Русский плен. Невыдуманные истории
…И вдруг засветило солнце, когда их семерых везли в открытом кузове полуторки. Сидевший рядом с шофёром конвоир изредка поглядывал через борт с подножки; о побеге не могло быть и речи: даже случайно выпавший из машины пленный скоро превратился бы в занесённый снегом холмик.
И вот он оказался в поволжской деревушке – единственный немец и единственный мужчина среди женщин и детей.
Смерть отступила ещё на шаг. Он был молод, его организм не успел сильно истощиться. От отваров неведомых трав кашель стал не так жесток; обмороженные руки и ноги подживали. В оглохшее ухо возвращался слух, и Рудольф фон К. начал понимать некоторые фразы на языке низшей расы.
Низшей? Он сразу заметил, что эти люди как-то иначе смотрят. Не предполагая, что о том же полвека спустя скажет поэт, он и сам уловил
тот серый свет из русских
чуть воспалённых глаз, —
хотя глаза у здешних жителей были темнее, чем у северных немцев или поляков.
Он сразу заметил, и что на него самого здесь смотрят иначе, чем следовало ожидать: не как на пленного, раба или скотину, нет – как на единственного взрослого мужчину, который ничего не смыслит в сельской жизни и не владеет никакими крестьянскими навыками, но зато усерден, толков и расторопен.
Как он мог объяснить русскому пианисту всё, что и сам скорее чувствовал, чем понимал: деревенька не одно поколение обходилась без мужиков, сперва прореженных первой мировой вместе с гражданской, голодом и тифом. Потом изрядно поубавленных сталинской коллективизацией – когда едва ли не каждый двор с добрым хозяином оказывался кулацким! Наконец, подчищенных до последнего взрослого недавней мобилизацией. Немец, он был не враг – а работник и потому спаситель. История заходила в эти края, чтобы брать, брать и брать, никого и ничего не возвращая – он же стал первым, кого она сюда пригнала: такое же зёрнышко между её жерновами, как эти русские бабы и ребятишки.
Перед лицом общего бедствия они оказались заодно; более того, люди, прямо с рождения сдвинутые судьбой на самую кромку: один шажок, и не удержаться – были добры к нему, как и добры вообще. Без этого они бы не протянули. А что говорить о нём? Его выхаживали, его кормили, не имея ни лишних сил, ни достатка пищи; его включили в круговую поруку добра, не раздумывая и не сомневаясь. Он обязан был этим людям не фактом своего выживания – но обретением жизни в самой её основе.
А что потом? А потом возвращение в 1948—м к воронке от мощной авиабомбы посреди развалин родового дома… Страна, освобождённая и побеждённая одновременно, требовала одного: труда, труда, труда. Серые будни, хмурые лица. Впрочем, Рудольф фон К. уже не знал ни нужды, ни голода. От семейного достояния кое-что уцелело, женитьба принесла нечто вроде любви. Но воспоминания послевоенного времени оказались чёрно-белыми. И, хотя те годы прошли отнюдь не впустую, с ними прошла и молодость. Теперь, когда жизнь большей частью была позади, на всём лежал налёт серости. Если вдруг пробивался цвет – то именно с памятью русских лет. Первой русской весны…
Красные от холода руки. Печь, растапливаемая сосновыми дровами – от сырости рыжими, как волосы соседской девчонки, – и такое же рыжее пламя в печи. Парнáя желтизна варёной картошки. И другая желтизна, которая проступала через серебро вербного пуха, подтверждая, что зиму пережили, что теперь уж не пропадём. Как ни пасмурно было небо, синева сквозила и в глубине его серости. Талой серости, серости… яркой
Удивительно ли, что от нестерпимого марша, исполненного этим русским, она хлынула прямо оттуда, из давней весны, да так, что вдруг затряслись плечи, и, как написал неведомый в земле Шлезвиг-Гольштейн поэт,
Остановка на «Зорьке»
– Да поставь ты машину на стоянку! Охота тебе в такую даль волочиться!..
Я слышал подобные реплики домашних не раз и не два, но поступал по-прежнему: если машина не была нужна хотя бы пару дней, отгонял её в гараж на окраину города.
Дело не в упрямстве: никто себе не враг, чтобы просто так возвращаться шесть километров на транспорте плюс один пешком, – и не в деньгах: пол-литра горючего на дорогу туда и обратный билет сопоставимы с платой за стоянку. А машину вдобавок придётся забирать! Да и путь от гаража до остановки ни весной, ни в дождливую погоду, ни после метели приятным не назовёшь.
Однажды я понял, что просто люблю ездить в . такую даль
Ряды капитальных гаражей как строились, так надолго и остались на самой окраине; вид с кровли включал широкий сектор, в который не попадали никакие городские строения – так, сараи да картофельные делянки.
Натоптанная дорожка пролегала через обширную пустошь, сильно отличающуюся от городских: изувеченная, но пока живая часть лесостепи, простиравшейся в этих краях испокон веков.
В одном месте, где прежде был мостик, я переходил ложок: просто спускался вниз и по насыпанной глиняной перемычке пересекал воду. Точнее, не воду – разводы бензина и масел, по краям забросанные изношенными покрышками и канистрами из-под автохимии.
А ведь здесь угадывалась речка, обычная степная речка, точащаяся по неисчислимым петлям так медленно, что и направление течения сразу не определить. Над ней всё ещё склоняются ивы, вдоль неё весной опушаются вербы. Нечасто, но я видел на, казалось бы, безнадёжно загаженной воде дикую утку с выводком.
И сам пустырь время от времени одаривал незабываемыми зрелищами…
По дороге минуешь голубятню; иногда можно заметить птиц. Как-то раз, незадолго до заката, при яркой подсветке низкого солнца я увидел на фоне свинцовой тучи высоко кружащуюся стаю: три сизых и четыре белых голубя. Как же сияли эти белые!
А однажды осенью, когда череда сырых туманных дней вдруг сменилась резким прояснением и заморозком, я застал пожелтевшую траву, полынь и лебеду, всю в весомом серебре, сверкающем на утреннем солнце.
Направляясь к гаражу за машиной, я нередко ловил себя на мысли, что предвкушаю какой-то . Летом это по меньшей мере густое благоухание донника, скрывающего зелень под своей белой и жёлтой пеной. Но была и одна ожидавшаяся встреча. подарок
Антон Кабаков. Пустырь
Несколько лет на краю пустыря жил человек. Знавшие о нём поначалу называли егобомжом, – но какой же это был бомж? В землянке дедок прожил недолго. Где-то на детской площадке отделилась от своего основания сфера: решётка широт и меридианов из сваренных труб; он перекатил её на облюбованное место и обшил изнутри – картонными, снаружи – жестяными и алюминиевыми листами. Получилось двухметровое подобие осиного гнезда с окошечком и дверью, вполне защищавшее от дождя и ветра. Судя по трубе, внутри стояла буржуйка, так что в этом коконе можно было пережидать сильные морозы и даже готовить пищу – для умеренной погоды под навесом стояла другая печка. На дрова он разбирал деревянные ящики и складывал дощечки в аккуратную поленницу. Под черёмухой выкопал колодец. Сотки три-четыре окружил изгородью из кроватных спинок, арматурных прутьев и прочего хлама, с которым охотно срослись крапива и шиповник. В же старик сажал картошку. И привечал собак, так что нередко там дремало два-три пса, таких же лохматых, как и он сам. Живой притягивал живое! гаражане огороде
И потому исчезновение старичка я заметил не сразу. Сторож ближней автостоянки сказал, что по весне он умер. Ни разу я не поздоровался с ним, понятия не имел, как его зовут – но опечалился, будто тот был добрым знакомым…
А жизнь продолжалась. Однажды перед выходом на нужной остановке я вдруг услышал от кондукторши:
– На зорьке кто сходит?
На «Зорьке»? На какой «Зорьке»? Кинотеатр «Заря» находился в совсем другом месте! А неподалёку действительно был подобный, по которому именовалась и остановка… Как же он назывался? Ах, да речь же о , об улице Рихарда Зорге! Фамилия разведчика-антифашиста в устах молодой и едва ли эрудированной женщины, недавно попавшей на маршрут, ненароком превратилось в «Зорьку»… Жизнь, жизнь! Здесь она ещё идёт самотёком, просачиваясь сквозь сито порядков и правил, здесь бетон ещё не подчинил её себе, как в кварталах, где обретаемся мы… Зорге
Это всё живое!..
Анатолий Иванович Мальцев был великим математиком, одним из крупнейших чистых математиков прошлого века. То, что по специфике своих научных интересов он не был связан с триумфами прикладной науки – с ядерными и аэрокосмическими исследованиями или чем-либо подобным – никак не умаляет значения его работ для развития математики и информатики. А его монументальное телосложение даже чисто внешне соответствовало роли основателя Сибирской алгебраической школы.
Прежде чем переехать в Новосибирский Академгородок, Анатолий Иванович, тогда ещё член-корреспондент АН СССР, работал в Иванове. К тому времени относится небольшая история, которую я услышал от профессора Валерия Матвеевича Копытова, а он – от её непосредственного участника, Асана Дабсовича Тайманова, академика Казахской Академии наук, а в ту пору – сотрудника мальцевского логического семинара.
Будучи страстным охотником и рыбаком, Анатолий Иванович не упускал случая и просто побродить по окрестностям Иванова. Однажды они отправились на прогулку вместе с Таймановым, увлеклись обсуждением логических проблем и, в конце концов, засиделись у костерка на берегу одного из несчётных озёр. Времени прошло немало, вечер был не за горами, и Асан Дабсович заметил:
– Анатолий Иванович, наверное, пора возвращаться? Я уже и пить хочу…
Мальцев, не отвлекаясь от темы, кивнул на озеро:
– Так вот же!
Но Тайманов, подойдя к кромке берега, усмотрел за ней ряску, водоросли, водомерок, чьих-то личинок, чего полно в любом водоёме и что мало вяжется с представлением о питье… И отвечал в смущении:
– Да тут столько всякого плавает….
– Да-а? – Мальцев разулся, закатал штаны и, войдя в воду, зачерпнул её большущим ковшом своих ладоней. Поднеся всё, что в них угодило, к лицу, он произнёс:
– Асан Дабсович, это же всё – живое!
И с удовольствием выпил.
Самому мне уже не довелось увидеть Анатолия Ивановича. А вот Асана Дабсовича я встречал много раз и с радостью вспоминаю этого оригинальнейшего человека.
Верите ли, однажды я одолжил ему – академику! – деньги. Повод прост. Мы встретились в книжном магазине торгового центра; он увидел в продаже свежевышедший сборник Анри Пуанкаре «О науке» и подосадовал об оставленном дома кошельке. А статьи Пуанкаре вызывали острый читательский зуд. И, заметив знакомое лицо, он сказал:
– Молодой человек, мы же с вами частенько видимся. Дайте мне десять рублей; я вам верну при первой возможности.
У аспиранта всё своё было с собой. Я вынул десятку, которая мне и была возвращена недели через две. Но в каком виде!
На этот раз мы встретились возле гардероба Института математики. Асан Дабсович разулыбался и, когда мы поздоровались, вынул из кармана и протянул мне что-то вроде сапожной иглы или тоненького прутика. Я с изумлением взял это и услышал:
– Я, как вернулся домой, сразу приготовил вам десятку, чтобы случайно её не потратить…
Игла оказалась скатанной в тонюсенькую трубочку десятирублёвой купюрой!
Таковы настоящие математики – вопреки легендам и анекдотам, очень живые.
А в качестве постскриптума – ещё одна ремарка от Валерия Матвеевича. Уже в последние годы академик Мальцев, давно забросивший рояль, на спор выучил «Турецкий марш» Моцарта…
Дурацкий детектив
Началось всё с того, что Н., дальняя родственница и подруга моей жены, попросила её посодействовать доставке отделочных материалов в свою новую квартиру. Что означало поездку вместе с хозяйкой в строительный супермаркет, покупку там некоторого количества сухой штукатурки и тому подобного и отвоз всего груза в двадцатичетырёхэтажную свечку. Не могу сказать, что я взялся за это доброе дело с большой охотой; я не завистлив – но когда ближний покупает квартиру, то пусть уж сам её и отделывает, не правда ли?
В силу некоторых причин, в которые я особенно не вдавался, помочь действительно было нужно, и свободным вечером мы отправились. Причём выехали, во-первых, не рано – дабы избежать транспортных пробок, во-вторых, втроём – но чтобы взять побольше штукатурки и большое пластиковое ведро с грунтовкой, возвращаться решили порознь: мы с М. везём груз, а Н. следует за нами на автобусе: «Пока вы там разгружаетесь, я и подъеду…» Всё-таки по весу пассажир – это почти три мешка со строительными смесями!
Вот мы возле тёмного ещё дома: во всей семидесятиметровой махине светится несколько окон. К счастью, асфальт проложен, и подрулить можно буквально к лестнице у подъезда. М. прикладывает ключ к магнитному замку, я начинаю разгрузку с пластикового ведра и ставлю его в междверный проём грузового лифта. Тот пищит, а я переношу мешки из машины в кабину. Неожиданно раздаётся голос из динамика: «Не застряли?» – «Нет, – отвечаю, – сейчас закончим погрузку и поедем». – «Не блокируйте двери», – требует невидимый диспетчер. – «Хорошо, постараемся побыстрее».
И вот наш груз на четырнадцатом этаже. М. отпирает лестничную площадку, я с ведром пропитки в руках жду рядом. Входим, и от наших шагов зажигается свет – до чего, однако, техника дошла! Видимо, вот квартира Н. – номеров на дверях пока что нет. Немного повозившись с ключом, М. её открывает, а я возвращаюсь к лифту и обнаруживаю, что он уехал. Куда – неизвестно: индикатора этажа, где сейчас находится кабина, здесь нет. Несколько раз нажимаю на кнопку вызова, как будто от этого что-то зависит. Из недр внутриквартирной тьмы М. осведомляется, где я, – откликаюсь, что лифт уехал.
– Кто его вызвал в незаселённом доме? – резонно спрашивает М.
– Ну, приедет, – говорю я, и минут через семь кабина действительно приезжает.
Пустой.
Дурной сон и только.
Я в недоумении смотрю на соседнюю дверь – пассажирского лифта. Нет, вне всяких сомнений, мы грузились в этот. Бросаюсь в квартиру и выпаливаю М.:
– Кто-то вынес наши мешки!
– Вот как, – отвечает она. Наверное, мы думаем о том, что принадлежат они не нам, а Н. – а вот прошляпили-то их мы. Но кто, кто мог умыкнуть их в здании, где нет жильцов?! Да, жильцов нет, зато отделкой наверняка занимаются…
– Ну кто-то же есть в доме!
Сам я соображаю судорожно и никакого плана не предлагаю. Понятно, что груз по-прежнему здесь, в единственном подъезде безлюдного дома; вынести мешки куда бы то ни было нереально.
Ну что делать, если не носиться по этажам словно в расчёте на то, что злоумышленник просто вынес мешки на площадку, лишь бы отпустить лифт поскорее и дать возможность застукать себя с поличным? Затея нелепая, но несколько минут я от неё не отказываюсь: лифтовая и лестничная шахты рядом, с лифтовой площадки я выскакиваю на общий балкон, с него – на лестничную, взбегаю на этаж выше по ступенькам (не кабину же вызывать!), и снова заглядываю на лифтовую площадку: никого. Дурной сон продолжается, пока я не пробуждаюсь, задыхаясь, на двадцать пятом – техническом…
К квартире H. возвращаюсь на лифте. Тем временем М. нашла соседа и поговорила с ним, вызнав пару этажей, где работы идут; правда, оба ниже – но что ещё делать? М. закрывает квартиру, и мы быстро спускаемся, стучась на первом из названных во все двери поочерёдно. Никого.
Спускаемся, она на лифте, я по лестнице – и с балкона вижу свет в окне; сообразить, в какой он квартире, нетрудно, так что мы стучимся туда, где люди заведомо есть. Одиннадцатый час вечера, и кто-то неохотно откликается из-за двери.
– Откройте, пожалуйста! – просит М., а я думаю, что женский голос в такой ситуации лучше, чем мужской.
Открывает мужчина в трусах. За его спиной в конце отделанного начерно коридора – женщина в халатике с ребёнком на руках. Мы на два голоса объясняем ситуацию, и он, подумав, говорит, что отделкой как будто занимаются на восьмом и семнадцатом этажах. Едем на восьмой, он рядом – и там история повторяется как во сне, только с парой отличий: квартира отделана не без шика, а ребёнок сидит в колясочке при матери… Семнадцатый выше нашего четырнадцатого, он у меня на большем подозрении, мы едем туда, но сначала я выглядываю на балкон: одно из окон светится!
И дверная ручка в цементной пыли; ну, такое мы видели не раз – может ли быть иначе? Стук, пожалуй, слишком нервный. После второй серии ударов из-за двери раздаётся: «Чего надо?»
– Откройте, пожалуйста, надо поговорить!
– О чём говорить? Что вам надо? Я не открою.
– Мы ваши соседи, дело буквально на минуту! – включается М., а я продолжаю:
– Вам нечего бояться, мы здесь вдвоём с женой!
– Говорите так, что вам надо. Я не открою.
– Послушайте, нам люди с ребёнком открывали, чтобы сказать, что они знают – у нас кое-что пропало…
– Я ничего не знаю… Я не открою.
– Ну что, полицию вызвать?
– Вызывайте…
И на этом голос перестал отвечать.
Тупик.
Такой же дурной, как и сон. М. позвонила хозяйке, та сказала, что уже на подходе: где вы, на каком этаже, у какой квартиры?
– На семнадцатом!
– Звони в полицию, – говорю я М., и она набирает общий номер экстренных служб. С некоторыми уточнениями наш вызов получает резолюцию: «Ожидайте…»
А я слышу за дверью сип перетаскиваемой волоком тяжести. Вот как!
– Сгоняй за соседом, – прошу я, – пусть хоть свидетель будет!
М. убегает, а я от чистой безысходности оглядываю площадку: щиток электроснабжения открыт! Я подскакиваю и отключаю свет сначала во всех квартирах на этаже (всё равно никого больше нет), а, немного подумав, в одной осаждённой. Как выяснилось позже, это была хорошая идея; жаль, перекрыть воду возможности не представилось…
Поднимаются М. с соседом. Он вступает в переговоры с тем же успехом: за дверью снова раздаётся звук переволакиваемого груза.
– Похоже, он пересыпает вашу штукатурку в свои мешки. Упаковочки в окно – и кому вы что докажете? – говорит сосед нам вполголоса.
– Хоть бы полными не выкинул, – вторит М. – У подъезда внизу наша машина стоит…
Вскоре появляется хозяйка; Н. уже позвонила дежурному жилищного участка, чтобы узнать, чья это квартира, но в ответ услышала опасение, что вор ссыплет похищенное в унитаз и в итоге зацементирует канализационную трубу. Сосед уходит, приняв наши благодарности, а Н. высказывает уже мелькавшую мысль: ведёрко с пропиткой, самое дорогое из купленного, у неё, а всё остальное, в конце концов – это двадцать пять баксов. Можно завтра съездить повторно.
Конечно, ею движет вежливость: неизвестно, сколько ждать полиции. Нами – досада и жажда возмездия. Да и как отступиться от своего при уверенности, что похититель за дверью! А чтоб отыскать эту дверь, надо было полчаса бегать по этажам! Вдобавок, и путь к отступлению отрезан: представители закона уже едут. Если едут…
Наряд приехал на удивление быстро, хотя удивляться стоило другому: сотрудники оказались автоинспекторами. Найти нас в здании не проще, чем дорогу к нему. М. решительно идёт их встречать (ведь Н. не в курсе дела!), а мы остаёмся караулить. Наконец люди в форме на семнадцатом этаже, мы излагаем старшему ситуацию, а он, слыша шум волока, распоряжается включить в квартире свет и стучит в дверь куда спокойнее нас: «Откройте, полиция!»
Сип мешка по полу прекращается. Офицер стучит посильнéе: «Полиция!»
Видимо, новый голос вместе со вдруг загоревшимися лампами возымели действие: дверь с небольшой паузой открывается. Сотрудники угрозыска всё поняли бы сразу; наверное, и инспекторам ГИБДД картина ясна. Мне достаточно было поймать взгляд затравленного шакала. Но надо же что-то инкриминировать этому малому в рабочей одежде!
– Можно войти? – осведомляется инспектор.
– Входите, – отвечает тот.
С момента, когда мы начали барабанить в дверь, прошло больше часа. Больше часа шакал знал, что его обложили. Правда, он даёт разные ответы на вопрос, почему не открывал сразу и отказывался отпирать нам: то он спал, то он работал – а свежий раствор действительно стоит в жестяном бочонке – и это за полночь! При отключенном электричестве! Тем не менее, обнаружить похищенное с ходу мне не удаётся… Кружа по квартире, загромождённой множеством мешков со штукатуркой и стяжкой, я нахожу всё что угодно, но только не означенное у Н. в чеке.
Опять тупик!
Услышав от работничка издевательское: «Вы ещё на балконе не искали!», я начинаю повторно перерывать кучу пустых мешков из-под строительных смесей, где и обнаруживаю наши упаковки опустошёнными, свёрнутыми и всунутыми в чужую…
– Ну и на кой тебе это понадобилось? – угрожающе говорю я, приближаясь к шакалу. Старший из инспекторов предлагает мне вести себя поспокойнее и оставить их с похитителем наедине…
В сущности, этим интрига исчерпана. Остальное можно изложить вкратце. Предложение разойтись миром с компенсацией материального ущерба в две тысячи. «Нет, – отрезаю я, желая нанести виновнику ущерб моральный не менее понесённого нами, и заявляю заведомо неприемлемую сумму. – Десять!» Поездка в дежурную часть и написание заявления при изрядно пострадавшей способности кратко и ясно изложить происшествие по порядку. «Вы третий раз меняете показания!» – неприязненно говорит оформляющий заявление капитан полиции по поводу какого-то обстоятельства; ничего удивительного: идёт третий час ночи. Повторная поездка на место действия – Н. не уверена, что заперла квартиру. Неоднократные обсуждения того, чтó за странный тип попался: сперва вызвал грузовой лифт – зачем? Упёр мешки – на что они ему? Не затаился – вдобавок начал отвечать через закрытую дверь! Потуши он свет или просто молчи – что бы мы тогда могли сделать? У него было столько времени и вариантов замести следы – но он позволил мне обнаружить улики! И мы хороши: что стоило при разгрузке заблокировать двери лифта, как внизу?
Состоявшийся месяц спустя суд из-за незначительности ущерба счёл похищение административным правонарушением и оштрафовал Лапшина Льва Александровича, жителя пригорода, на три тысячи в пользу государства – а хозяйке не возместил ничего…
Впрочем, ущерб ей компенсировал владелец квартиры на семнадцатом, к которому она обратилась с пересказом происшедшего; хозяин оказался отставным офицером и очень приятным человеком.
А хорошие люди должны знакомиться между собой, не правда ли? Пусть даже при нехороших обстоятельствах.
Синдром Родиона Раскольникова
…Теперь этот человек придёт, сам придёт, и очень скоро; коль виноват, так уж непременно придёт. Другой не придёт, а этот придёт.
Ф. М. ДостоевскийНа новой кафедре обнаружился странно общительный старичок. Профессор – хотя, как легко теперь выяснить, в его докторской не было решено ни одной известной проблемы – хватило одобрения маститого академика. Потому и защиты ему не пришлось дожидаться до середины 90-х, когда учёные степени резко подешевели, а научный вес стал определяться возможностью найти работу за границей. В общем, и докторскую степень, и профессорское звание он получил вовремя: в советское, собственно, время. И мог бы вслед за кумиром тогдашней общественности повторить: я себе уже всё доказал!
Увы, новое время бесцеремонно требовало ежегодных отчётов. И профессор зачем-то подробно рассказывал мне о почти готовых монографиях, на которые уже есть отзывы того да другого корифея… Странное дело: готовых монографий нет – а отзывы уже есть! Конечно, я не задавал вслух никаких вопросов; продлевать разговоры о былых и будущих заслугах профессора не возникало никакого желания – не только из-за дурного запаха изо рта, но также из-за нараставшего раз за разом скептицизма.
Однажды он похвастался мне, что у него в предыдущем году вышло пять научных работ:
– У кого ещё на кафедре пять работ за год? А их уже библиотека проверила!
Я кивнул, хотя и изумился мотивировке: ну при чём тут библиотека? Что за странный аргумент: пять работ, проверенных библиотекой? Речь же не о новых теоремах или методах, которые могут подтверждаться авторитетным научным семинаром или рецензентом хорошего журнала – а о факте публикации! Если работы напечатаны – чего ж тут проверять?! Или… А что, собственно, или?