Записки человека долга (сборник)
Посмотрел на нее – ни капельки звериного, личико прежнее, человеческое, очаровательное. Лежит и в потолок смотрит, даже ножки не свела. В голове у меня путается, но я с этим борюсь, как могу.
– Эй, – говорю я тихо. – Ты что?
Она медленно повернула голову, смотрит на меня враждебно, без малейшего страха. И отвечает:
– А что такое? Велел ноги раздвинуть – я и раздвинула. Что не так?
И снова в потолок уставилась. И такая она сейчас красивая, что какая бы завируха в голове ни творилась, а отступать я не намерен. Взял себя в руки, подошел, склонился над ней, опять грудки потискал, поцеловал. Не отвечает, но губы женские, теплые, приятные. Стал я на нее ложиться…
И снова тычется мне в лицо волчья морда, из пасти тянет вонючим звериным духом, клыки лязгают…
Вскочил я. Застегнул штаны и вышел, не оборачиваясь. Очень уж все натурально, и не могу я себя заставить пробовать в третий раз, хоть ты меня озолоти…
Грохнул я дверью, прошел к столу и налил себе от души. Тарас на меня смотрит исподлобья, очень внимательно.
– Что-то быстро ты, друже командир, – говорит он без улыбки.
Выпил я, стукнул по столу пустым стаканчиком и говорю:
– Тарас, с ней и в самом деле чертовщина какая-то творится…
Он и бровью не повел. Встал, сказал спокойно:
– Посмотрим…
И ушел в спальню. Дмитро в уголке примостился, зубами уже не стучит, но вид у него такой, что ясно, сопляк себя потерял надолго. А у меня в голове одно крутится: „Так не бывает…“
Тарас вернулся очень быстро. Сел к столу, вылил в стакан, что в бутылке оставалось, и выцедил, как воду. И сидит мрачный, как туча.
– Что, Тарас, – говорю я тихо. – Волчья голова?
Он кивнул, не поднимая на меня глаз. Расстегнул рубаху на груди и рукой там шарит. Я помню: у него там, на гайтане, кроме нательного креста еще и мешочек какой-то повешен черт знает с чем, и кривулька железная, и еще что-то. Гуцул чертов. И крест у него на шее, и всякие языческие талисманы. Вроде бы и христиане, а какому черту они там у себя молятся, и не поймешь…
– Что же это такое, Тарас? – спросил я растерянно.
– А ничего такого необычного, – говорит он буднично. – Ведьмачка. Всего и дел. Советка она там или кто – тут без разницы… Они везде одинаковые.
– Подожди, – говорю. – Это же Советы. У них безбожие, им такого не полагается…
Он усмехнулся одними губами:
– Интересно бы посмотреть, как ведьмачке объяснят, что ее не полагается… – и смотрит на меня, как на малого несмышленыша. – Эх вы, городские хлопчики… Пожили бы где поглуше, быстро разобрались бы что к чему… Такие вещи, Андрий, ни царским, ни сталинским указом не запретишь… Дернул же черт связаться…
– Подожди, – сказал я. – Можно ж что-нибудь придумать… Пойдем к ней все вместе, голову простыней накроем…
Он поднял на меня тяжелый взгляд:
– Иди один и что угодно пробуй. Меня к ней больше не заманишь…
– Так она ж нам глаза отводит! Наваждение, морок…
– А я спорю? – пожал он плечами. – Кто ж ее знает, отводит или нет. И что она еще может, опять-таки никто не знает.
– Ни черта не пойму, – сказал я в полной растерянности. – Что же она нам там, на улице, чего-то такого не устроила?
– А я откуда знаю? Может, оторопела поначалу, может, еще что… С ними никогда толком неизвестно. Говорят, есть такие люди, что знают про них все, но я с ними не встречался… и горевать от того не стану. Ну, ведьмачка. Они есть. Что, не убедился еще? Андрий… Что это ты?
– Да ничего особенного, – говорю я, теребя застежку у кобуры. – Вывести за забор, хлопнуть в затылок… Командирша, советка, при попытке к бегству… Да и кто спрашивать будет?
Посмотрел он мне в глаза насквозь незнакомым взглядом:
– А вот этого, друже командир, не вздумай… На нее мне наплевать. А вот на себя – нет. Люди говорят разное… Может, ты ее и стукнешь, если она пули отводить не умеет. Вот только потом с тобой очень даже свободно может приключиться такое, что и врагу не пожелаешь. И добро бы с тобой одним… А если со всеми? Нет уж, тут рисковать не стоит…
Меряясь взглядами, мы друг друга поняли без слов: если я все же и попытаюсь, он мне непременно помешает. А как именно и как далеко зайдет, препятствуя, лучше не думать. Для него через труп переступить – что через бревно. А авторитет у него среди командиров, признавая честно, гораздо весомее моего. В конце концов, единственный свидетель – Дмитро, а для Тараса и это не помеха…
Как ни прикидывай, а лучше всего будет побыстрее избавиться от этого, что так непрошено вторглось в мою жизнь. Ладно, это, оказывается, существует. Только обходило бы оно меня десятой дорогой…
Встал я, взял ее сумку, свалил туда без складу и ладу все, что из нее вынимал. Вошел в спальню, слыша, как следом топает Тарас. „Ага, он для надежности хочет меня до самого конца держать под присмотром…“
Лежит она на постели, голая, обворожительная, но там, где следовало бы, у меня уже ничего не колыхнулось. Одного хочется – побыстрее со всем этим покончить. Бросил я сумку на постель и говорю:
– Одевайся и ступай к чертовой матери. Не поняла, что ли? Марш отсюда!
Она посмотрела на меня и не зло, и не сердито – скорее уж равнодушно, устало. Поднялась и стала без малейшего стеснения одеваться при нас, не особенно и торопясь. Меня так и подмывало выхватить парабеллум, но чувствовал я на затылке тяжелый, нехороший взгляд Тараса – и руки к кобуре не потянул…
Она надела туфельки, взяла сумку и говорит мне свысока, словно хозяйка командует кучеру:
– Водителя освободите.
– Друже командир, сходили бы за ним… – говорит Тарас тоном совершенно не приказным – но я прекрасно понимаю, что это приказ и роли на данный момент переменились.
Ну, привел я сопляка из подвала. Я бы и остальных выпустил к чертовой матери, но о них она не знала. И ладненько.
И вышла она из особнячка, голову держа высоко, как принцесса. Сопляк тащится следом, не веря своему счастью, с самой что ни на есть идиотской физиономией. Так и ушли.
– Не переживай, друже командир, – говорит Тарас уже прежним голосом, стоя рядом со мной в воротах и глядя им вслед. – Прибытка от них никакого, а вот польза от того, что пустили ее на все четыре стороны, вполне может случиться. Мало ли… Если хочешь, я тебе при случае порасскажу о том, что бывало, и будет это чистая правда…
А сам по-прежнему мнет под рубашкой свои висюльки на гайтане – вместо того чтобы перекреститься, холера ясна. Не скажу, что я особо ревностный христианин, но человеком всегда был верующим и все эти языческие забавы не люблю. Но тут уж лучше промолчать…
– Нет, – говорю, – Тарас. Не желаю я ничего об этом слушать, пусть там самая доподлинная правда. Не мое это…
Куда девалась эта клятая Надийка, не знаю. К нашим она второй раз не попадала, вот это мне точно известно, я интересовался. А что до нас троих… Положительно не скажу, чтобы с кем-то из нас троих потом приключалось нечто, напоминающее… ладно уж, пользуясь словами Тараса, ведьмачье проклятье. Дмитро загинул в сорок третьем при самых обычных обстоятельствах – попал в засаду со своей боевкой. А Тарас, точно знаю, сейчас за кордоном, живехонек. Да и у меня вроде бы складывается не самым худшим образом.
А все же редкостная была красавица…»
Вот такую историю он мне выложил – причем ни раньше, ни потом ничего даже отдаленно похожего не рассказывал. Если судить с профессиональной точки зрения, его попросту прорвало. Случаются такие ситуации: однажды вдруг прорвет человека, и выложит он такое, о чем молчал прежде и собрался молчать дальше. Причиной тут может послужить что угодно: да хотя бы эта клятая морось за окном…
Давать оценку рассказанному, то есть его подлинности, я категорически не намерен. Как говорится, не моя епархия. О всякой чертовщине мне приходилось слышать и там и сям, в том числе от людей серьезных, но сам я никогда ни с чем таким не сталкивался. О чем нисколечко не жалею.
Вот разве что… Пришлось мне уже в начале пятидесятых три года прослужить на Урале. И что любопытно, в тех местах давно и упорно держались россказни о женщинах со звериными мордами. Описывалось это всегда одинаково: едет машина по глухой лесной дороге, и видит шоферюга впереди идущую по обочине женщину – и всегда она идет в том же направлении, ни разу навстречу. Он, конечно, нацеливается тормознуть и подвезти – ну, не из доброты душевной, а в расчете известно на что. И всякий раз, когда он притормозит и женщина к нему обернется, оказывается то ли медвежья у нее морда, то ли просто непонятная звериная харя. Причем ни разу не упоминалось, чтобы водителю эта страхолюдина причинила какой-то вред: просто даст он по газам и мчится прочь, себя от страха не помня. Что, между прочим, соответствовало реальному положению дел: не случалось в тех местах гибели водителей, имевшей какие-то странные причины. Причины всегда были самые естественные: поломался вдалеке от жилья и замерз, угробился по собственной неосторожности, попал в недобрый час на беглого зэка… Ни разу, я точно знаю, не утверждалось, что встреча с этакой вот женщиной приносит потом несчастье. Я и здесь ничего не берусь утверждать. Просто россказни эти держались долго – и до меня, и при мне, и, я слышал краем уха, после. Вроде бы даже и до сегодняшнего времени ходят. Не знаю, не бывал я больше в тех местах.
Вот и вся история. Как слышал. Давать оценку, повторяю, не буду. Как говорил Андрий, это не мое…
Извинения
Девушке на войне тяжело. Потяжелее, чем мужчинам. Есть масса чисто бытовых проблем, и еще одна, может, даже и главная… Девушку постоянно х о т я т. И сплошь и рядом приставания идут в такой форме, что… Ну, в общем, мало приятного. Это не гражданка, милиционера не позовешь. Да и начальству не будешь всякий раз бегать жаловаться. Приходится учиться управляться самой. А особенно тяжело приходилось, когда на девушку, как говорится, западает командир, да если еще достаточно вышестоящий… Сейчас я ни на кого не держу ни капельки зла, ни обиды. Понимаю, что они тогда чувствовали. Никто на передовой не знает, будет ли он жив завтра. Так что, грубо говоря, хоть подержаться… Можно понять, но это сейчас, а тогда я злилась невероятно.
Не нужно врать, что там все были недотроги. Сплошь и рядом ох как наоборот. И я не только про ППЖ. Случаи бывали самые разные. На Первом Белорусском у нас в госпитале была такая Ирочка-москвичка. Она жила с разведгруппой. Вот именно что со всеми восемью: ну, я так полагаю, по очереди, конечно… Красивая была девочка, яркая, но по характеру – с большой буквы «Б». Мы с подругой, обе правильные, с комсомольским задором, попытались было всерьез ее стыдить – а она даже не рассердилась. Прищурилась, как кошка, и говорит:
– Ой, девки, какие вы дурехи еще… А убьют меня завтра? И буду лежать с…, заросшей паутиной? Хоть жизни порадуюсь…
И кстати, ее потом и правда убило под Сандомиром, при налете. Теперь я ее понимаю. Нет, вернись все снова, я бы себя вела точно так же, но лезть к ней с нравоучениями и в голову бы не пришло…
Мне в некотором отношении везло. И не случалось, чтобы меня всерьез атаковали командиры, и от основной солдатской массы я была в отдалении – военфельдшер в полевом госпитале. В сто раз меньше случаев вплотную сталкиваться с жаждущими. Но все равно оборачивалось по-всякому, я же не сидела в госпитале безвылазно, как собачка в конуре.
А случалось, доставали и в госпитале. Я была не красавица, но смею думать, очень даже ничего себе. А впрочем, тот, кто ходит под смертью, так и говорит: с лица не воду пить, есть эта штука при ней, и ладно…
Это еще был не Первый Белорусский, а Второй. И больше всего мне досаждал Славка Ратаев. Москвич, с незаконченным высшим, чисто русский, но любил строить из себя цыгана. Не то чтобы совершенно всерьез, но любил цыгана разыгрывать: ромалэ, чавалла… Вид у него был действительно вполне цыганистый: такой жгучий брюнет, чуть курчавый, чуб роскошный. Пару песен знал на настоящем цыганском, любил на гитаре побренчать… Люди новые иногда покупались.
Он имел возможность меня доставать больше всех, потому что служил в разведвзводе. Разведчики – ну прямо-таки аристократия, они не прикованы так к расположению, как обычные солдаты, и мало ли по каким делам он возле нас ходит, мало ли по какой надобности оказался там, где мы с девчонками жили. Ну вот захотелось ему меня – спасу нет! Тут даже не на принцип пошло, просто он был из тех, что если уж загорится, то так просто не погаснет. Сначала ухаживания были вполне культурными, чуть ли даже не романтическими. Потом, когда я его отшила окончательно и он это понял, становился все грубее и развязнее. Есть такое выражение «заусило». Так его заусило…
Дошло уже черт знает до чего. Однажды, когда я выходила, подстерег в сенях, прижал к стенке и стал лапать прямо-таки даже с ожесточением, юбку задрал… Я отбивалась, в конце концов удалось забежать назад в коридор, и я, себя от злости не помня, схватилась за кобуру. Мне подарили маленький маузер, давно уже.
Вряд ли я выстрелила бы – но пистолет выхватила. И что же? Чертов Цыган улыбается во весь рот, расстегнул гимнастерку, распахнул:
– Стреляйте, суровая красавица! Всю жизнь мечтал если и умереть от пули, то только от вашей!
Ну что ты будешь делать? Я пистолет убрала и высказала ему как следует – к тому времени ох как научилась… Он застегнул гимнастерку, кубанку поправил, пошел из дому. Остановился у двери, обернулся. Смотрит очень серьезно и говорит очень серьезно:
– Галка, терпение лопнуло. Изнасилую при первом удобном случае. И жалуйся потом, мне плевать…
Я отрезала:
– Застрелю потом.
– Духу не хватит, Галочка, – отвечает он все так же серьезно. – Вот ей-богу, не хватит. Готовься. Я не грубо, я осторожненько, но завалить завалю, ты еще у меня постонешь…
И ушел. Сказать по правде, я перепугалась. Успела его к тому времени узнать. Он действительно не шутил, собирался всерьез… Возможности могли подвернуться. Отбиться я от него не отбилась бы. А потом могло оказаться так, что ему ничего бы и не было. Во-первых, это еще доказать надо, во-вторых, начальство его ценило: разведчик был опытный, везучий, наград куча… А таких, как я, на пятачок пучок. Так что могли спустить на тормозах, всякое бывало.
Мелькнула даже такая трусливая мыслишка: а может, плюнуть и дать ему по-хорошему? Но вот уж я тогда была такая упряменькая, что твердо решила никого к себе не подпускать, коли уж настоящей любви ни к кому не чувствую. Решила: ладно, буду осторожнее, авось обойдется…
Назавтра он ушел с группой за линию фронта, и у меня, как всегда в таких случаях, наступила приятнейшая передышка. Запорхала, как птичка.
А через пару дней, вечером… Часов в одиннадцать… В госпитале было затишье, и на ночное дежурство меня не ставили, выходить нужно было только утром. Я перед сном пошла в ванную – ну, женские дела… Мы стояли в одном маленьком городке, расквартировали нас в каком-то бывшем общежитии, а взяли наши городок так быстро, что немцы не успели ничего испортить: водопровод работал, ванная там была.
Одиннадцать ночи, все спят, тишина полнейшая, лампочка одна, тусклая, как лучиночка… Выхожу я в коридор…
И нос к носу сталкиваюсь с Цыганом. Ну, не так чтобы нос к носу – стоит он метрах в двух, но все равно не убежишь, мимо него не проскочишь… У меня и руки опустились. Вот она, подвернулась возможность. Я только в юбке и нательной рубахе, без пистолета – с чего бы в ванную с ним идти? Налетела девочка. Рот он мне, конечно, зажмет так, что и не пискнешь, он же «языков» брать прекрасно обучен… И такая безнадежность меня охватила – словами не передать. В голове одна дурацкая мысль вертится: пол в ванной кафельный, холоднющий…
Я стою как вкопанная, и он не шевелится. Смотрит… Странно как-то смотрит – не ухмыляется с торжеством, как от него следовало бы ожидать в такой ситуации, серьезный такой, тихий, будто даже печальный. Совершенно на себя не похож. Всегда бы он такой был…
– Галочка, – говорит он, не шевелясь. – Прости меня, дурака, ладно? За все, что было. Очень уж ты мне в голову ударила… И ничего я с собой не мог поделать… Мужчина не головой думает… Простишь?
Негромко так говорит, рассудительно и очень-очень серьезно. На издевку никак не похоже. И спиртным от него что-то не пахнет. И ничего я еще толком не понимаю, чувствую одно: кажется, насиловать меня сегодня не будут… Не похоже.
– Галочка, простишь? – спрашивает он.
– Да прощаю, прощаю, – говорю я, немного осмелев. – Уже простила. Только больше не надо, ладно?
Он улыбнулся – бледно так, словно бы даже жалко. Тут эта тусклая лампочка у меня над головой на миг словно полыхнула, я дернулась, посмотрела туда – но она уже опять еле теплится.
А Цыгана нет. Коридор пустой, до входной двери метров десять, никто не успел бы выскочить одним прыжком, вмиг, да и дверь стукнула бы… Стою я, глаза таращу, зажмурилась, проморгалась – нет Цыгана. Но ведь был, не могло мне померещиться? А может, и померещилось? От бессонницы, от усталости, от страха перед Цыганом? И знаете, как-то так случилось, что не стала я ни над чем думать и голову ломать – ушла к себе, плюхнулась на койку и заснула так, что утром еле добудились. В госпиталь к обеду пришел капитан Чураев, командир разведчиков. Левый рукав гимнастерки словно ножом распорот до самого плеча, рука повыше локтя кое-как перемотана.
– Вот, – говорит и морщится. – Царапнуло малость, ерунда…
Я была свободна, им и занялась. В самом деле, почти что царапнуло – пуля вырвала мясо сантиметра на два. Но бинт наложен варварски неумело, песком припачкан, рана распухла, с одного края уже гной появился, рука в земле…
Я спросила:
– Товарищ капитан, это когда же вас ранило? Несколько часов должно было пройти…
– Да еще потемну, – ответил он, морщась от всего, что я с раной делала. – Пулеметчик наобум пальнул короткой, а я, дурень, в окоп ссыпаться не успел…
– И кто же это вас перевязывал? Руки поотрывать.
– Да там один… – морщится он. – Неумеха. Давай, давай, работай, мне побыстрее назад нужно…
– А что же вы сразу не пришли?
– Ждал, – сказал он неохотно, морщась уже словно бы не от боли. – Группа Валицкого, если по расчетам, должна была вернуться до рассвета. Так и не вышли.
И тут меня как током: группа Валицкого? Цыган с ней и ушел. Я и ляпнула, не думая:
– А как же тогда Цыган?
– Что Цыган? – говорит капитан, не глядя на меня. – Цыган должен быть со всеми. Но никто пока не вышел. Давай потуже, чтоб хорошо держалась…
Они так никогда и не вышли. Вся группа осталась за линией фронта, неизвестно где. И Славка Цыган, естественно, тоже…
И я так до сих пор и не могу сказать точно, померещился он мне тогда или нет…
Венские вальсы
Я – москвич поколениях в шести. Вырос в интеллигентной семье: отец был археологом, мать – историком. Друзья в доме собирались соответствующие, так что я с детства наслушался интересных профессиональных разговоров. И на войну ушел с третьего курса исторического факультета. Поясняю, чтобы сразу понятно было, почему я так быстро разобрался в некоторых деталях.
Как потом прекрасно спел Высоцкий, «мне не пришлось загнуться, и я довоевал». Войну закончил капитаном в Вене. Должен вам сказать, австрийцы оказались людьми хитрющими и с определенного момента линию поведения выбрали интересную… Они еще в восемнадцатом году, после распада империи, пытались объединиться с Германией – но победители не дали. В тридцать восьмом встретили немецкие танки цветами и истинным ликованием. Братские народы, понимаете ли…
Но вот потом, когда им поплохело… Когда мы начали нажимать всерьез, покинули пределы Советского Союза, столкнулись с тем, что австрийские пленные в массовом порядке выбирали уже другую линию поведения. Подчеркивали, что они не немцы, а австрийцы, совершенно другой народ, что немцы их самым злодейским образом захватили, принудили служить себе, погнали на войну. Одним словом, люди подневольные, прямо-таки антифашисты, и к ним следует относиться по-другому, мягче, чем к проклятым немецким гитлеровцам. Правда, раньше, когда вермахт пер на восток, они никакого антифашизма не проявляли.
Верилось им плохо – но со временем с самого верха поступили негласные указания австрийцам верить. Верить, что все так и обстоит: жертвы гитлеровской агрессии, приневоленные служить. Позже стало понятно, для чего все это было затеяно: каким бы ни был Сталин, но он никогда ничего не делал просто так. Нейтральная Австрия, не вступавшая в какие бы то ни было военные или политические союзы… Ну, вы должны знать. Если в Германии в первое время, положа руку на сердце, кое на какие шалости братьев-славян смотрели сквозь пальцы, то перед вступлением в Австрию меры были приняты драконовские. Войскам объявили самым недвусмысленным образом: Германия – это одно, Австрия – совсем другое. Австрийцы – другой народ, хоть и говорят по-немецки, Третий рейх их захватил силой, принудил. Поэтому, если кто вздумает обидеть мирное население – немедленный трибунал, если не расстрел на месте.
Вот только был интересный нюанс. Медали за Варшаву, Прагу и Белград – за освобождение, а вот за Вену – за взятие… Мягкий такой, ненавязчивый нюансик… В рамках большой политики: дескать, господа австрияки, мы вам верим не по доброте души, а из высших политических соображений. Я так полагаю. Ну, перейдем к событиям. Случилось это в августе сорок пятого. Мы с водителем припозднились не по собственной вине, а по другим обстоятельствам и в свою часть, в свой городок, возвращались глубокой ночью – двое, на «доджике-три-четверти». Быстрая проходимая машинка наподобие «Виллиса», только немного побольше. Опасности не было: если и в Германии хваленый «Вервольф» оказался сущим пшиком, и настоящего партизанского движения не развернулось (хотя у нас поначалу его опасались совершенно серьезно), то в Австрии и вовсе стояла тишина. Покой и безветрие, тишина и симметрия, как пел Высоцкий. Что бы там ни было, австрийцы вели себя очень примерно, этого у них не отнять. Ну, а немецких окруженцев к тому времени либо истребили, либо переловили. Так что мы были уверены в своей полной безопасности.
Дорога была великолепная: пресловутый немецкий автобан. Местность не горная, но неровная, приподнятая: холмы, возвышенности, все это густо поросло лесом, дорога петляет порой. Не так уж и далеко начинаются предгорья Гарца, места не самые обитаемые, по австрийским меркам настоящая глушь, а вот по нашим – места с такими автострадами глушью быть никак не могут…
Полнолуние, без фар светло, от деревьев ложатся длинные тени, наша тень длиннющая, слева летит… Красиво.
И вот тут-то, за одним из поворотов, видим мы с Панкстьяновым, что не так уж далеко впереди, справа, из леса, из длинных теней, выскочили четверо всадников и на полном галопе мчат с явным расчетом с нами пересечься…
Не было не то что страха, но даже тревоги. Уже можно было рассмотреть, что огнестрельного оружия у них не наблюдается, все четверо – вот чудо! – машут саблями. Даже если это не братья-славяне развлекаются, а обнаружился некий враг, то супостат получается несерьезный. У меня за спиной лежал автомат водителя, «ППШ» с магазином-диском. Семьдесят один патрон. Хватит с лихвой на всю эту дурную кавалерию и еще останется. А в машине пара запасных дисков, пара гранат, у меня пистолет… Словом, по сравнению с этой конницей мы смотрелись бронепоездом. Кстати, лошадь, хотя и здоровенное животное, очень плохо держит пулю, от пары не самых тяжких попаданий заваливается с ног. Я знал, насмотрелся…
Так что автомат я взял на колени, Панкстьянов лишь самую малость притормозил, и мы ехали в том же направлении. Останавливаться было небезопасно: если уж началась такая карусель, мало ли кто и мало ли с чем может прятаться в лесу…
– Что за мать твою, товарищ капитан? – Панкстьянов удивляется в голос. – Басмачи, что ли?
– Откуда здесь басмачи? – сказал я не менее удивленно.
– Глядите…
Присмотрелся я: действительно, какая-то несообразность. На головах у них и в самом деле натуральные папахи, причем размерами гораздо больше, чем носила и наша кавалерия в XX веке, и служившая немцам казачня. Здоровенные папахи, наподобие туркменских тельпеков. Одно слово, киношные басмачи. Я басмачей, конечно, видел только в кино. Причем не из фильма «Джульбарс», где они в чалмах и халатах, а из «Тринадцати». Видели? Ну вот, такие именно папахи. Одежда, правда, какая-то кургузенькая, наподобие курток по пояс – но в «Тринадцати» главный басмач щеголял как раз в папахе и английском френче…
– Газку! – командую я.
Панкстьянов притоптал газ, и мы на приличной скорости ушли от возможной точки пересечения, обогнали. Ничего толком я не успел рассмотреть и потому скомандовал:
– Давай-ка помедленней. Так, чтобы были рядом, но догнать не могли. Что-то тут…
Панкстьянову, похоже, самому стало любопытно. Водитель был классный – и моментально взял такую скорость, чтобы они от нас были метрах в десяти, но достать своими железками не могли. А огнестрельного у них так и не заметно.