Цвет твоей крови

– Костя, не будь таким чопорным, – сказала Оксана с легкой укоризной. – Мне не в тягость, наоборот – сто лет на мужчину не стирала. Как в армии говорят, приказы не обсуждаются? Ответа не слышу.

– Так точно, – сказал я, чуть-чуть расслабившись в окружении мирной, прямо-таки довоенной жизни.

– Ну то-то… Мы пришли.

Хатка под добротной тесовой крышей была маленькая, в три окна по фасаду (одно слева от двери и два справа), а вот подворье весьма даже немаленькое: банька, сарай, колодец под двускатной крышей, огород (грядки с морковной, луковой и редисочной зеленью, несколько наливавшихся капустных кочанов, подсолнухи и кусты непонятной ягоды, кажется, малины – никогда не был силен в садоводчестве), да вдобавок картофельное поле не менее пяти соток. Причем картошка старательно прополота, только взрыхленная земля и аккуратные рядки уже набиравших высоту зеленых кустиков. Все это хозяйство окружено невысоким, но справным, ничуть не покосившимся нигде заборчиком.

Налицо пища для быстрых размышлений. Оксана – городская девушка, несомненно, за несколько лет житья-бытья здесь набралась деревенской сноровки, но все равно одной, без помощи ей трудновато управляться с таким хозяйством. Напрашиваются варианты. Возможно, учительнице, которую в деревне не то что уважают, но чуточку и побаиваются, старательно помогают односельчане (в первую очередь, скорее всего, те комсомольцы). Возможно, все обстоит в соответствии с грубоватой прозой жизни и есть у нее друг сердечный, регулярно прикладывающий руки к подворью своей симпатии. Я не вчера родился и прекрасно знаю, какие порой возникают отношения у молодых и красивых замужних женщин, долго пребывающих в разлуке с мужем, – причем далеко не всегда эти отношения заслуживают не то что нецензурного, но и просто плохого слова. В конце концов, это совершенно не мое дело, я тут человек случайный, бродяга перехожий и вряд ли сюда еще когда вернусь…

Скворечник на высоком шесте (судя по всему, обитаемый) имелся, а вот собачьей конуры нигде не видно, и никакая собака не выскочила на звук распахнувшейся калитки, так что я вошел во двор не боясь, что какая-нибудь беспородная шавка вцепится мне в сапог. Тщательно пошоркал подошвами по лежавшему у двери темному, крупно вязанному половику, и мы вошли. Оксана провела меня в большую комнату на два окна, явно игравшую роль горницы, обставленную довольно скромно: стол, несколько стульев, этажерка с книгами. Естественно, мое внимание сразу привлек большой фотопортрет на стене: человек лет тридцати (судя по сжатым губам и орлиному взору, мужик с характером), в гимнастерке, с медалью «За отвагу» и четырьмя треугольниками на петлицах с кавалерийскими эмблемами – значит, не старшина, а, как принято в кавалерии, помкомэск.

– Муж, я так понимаю? – спросил я Оксану.

– Он самый, лихой кавалерист, только былинники речистые о нем пока что не ведут рассказ – как и о тебе, надо полагать…

– А медаль за что?

– За Халхин-Гол.

– Значит, он в Одесском округе сейчас?

– Ага, там. Последние два года их полк стоял в Тирасполе, а сейчас и гадать не стоит, куда их закинуло. Ясно только, что куда-то закинуло, сейчас ведь всех военных с места сорвало, тебя тоже, так что сам понимаешь…

Что характерно, когда она говорила о муже, в голосе не прозвучало ни капелюшечки теплоты – скорее уж спокойное, устоявшееся равнодушие. И я уверился, что семейная жизнь у нее определенно не сладилась. Снимок законного мужа висит, а вот свадебной фотографии нет – а ведь в деревнях, да и в городах ее обычно вешают на стенку. За два года она так и не перебралась к мужу в Тирасполь – не такой уж захолустный город, который, несомненно, для девушки, родившейся в Витебске и учившейся в Минске, был бы гораздо привлекательнее этой глухомани. Предположим, замуж она вышла не так уж и давно, после того, как попала сюда, – но и тогда никто бы не запретил направленной по распределению молодой специалистке перебраться к законному мужу. Положительно, семейная лодка с пробоиной, хотя и держится на плаву – ни разу не сказала о муже, что он бывший, значит, они все еще не в разводе. Всякое в жизни случается – и не помогут тут ни орлиный взор вкупе с боевой медалью, ни полученный в Минске диплом о высшем педагогическом образовании…

Но и это меня совершенно не касалось, так что я решил больше не тешить пограничную проницательность…

– Говоря по-военному, диспозиция будет следующая, – деловито сказала Оксана. – Я схожу в баню, нагрею воды, и вымоешься как следует. Потом все твое постираю. Голым сидеть не будешь – у меня тут лежит обмундирование мужа, в котором, когда он здесь в отпуске был, с огородом возился. Стираное, разве что неглаженое. Как это говорят? Второго срока носки?

– Есть такой термин…

– Ну вот. Тебе, я надеюсь, не поперек души вечер в чужой одежде походить?

– Нисколечко, – искренне признался я. – В гражданском было бы чуточку неуклюже – сто лет гражданского не носил. А форма – самое то.

– А после баньки поужинаем… Ох, я не подумала… Может, ты голодный? И сначала поесть хочешь?

– Да нет, – сказал я. – Так получилось, что недавно поел плотно. Вот без табака тяжеленько…

– Ну это дело поправимое, – улыбнулась Оксана. – После мужа осталась пара пачек. Представляю, каково тебе сейчас, хотя уши вроде бы не опухшие…

Она достала из тумбочки непочатую пачку «Норда», спички, подала мне:

– Можешь дымить прямо здесь, я привыкла, вон и пепельница стоит. Ну, я пойду согрею воду…

И вышла, грациозная не по-деревенски. Я все же устроился на крыльце, сел на верхнюю ступеньку, на половик. Высмолил одну за другой две папиросы, так что поначалу даже голова закружилась. И сидел просто так, после всех бродяжьих – и тягостных – странствий отдыхая телом и душой. Солнце уже опустилось за верхушки ближайших деревьев – редколесье здесь вплотную подступало к деревне, и хата Оксаны была одной из крайних. Тишина стояла покойная, лишь иногда нарушавшаяся мирными деревенскими звуками: побрехивали собаки, замычала корова, загоготали гуси, простучала телега, где-то совсем близко с гиканьем пронеслась ватага ребятишек… Здесь не было никакой войны. Даже плохо верилось, что не так уж и далеко по дорогам нахально катят немцы. И ни одного самолета в небе…

Похоже, у Оксаны что-то не ладилось: из трубы небольшой баньки так и не показался дымок. Я хотел было пойти помочь ей растопить печку, но почему-то не решился, вернулся в залу. И только теперь обратил внимание на странную штуковину.

Она лежала на подоконнике рядом с чистехонькой стеклянной пепельницей. Рукоять длиной с мой указательный палец, из светлого металла, сплошь покрытая затейливым узором, и явно деревянный стержень с закругленным концом, чуть потоньше, и дерево какое-то странное, коричневое, в черных прожилках. Не удержался, взял эту штуковину в руки, рассмотрел повнимательнее: тонкая работа, узоры искусно прочеканены, может быть, ручка и серебряная…

– Любуешься? – раздался рядом голос Оксаны.

– Интересная штучка, – сказал я, торопливо и неуклюже положив ее назад. – Что это такое?

Показалось, что на ее лице промелькнуло легкое замешательство, но она тотчас ответила самым беззаботным тоном:

– Указка такая. Директор на день рожденья подарил, сказал, еще его деда, дореволюционной работы. Он у нас потомственный учитель, отец из земских… Ну все. Воды я нагрела, сейчас принесу одежду. А твою постираю потом.

Быстро она управилась… Я, конечно, ничего не сказал, остался стоять у подоконника. Оксана быстро принесла выцветшую гимнастерку с петлицами без знаков различия и эмблем, все прочее, в том числе и стоптанные сапоги. И я пошел в баню. Там было темновато, как во всякой бане, – выходившее на зады окошечко под самым потолком было крохотным, служившим скорее для вентиляции. Стояла полная воды ванна: большая, цинковая, с расширением в одну сторону, – но взрослый уместился бы там лишь сидя. И четыре полнехоньких ведра. Я осторожно попробовал указательным пальцем: в ванне и двух ведрах оказалась не горячая, но очень теплая вода, в двух холодная. В деревянной коробочке лежало мыло, похоже, неначатое: закругленный кусок странного светло-сиреневого цвета. Пахло очень приятно. Вот два больших полотенца на гвоздике в углу были самыми обыкновенными: махровые, бело-синие.

Что-то тут не складывалось. Очень уж быстро она нагрела воду. И мыло чересчур роскошное для деревенского сельпо, скорее уж недешевое городское, к тому же невиданного мной прежде цвета – ну, в конце концов, я тут не спец и не знаю все наперечет сорта… И вот что еще…

Присев на корточки, я осторожно взялся двумя пальцами за овальную ручку чугунной печной дверцы. Она оказалась совершенно холодной, я повернул ручку и дверцу открыл. Ни малейшим жаром оттуда не шибануло: на колоснике лишь кое-где горки сизого пепла. Ничуть не похоже, что печку только что топили, – к тому же нигде не видно ни поленьев, ни угля. И тем не менее вот она, теплая вода в ванне и в ведрах…

Я не стал ломать голову над всеми этими несуразностями – все тело зудело, особенно ноги, а тут налицо были теплая вода и мыло, так что следовало принимать все как есть. Снял первым делом портупею с кобурой и примостил поблизости от ванны – на случай, если в эту покойную тишину все же нагрянут немцы. Попасть в плен голым в бане будет вовсе уж унизительно…

Прикинул, как в случае чего драпать в редколесье, – успею, шум моторов будет слышен издалека, а пешком немцы не ходят… Снял гимнастерку, отвинтил оба ворошиловских значка. Комсомольского не было – я уже три месяца как был членом партии. Вот только мой партбилет, что особенно скверно, остался со всеми прочими документами у того дерганого старшего лейтенанта, которого, очень может быть, и в живых-то нет. Поди докажи потом, что партбилет я не закопал и не выбросил…

Залез в ванну и уселся там, как турецкий султан, разве что без лоботрясов с опахалами и, что грустнее, без гаремных красоток, которых показывали в кинокартине – то ли «Багдадский вор», то ли какая-то другая заграничная, сейчас и не вспомнить. Оказалось, сиреневое мыло отлично мылится, я быстро оказался по пояс в невесомой, хрупко-дырчатой, приятно пахнущей пене. Так что распрекрасно вымылся, покряхтывая от удовольствия. Облился из ведра, старательно вытерся и другим человеком себя почувствовал, бодрым и уверенным, ничуть не похожим душой на затравленного беглеца, – но, понятное дело, по-прежнему ни черта не понимал в происходящем, и не было никого, кто мог бы объяснить…

Кавалерийский старшина определенно был повыше меня ростом и в плечах пошире, так что его форма второго срока носки, в зеркало не смотрись, сидела на мне мешковато, и сапоги оказались великоваты – но все же не настолько, чтобы ноги в них хлябали. Главное, портупея моя, на меня подогнана…

Отнес свою форму Оксане, сказал, подумав:

– Как бы не увидели, что во дворе сушится… Деревенские сплетники, я так понял, тебя не напрягают, но если немцы нагрянут…

– Ничего, – сказала она спокойно. – Я все в сарае повешу, с улицы не увидят… Чаю хочешь?

– Вот от чаю не отказался бы…

Она ушла на кухоньку, вскоре принесла заварочный чайник, другой побольше, пузатую чашку с синими цветочками и вазочку с конфетами, забрала в охапку одежду (гусятину я, поразмыслив, вместе с жирным лопухом сунул в печку в бане) и ушла с напутствием быть как дома.

Ну, я и взялся чаевничать. Снова пошли странности: оба чайника были горячими – а ведь я не слышал, чтобы растапливала печку, да и не успела бы за столь короткое время. И конфеты оказались невиданные: шарики шоколадного цвета (и шоколадного вкуса) размером с вишню, и в них какой-то таявший во рту крем. Я снова не стал ломать голову: дареному коню в зубы не сморят. Тем более что заварка была правильная, чуть ли не дегтярного цвета. Так что я, оставив ворот гимнастерки незастегнутым (все равно был великоват, не по моей шее), выдул три немаленьких чашки и подобрал почти все непонятные конфеты. Кавалерийский старшина смотрел со стены сурово, словно хотел рявкнуть: «Чаи гоняешь, орел товарища Берии? А по дорогам немцы прут, как у себя по штрассе!» Ну посмотрел бы я на него на моем месте – мало было бы толку, кинься он в лихую атаку с клинком наголо на немецкие танки… Как у них там все же дела в Одесском военном округе? Это мы, очень похоже, оказались на направлении главного удара, а в других округах, хочется верить, дело обстоит не так уныло…

Покурить опять пошел на крыльцо. На сей раз Оксаны не было гораздо дольше – отсутствовала примерно столько времени, сколько и требуется, чтобы старательно все постирать. (Что у нее все же за фокусы с водой? Вот так и подумаешь: может, колдовство какое? Не пойдет. Во-первых, я, воспитанник советской школы, пионерии и комсомола, член партии, в колдовство решительно не верю. Во-вторых, о подобном и в детстве в сказках не читал. Не было там ничего о бытовом, так сказать, колдовстве, которым можно вскипятить воду или сделать вкуснющие конфеты, каких я в жизни не пробовал. С колдовством в сказках обстоит гораздо завлекательнее… а порой и гораздо страшнее…)

Оксана отнесла в баньку охапку одежды, потом подошла к крыльцу: рукава закатаны повыше локтя, белая блузка спереди во влажных пятнах, волосы чуть растрепались. Тыльной стороной ладони отвела с глаз выпавшую прядь:

– Заждался?

И снова в ее голосе и взгляде проявилось легкое кокетство, оставленное мною без мысленных комментариев… Я подумал и ответил нейтрально:

– Да не так чтобы… Спасибо, что для меня так старалась.

– Да какие это труды… – откликнулась она весело. – В кои-то веки настоящей хозяйкой себя почувствовала, со всеми прежними хлопотами… Покуришь еще или пойдем ужинать?

– Я б поужинал…