нужно заметить, что наказания за всевозможные правонарушения Петром введены были строгие, и Девьер выполнял их со всем усердием. Даже по меркам того времени порой было крутовато: за необъявление о приезжающих и отъезжающих – битье кнутом и ссылка на каторгу; за вывоз в Неву и каналы всевозможных нечистот – кнут и вечные каторжные работы; извозчикам за езду на невзнузданных лошадях и «сбивание с ног прохожих» – в первый раз кошки (девятихвостая плетка, особенно большое распространение имевшая на флоте), во второй раз – кнут, в третий – вечная каторга; за продажу недоброкачественных съестных припасов – в первый раз кнут, во второй – каторга, а иногда и смертная казнь; за допущение в своих домах азартных игр и пьянства – кнут и ссылка на каторгу; караульщикам у «рогаток» (шлагбаумов, в ночное время перегораживавших улицы) за невыход на помощь при крике «Караул!» – смертная казнь; просящим милостыню – в первый раз батоги, во второй – кнут и каторга; за пение песен на улицах – батоги. За побег из Петербурга или хотя бы попытку к нему насильственно доставленных туда ремесленников и мастеровых – батоги, кошки, кнуты, каторга, а порой и смертная казнь. Гуманизмом, одним словом, не страдали. Правда, в патриархальной Москве было все же чуточку полегче…

Ну, а потом санкт-петербургская полиция получила удар, можно сказать, по самой верхушке. Несмотря на все свои чины и звания и многолетнее пребывание в «ближнем кругу» Петра, Девьер и в разряд государственных деятелей не вышел, и своим человеком в высшем обществе не стал. Чтобы хоть как-то укрепить свое положение в «высших сферах», он решил найти подходящую невесту. Он прекрасно понимал, что никто из старинной русской знати не отдаст за него дочь (как за человека происхождения самого «подлого»), а потому собрался жениться на Анне Даниловне, родной сестре Меншикова (тоже неспособного похвастать знатностью происхождения). Как-то ему удалось очень быстро девицу обаять, и Девьер, заручившись ее согласием, по всем правилам попросил ее руки у Меншикова. Меншикову такой зять (без капиталов и положения в обществе) показался совершенно ни к чему: в полном соответствии с незатейливыми нравами той эпохи Данилыч собственноручно отвесил генерал-полицмейстеру несколько пощечин, а потом кликнул своих гайдуков и велел «бить смертно». Те взялись за нагайки. Девьер с большим трудом вырвался и, весь в крови, бросился жаловаться Петру…

Петр разгневался не на шутку. Дубинкой он Меншикова на сей раз не колотил (а такое порой случалось), но настрого велел в трехдневный срок обвенчать Девьера с Анной Даниловной. Куда было Меншикову податься? Пришлось согласиться. Забегая вперед, скажу, что это предприятие Девьеру не принесло ни малейших выгод: влияния в придворных кругах женитьба ему не добавила, а вот в лице Меншикова он приобрел затаенного врага.
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
4 из 5