– Засекли нашу рацию, наверно, – сказал начштаба.
– И засекать не надо, – ответил кто-то с нар. – Сутки назад тут немцы сидели. Небось свои дома-то знают.
Рвануло дверь блиндажа, погасла коптилка, и с потолка посыпалась земля.
– Выключите рацию на десять минут! – приказал полковник. – Да где же наконец брадобрей?
– Парикмахер убит, товарищ полковник, – сказал кто-то у дверей. – Бежал с квасцами этими, а его осколком…
– У вас мыло на лице, Борис Григорьевич, – заметил начштаба.
Полковник вынул платок и вытер остатки мыла.
Потекли страшные минуты. Рация молчала. Люди там, в танках, которых, казалось, мы только что слышали, стали вдруг бесконечно далёкими от нас. Я шёпотом спросил майора, кто командир того танка, который горит, но не сдаётся. Я закрыл глаза, и мне показалось, будто я вижу перед собой горящий танк. Все молчали и смотрели на радиста. Он снял телефоны и дремал, откинувшись на спину. Он не спал вторые сутки. Было тихо, но мне казалось, что я слышу хруст гусениц.
– Я поеду, – внезапно произнёс старший лейтенант с забинтованной рукой и встал.
– Нет, Пашковский.
– Мне нужны две машины – и я прорвусь.
– Вы не поедете, – сказал полковник, чуть повышая голос. – Вы ранены.
– Я командир батальона. Мои машины там, а я здесь. Разве это правильно? – возразил Пашковский.
В это время в землянку вошёл капитан. Он наклонился к уху полковника и что-то шепнул ему.
– Пехота подошла, – проговорил полковник вполголоса, ни к кому не обращаясь. – Вы действительно в состоянии ехать? – спросил он вдруг Пашковского.
Пашковский вскочил.
– Я могу идти?
– Идите. Пехота сосредоточивается на танковой исходной. Там же получите боеприпасы.
Пашковский выбежал из блиндажа.
– Включите рацию, – приказал полковник.
Я вышел вслед за Пашковским. Он шёл быстро.
– Я корреспондент, – сказал я, настигая его. – Где стоят ваши танки?
Пашковский ничего не ответил, но показал рукой на опушку леса.
Мы шли молча. Я едва поспевал за ним. Подойдя к опушке, я увидел несколько замаскированных танков.
– Андрианов! – позвал Пашковский.
Голова в шлеме показалась над люком одной из машин.
– Давай заводи! – весело крикнул Пашковский и добавил, обращаясь ко мне: – Это мой орёл. Три танка немецких утром подбил. Вот вернёмся, вы о нём роман напишите.
Андрианов снова скрылся в люке. Из леса выбежали бойцы и стали рассаживаться на броне танка.
Пашковский тоже исчез в люке. Загрохотал мотор. Танк стал разворачиваться, вздымая снежную пыль.
…Я вернулся на КП, когда было уже светло. Кругом чернели воронки. Осколков было много, как листьев осенью. Но каким-то чудом уцелел наш блиндаж… Там жили ожиданием Пашковского. От него уже поступила радиограмма. Он прорвался через горловину. Он уже видит наши танки, ведущие бой. Он спешит к ним на выручку. Часть десанта он высадил на дороге, чтобы не дать соединиться разрубленной петле…
Снова началось ожидание. Вернётся или не вернётся? И снова начался обстрел.
– Он вернётся, – убеждённо заявил полковник.
– Конечно, вернётся, – подтвердил начштаба.
– Пашковский-то не вернётся? – непонятно кому возражая, проговорил из темноты нар человек. – Да он из-под земли вернётся!
– Узкая горловина, – заметил начштаба после молчания.
– И всё-таки пробьётся.
Голос с нар пробасил:
– Пашковский? Обязательно пробьётся. К чёрту в ад и обратно. Это Пашковский-то? Хо-хо!
Полковник молчал. Потом он сказал:
– Степана жаль… Парикмахера.
Снова стало тихо. Было слышно, как капает с потолка талая вода. Звук падающих капель казался громким, как удары молотка.
Полковник посмотрел на часы, большие карманные часы с ключиком, болтавшимся на цепочке.
– Ему пора бы уже возвратиться, – сказал полковник. – Наверно, он уже близко. Я уверен, что он сейчас появится.
– Передают! – крикнул радист.
Он стал записывать радиограмму, повторяя вполголоса цифры шифровки:
– Одиннадцать, сорок один, шестнадцать… – И подпись: – Пашковский.
Через минуту он расшифровал:
– «Задание выполнил. В тылу противник пытается вновь закрепиться на дороге. Возвращаюсь и одновременно ликвидирую заслон на дороге. Пашковский».
– Так, – сказал полковник и положил на стол перед собой свои большие часы.
Я вынул блокнот и попытался записывать всё, что вижу и слышу, но ничего не получалось. Нельзя было описать воздух, которым мы здесь дышали, звук артиллерийских разрывов, мысли людей…