Полвека в мире экслибриса

Работа оказалась сложной и интересной, требующей, как и всё типографское дело, творческого подхода и находчивости. Глазомер, умение сочетать и противопоставлять чёрное и белое поле, которому я научился в рисунке и графике, помогали мне быстро освоить наборное дело. Например, в афишах очень важно не только чувствовать размеры шрифтов разных по значению строк, но ещё более важно ощущать размер белого поля вокруг строк, которое может усиливать и ослаблять впечатление от них. Используя разнообразные шрифты, надо, в то же время, создавать единое произведение. Ещё будучи учеником, я уже брался за сложные наборы, от которых норовили отказаться даже опытные наборщики и верстальщики.

К счастью, в типографии я попал, в руки рабочего наставника Николая Павловича Венецианского. Невысокого роста, худощавый, очень подвижный, он не ходил, а почти бегал; лишь на велосипеде он ездил плавно, почти замедленно. А вот набирал тексты так, что руки мелькали как у фокусника. Ему поручили моё обучение. Удивительный был человек. Вот как он, например, верстал афиши. На большой металлический талер укладывал тяжёлую металлическую рамку, по формату афиши, затем выставлял шрифты, и большие, деревянные, и поменьше, из металла-гарта, фактически, скомпоновав афишу. Затем, посмотрев внимательно, уходил в курилку, торопливо покурив, возвращался и начинал разбирать набранное.

Значит, не понравилось. Что-то слишком крупно, навязчиво. Что-то слишком мелковато, не прочтут. Или мало «воздуха» вокруг ключевых слов, и они не бросаются в глаза, или слишком много его, и текст теряется. Он обладал тонким чувством меры графики. Чаще он разбирал отдельные строки, но, бывало, и весь набор, чтобы набрать заново.

А ведь он работал по сдельным расценкам. Казалось, набрал без ошибок, можно заключить пробельными элементами набранный текст и отдавать афишу на расценку. Но он не мог делать кое-как. Поэтому перебирал заново в ущерб своему заработку. Вот такой был рабочий.

Глядя на него, я понял, что в полиграфии много ручных процессов, а результат в них зависит от творческого отношения. Оказывается, настоящий рабочий тоже творческая профессия.

Николай Павлович не был «белой вороной» одиночкой. По воле случая я застал старых рабочих, тех самых, что с дореволюционным стажем и традициями. Эти, уже ненужные бодрому социалистическому обществу, люди в старых, поношенных одеждах и стоптанной обуви, экономившие на посещениях парикмахерских, у которых всё хорошее было позади, обладали чувством профессиональной гордости. Был, помню, старик Антонов, братья Пальчиковы, Жмаев, Фролов и другие, бывшие давно уже на пенсии, но приходившие на день-два подработать, когда «горел» план.

В своё время они по 11 лет ходили в учениках-подмастерьях. Ощущая себя рабочими, гордились своим мастерством. Кто-то из них говорил, что может набрать текст по овалу, а то и по кругу. И они набирали порой такие необычные пригласительные билеты. Это непростая задача, ведь литеры, в проекции сверху прямоугольной формы. Кто-то, помнится, заявлял, что может набрать портрет Ленина и Сталина из линеек (речь шла о наборе силуэтов из штрихов). Вспоминали, как знакомого, Подбельского, который приглашал их придти и поработать ночь в его типографии. Платил он им хорошо, плюс к этому давал свои газеты, да «мерзавчик» водки. Одеты старые типографщики были в это время бедно, очень просто, но их речь была свободна от нецензурных слов. Обращались друг к другу по отчеству, а при посторонних по имени и отчеству. Интересно было видеть их церемонное приветствие. Встречаясь, они слегка приподнимали фуражки. Звучали приветствия – «Наше Вам с почтением» или «Наше Вам с кисточкой. Как драгоценное здоровье…».

На фоне деклассированных деревенских парней, приехавших в город и согласившихся работать в грязи на стройке, поэтому считавших себя рабочими, старые типографщики воспринимались привлекательно, показывая, что мат, грязная одежда не характеризует рабочего, что главное для него умение работать и уважение к труду. Поэтому я неизбежно пришёл к выводу, что типографский рабочий не меньший творец, чем скульптор, живописец или график.

В моё время типографские рабочие по сравнению с рабочими оборонных предприятий получали весьма скромную зарплату. Поэтому старые рабочие любили вспоминать время, когда высококвалифицированные типографщики были «белыми воротничками», получали больше многих, наравне с железнодорожниками, ведь были, в отличие от остальных, грамотными и должны были иметь художественный вкус. А Быков вспоминал, что когда он в 1917 году пришёл учеником в типографию, но только не нашу, а воронежскую, то его учитель, опытный наборщик, приходил на работу в смокинге, цилиндре, в накрахмаленной рубашке. В типографии переодевался в рабочую блузу, работал – руки по локоть в краске, но после работы тщательно умывался, переодевался, и шёл по городу щёголем. Верю этому, ведь Быков старый коммунист, сталинист, и ему не с руки хвалить дореволюционное время.

Все в типографии, когда я пришёл туда, работали сдельно. А расценки вещь формальная, поэтому были заказы выгодные и невыгодные для рабочих. Оценивалась площадь и количество букв. Поэтому, например, набор бухгалтерского бланка и набор плана кинозала оценивались почти одинаково. В то же время план кинозала и театра это фактически сложный чертёж, где приходится делать овальные линии, соблюдать пропорции и, если в этом ряду 16-е место находится против 14-го в предыдущем ряду, то надо всё это выдержать, чтобы кассиру, продающему билеты, было удобно вычёркивать. Приходилось набирать и шахматные задачки, и кроссворды (потом, после внедрения офсетной печати, их печатные формы стали делать уже с рисунков).

Обычно наборщики отказывались от таких сложных заказов, поскольку иной из них набирался целую смену, а платили за него часовую зарплату. Чаще хитрили, объясняя, что у них на рабочем месте мало необходимых материалов, но, случалось, прямо говорили, что заказ убыточный. Мне же было интересно попробовать решить эти головоломки. Родители жили материально хорошо, так что их содержать не надо было, зарплаты отца хватало, вот я и брался за невыгодные заказы. Я вообще всю жизнь старался работать не за деньги, а из-за интереса. Зарплату получал, конечно, но старался не думать о ней. Забавно то, что при всём этом я перевыполнял план, поэтому зарплату получал не хуже других, правда, иногда приходилось и задержаться после окончания смены. Зато умение выполнить капризный заказ создавало мне хорошую репутацию.

К таким неудобным для наборщиков заказам относилась и вёрстка иллюстраций. Приходил, например, коллекционер Никифоров, приносил несколько иллюстраций, их надо было заверстать на формат той бумаги, на которой их будут печатать, расположив так, чтобы тираж можно было разрезать, каждую иллюстрацию отдельно, с ровными полями, а ведь иллюстрации разных размеров. К тому же некоторые иллюстрации были на прямоугольных подставках, другие же, награвированные на дереве, были круглые или овальные. Всё свободное место между ними надо было заполнить разнообразным металлическим пробельным материалом прямоугольных форм. Это, своего рода, мозаика. А, поскольку мозаика не из шрифта, по которому ценили учётчики, а как бы из пустоты, то оценивалась она всего лишь как двадцатиминутная работа.

Вот именно с таким заказом и подвёл однажды ко мне мастер Николая Алексеевича Никифорова. Был 1961 год. Я к этому времени, поработав учеником, был призван в армию, отслужил (опускаю описание моей службы сначала в армии, а затем на флоте, как не оказавшей большого влияния на моё творчество, хотя именно в это время начал публиковать свои карикатуры в газете политуправления Балтийского флота «Страж Балтики»). Вернулся, стал наборщиком, постоянно выполняя капризные заказы, приноровился даже и на них укладываться в эти нереальные расценки. Полученные навыки позволили мне на обычных заказах, которые мне тоже попадали, перевыполнять план, так что я считался молодым, но знающим своё дело наборщиком, с репутацией художника (горком комсомола привлёк меня к выпуску городской стенной газеты «Кипяток», где я был сначала художником, а потом и редактором). Вот благодаря такому неудобному заказу я и познакомился с Никифоровым.

Знал я этого известного в городе человека и до этого, просто не был лично знаком. Его знал весь город. Человек уж больно оригинальный. То при сильном морозе на конькобежных соревнованиях выйдет на старт в трусах. И не важно, каким по счёту он прибежал на финиш, все в шароварах и свитерах, только Никифоров в трусах и майке, поэтому все говорили не о победителе, а о нём. То в годы войны вернулся откуда-то на осле и ездил так, к великой радости детишек, по городу. Представьте, тридцатилетний мужчина, высокого роста, несколько нескладный, поджав ноги, с серьёзным видом восседает на осле, который, перебирая ногами, медленно движется по Тамбову. С этим зрелищем мог соперничать только местный почтальон Харитоша. Тогда, после известного фильма, где был такой персонаж, один из тамбовских почтальонов, человек в возрасте, ездил на велосипеде, положив ноги на руль, а встретившиеся по пути мальчишки, гурьбой подталкивая велосипед сзади, кричали вместе с ним радостно: «Харитоша, аккуратный почтальон!».

Никифоров к тому же был неизменным массовиком-затейником на всех городских мероприятиях, то устраивал в горсаду бег в мешках, то на вечерах отдыха организовывал забавные игры.

Он умел удивлять людей. Удивил и меня этим заказом, который пришлось верстать. Оказалось, что это книжные знаки. Поражённый тем, что, вопреки моему представлению, экслибрис существует и сегодня, я внимательно разглядывал принесённые им цинковые клише. Клише это, конечно, не оттиск, но я тогда уже мог видеть, как будет выглядеть отпечатанное. На одном из этих книжных знаков был забавный портрет Николая Алексеевича, портрет шаржевый и сделанный с талантливой лёгкостью (это потом я узнал, что это работа Г.Н. Карлова). Меня заинтриговали и лёгкие изящные рисунки, и то, что экслибрис жив и сейчас, в советское время. Я задумался, а почему бы ему и не жить сейчас, ведь библиотеки есть…

Видя мой интерес, Николай Алексеевич пообещал, получив тираж, подарить оттиски. Слово своё он сдержал, щедро подарив несколько экземпляров каждого экслибриса. Он приходил заказывать экслибрисы чуть ли ни каждый месяц, поэтому у меня вскоре получилась их целая коллекция, которую я стал хранить между страниц общей тетради. Так, совсем неожиданно для себя, я стал экслибрисистом.

Краелюб и великий художник Никифоров

Когда Николая Алексеевича спрашивали, что он собирает, он отвечал, что он собиратель коллекции коллекций. Ведь собирать можно всё, вплоть до трамвайных вагонов, да и коллекционеры, по существу, все, а не только привычные для нас филателисты и нумизматы. Кто-то собирает библиотеку, рукодельники инструмент, модницы гардероб, хозяйки кухонную утварь, а вот он стремится собрать любопытную коллекцию всего. Его интересовали автографы, фотографии, открытки, книги, картины, самовары, всего и не перечислить. Дома у него вперемешку со старинными фотоальбомами лежали утюги, примусы, а поверх всего какая-то дореволюционная фотография в рамке, накрытая измятой театральной афишей. Он артистично разворачивал афишу, говоря, что это свидетельство выступления в Тамбове Райкина или Ильинского, а то и знаменитого оперного певца.

Непосвященному этот развал мог показаться хламом, но Николай Алексеевич умел рассказать о каждой вещи интересную историю. Например, когда я нелестно отозвался об обшарпанном чёрном телефонном аппарате, которым он пользовался, то в ответ услышал, что по нему Фадеев со Сталиным разговаривал. Оказывается, Никифоров, узнав адрес Фадеева, как-то решил приехать к нему, надеясь заполучить автограф и чего-нибудь в свою коллекцию. Но маститый советский писатель, к удивлению Никифорова, терпеть не мог коллекционеров, и встретил его неприветливо, не пустив дальше прихожей, мол, сейчас некогда, телефон пришли мастера менять, а потом ещё надо будет идти выкидывать старый аппарат. Находчивый Николай Алексеевич извинился, предложил помочь вынести уже не нужный телефон, и так унёс его. А то, что именно по этому телефону писатель разговаривал с вождём, истинная правда, ведь другого у Фадеева не было.

Адрес Никифорова – Тамбов, ул. М. Горького, д. 68, кв. 6, знали не только в нашем городе. Он был известен, буквально, во всём мире. С особым волнением я приходил к нему. Мне едва исполнилось 20 лет, поэтому нет ничего удивительного, что я воспринимал эту квартиру, как волшебную лавку чудес. Тем более, что чудеса там случались.

По известной только ему системе, среди прочих вещей, хранил он и экслибрисы, которые с тех пор стали нашим совместным увлечением. Постоянное общение, а затем ежедневное сотрудничество, постепенно переросло у нас в многолетнюю дружбу.

Но, несмотря на дружеские отношения, из-за разницы в возрасте я всегда именовал его по имени и отчеству. И если в моих газетных статьях иной раз он указан с именем, то, поверьте, это не мои слова. Так бесцеремонно-панибратские журналисты правят мой текст, привыкнув утверждать, что им ответил, например, Владимир Путин или Олег Бетин, хотя, задавали вопросы эти журналисты, само собой разумеется, обращаясь по имени и отчеству. Так разрушаются национальные традиции. Ведь у русских, писавших ранее, например, Николай Алексеев сын, в отличие от других, существовала даже такая форма уважительного обращения, когда указывалось только отчество, например, Алексеевич (мол, знаем семью и отца). Но сначала беспардонные большевики приучали говорить запросто по имени, а теперь безродные реформаторы именуют русских, словно Генри Форда. Но ведь за океаном страна с усечённой историей, где потомки убежавших туда каторжников порой уже вскоре считались стопроцентными янки, а у нас свои исторические традиции, которые стоит ценить.

Поскольку Николай Алексеевич был большим выдумщиком и фантазёром, тамбовским Карлом Фридрихом Иеронимом Мюнхгаузеном, к нему зачастую относились как к несерьёзному человеку. Кстати, о Мюнгаузене, тот в чине капитана служил в русской армии и воевал с турками, а, следовательно, проезжал Тамбов по дороге на Астрахань по Большой Астраханской улице, именуемой ныне Советской. Между тем, как несмотря на амплуа, весёлый выдумщик Никифоров сделал для общества очень много значимого, серьёзного.

Взять хотя бы экслибрис. Я ведь не случайно считал, что его нет в советское время. Всю страну приучили к этой мысли. Дело в том, что и после революции экслибрис был некоторое время естественной частью культуры. Более того, он даже переживал пору подъёма. Ликвидация неграмотности, возникновение советской интеллигенции и творческий порыв революционно настроенных художников не могли не способствовать этому.

Но в 30-х годах, во времена тоталитарных поисков «врагов народа», когда устроили соревнование, кто более бдительный, в прессе появились статьи о том, что в советском обществе находятся люди, занимающиеся коллекционированием и исследованием экслибриса – знака отживающей собственности. Подозрительно, для какой, мол, цели некоторые граждане сохраняют знаки собственности. Следом были закрыты или сами распустились все общества и клубы книжного знака. Художники перестали делать и выставлять на выставках экслибрисы. Книжный знак возродился в нашей стране лишь в 60-е годы во время «Хрущёвской оттепели» благодаря стараниям таких энтузиастов, как Сергей Петрович Фортинский в Москве, Борис Афанасьевич Вилинбахов в Ленинграде и наш тамбовский Николай Алексеевич Никифоров.

Говоря, что в стране не было экслибриса, следует сделать небольшое уточнение. В Западной Украине и Прибалтике, которые вошли в состав страны всего за год до начала Великой Отечественной войны, сохранялись экслибрисные традиции. Политические репрессии прошлись и там, но, по счастью для них, более позднего периода, менее жестокие, чем 1937 года. Поэтому сохранились многие традиции, в том числе и экслибрисные.

Мне довелось побывать в Кингисеппе, Вильнюсе, Шауляе, Риге, Елгаве и других местах Прибалтики, и везде меня не покидало чувство, что нахожусь в своей стране и в тоже время, вроде бы, за границей. Забавно было в Западной Украине, в Дрогобыче, услышать вопрос киоскёрши: «Чего пан желает?». Хоть киоск, как во всей стране «Союзпечати», но обслуживает, на польский манер, панов. Мне, тамбовчанину, было непривычно быть паном, но ещё более не по себе было молодящейся панночке-киоскёрше от обращения «товарищ», которое звучало двусмысленно. Вот там, на западе, экслибрис жил и все эти годы, как европейский обычай. Но на уклад жизни всей нашей страны этот экслибрис почти не влиял.

Заслуга Николая Алексеевича в деле возрождения русского экслибриса огромна. И дело не только в том, что он наперекор общественному мнению стал официально печатать экслибрисы для своей библиотеки, для друзей и знакомых. Он же начал делать и дарить экслибрисы известным общественным деятелям, а эти акции освещались в прессе, и поэтому об экслибрисе узнавали многие. О некоторых своих (и моих) экслибрисах публиковал небольшие заметки в газетах, тем самым, пропагандируя культуру книжного знака. Он привлекал к изготовлению книжных знаков художников, многие из которых до этого даже и не знали о существовании такого вида малой графики.

Художники потянулись к экслибрису, ведь это очень демократическое творчество, где не надо угождать членам художественного совета, или, как в оформлении книги, членам редакционного совета. Но в то же время, это не этикетка, на которой художник не имеет права ставить свою подпись. Да и выставок этикеток, как правило, не бывает; а вот с экслибрисом художник без особых затруднений попадает на выставку, организуемую коллекционерами.

Деятельность Никифорова в области экслибриса была дальновидна и оставляла яркий след. К тому же он ездил со своими занимательными устными рассказами о поисках и находках коллекционера по всей стране, знакомя людей со своим собранием интересных вещей, в том числе и с экслибрисами.

Причём, он сыграл важную роль не только в возрождении экслибриса, но и визитных карточек, перфеличе (не казённой, а графически оформленной, личной открытки с пожеланием счастья), брифкопфа (почтовой бумаги с индивидуальным оформлением) и многого другого.

Ведь при советской жизни, при дефиците всего, визитка, рассматриваемая как символ буржуазного общества, исчезла, и даже когда Наркому иностранных дел Г.В. Чичерину она понадобилась, то он пользовался самодельной, где на плотной бумаге ручкой была написана фамилия.

А Николай Алексеевич старался всегда иметь при себе визитную карточку. Воспользовавшись тем, что его приняли в члены Союза советских журналистов, он заказывал визитку с этим титулом. Человек оригинальный, он, к возмущению типографских корректоров, мог заказать визитку на манер старинной русской скорописи, где и имя, и отчество, и фамилия начинались строчными буквами. Получался интересный сувенир, который люди показывали, хвастаясь, друг другу, в итоге возрождался интерес общества к визитной карточке. Неоднократно Николай Алексеевич изготавливал и дарил визитные карточки известным общественным деятелям. Это был хоть и недорогой, но приятный подарок, а, главное, когда, например, доцент или профессор пединститута, получив в подарок визитку, начинал её вручать людям, это было её возрождение к жизни. Визитная карточка получала официальное признание этого, социалистического, общества.

Но самым неподражаемым ходом Никифорова в области визитных карточек, это когда он в ней назвал себя духовным сыном основоположника футуризма Д.Д.Бурлюка. И придраться нельзя, ведь духовным сыном человек вправе себя считать, а в то же время, когда отпечатано, это, вроде бы и официально. Многие гордились, что заполучили такую необычную визитку.

Сейчас визитная карточка вполне обычное дело. Но Никифорову, внедряя её, приходилось в то время преодолевать сильнейшее противодействие чиновников. Тут хочется проиллюстрировать отношение к частным заказам вообще и визитных карточек в частности в типографиях. В середине 80-х годов нас, руководителей типографий, больших и маленьких, собирали на инструктаж, где предостерегали от приёма ряда частных, а также всех религиозных заказов. А, поскольку разговор шёл вперемешку со случаями разглашений государственной тайны, то внушалось, что принятие «неправильного» частного заказа близко измене Родине. При этом заведующий сектором печати обкома партии, организации самой вышестоящей для нас, возмущался, что печатают визитки, по его мнению, все. Эдак, мол, и уборщицы скоро будут иметь свои визитные карточки.

Не важно, что человек готов заплатить за изготовление его визитки, в ответ тогда следовало с гордостью говорить, мол, у нас не всё продаётся. Сейчас мы не усматриваем в визитке уборщицы ничего плохого, а тогда, получив такую установку, руководители типографий должны были проявлять изобретательность, с тем, чтобы постараться отказаться от печатания любой визитки, а то, как бы чего не вышло. И такой самодеятельности, игры в бдительность, у типографского руководства получалось много.

В 80-е годы, я, будучи заведующим множительной лаборатории ТИХМа, получил задание изготовить визитные карточки для ректора Минаева, необходимые ему для поездки в Германию. Георгий Александрович, профессор, доктор наук, казалось, у такого высокопоставленного человека не должно возникнуть никаких проблем с изготовлением визитки. Но игра в борьбу с возможными нарушениями в области частных заказов сыграла свою роль. На частный заказ положено было получить ещё и разрешение цензуры. Подготовив макет визитки, обратился к цензорам. Возражать тем было нечего, разрешение я получил, но меня строго предупредили, чтобы их разрешительный номер был отпечатан на всём тираже.

До этого мы разрешения на такие заказы получали, отмечали это в книге заказов, но на тираже это не отражали. Тут, видно, у цензуры где-то произошла неприятность, последовало циркулярное письмо, под влиянием которого тамбовские цензоры придумывали свои меры и рапортовали начальству об ужесточении порядка. Никакие мои аргументы не могли повлиять на перепуганных чиновников. Также ничего не дало объяснение, мол, ректор едет в ФРГ, где нехорошо показывать, что у нас даже визитные карточки, и те, под колпаком цензуры. Ясное дело, в стране, куда он ехал, полно профессиональных антисоветчиков, которые прекрасно знают, что означают литеры НЛ и цифры разрешительного номера. И мне пришлось печатать ту двуязычную визитную карточку, поставив внизу разрешительный номер цензуры, правда, я сделал его очень мелко, видимо только в лупу. К счастью, спустя пару месяцев на последующих подобных заказах нас уже не заставляли печатать разрешительный номер.

Вот такие нелепые трудности приходилось преодолевать Никифорову, поскольку всё, что он печатал, было нешаблонным, к тому же большая часть этого формально была для типографии частным заказом.

Причём, его конкуренты-коллекционеры, сталкиваясь с невозможностью что-то сделать, уходили в придуманный ими мир мифических клубов, а на самом деле собравшихся в гости людей. Печатая несколько листочков на пишущей машинке, называли это памятками, а то и журналами, важно нумеруя их. Не получая признания существующего общества, утверждали, что создали, кто академию, кто клуб, кто общество, но всё это дома, на кухне. Подобное похоже на графоманство, когда не сумев доказать состоятельность творения, их автор, стремящийся к лаврам писателя или поэта, занимается самиздатом. Я не против самиздата, как дополнения к полноценным изданиям, а не единственной формы.

Ведь, в конечном счёте, все эти надомные клубы свидетельствуют о честолюбии и неспособности их «создателей» к конкуренции с профессионалами. Пишу их в кавычках, поскольку при больших претензиях на самом-то деле чаще всего ничего ими и не создано. Ну, какой это «клуб» экслибрисистов, если он на квартире, куда могут зайти в гости лишь знакомые квартиросъёмщика.

Николай Алексеевич, человек по настоящему творческий, не любил подобную самодеятельность, он, веря в свои силы, стремился, невзирая на трудности, использовать уже имеющиеся структуры общества.

Несмотря на его манеру постоянно шутить, на самом деле делал он всё вполне серьёзно и с дальним прицелом. Собрав огромную коллекцию, он постарался придать ей официальный статус. В результате местная писательская организация взяла его под своё крыло и разрешила учредить Тамбовский литературный музей на общественных началах, а он, оставаясь абсолютно свободным коллекционером, стал именоваться хранителем этого музея. Никифоров изготовил визитные карточки, где он именовался как хранитель музея на общественных началах, а, когда было нужно, подписывал этим титулом свои заметки. Премудрый Николай Алексеевич так перетасовал термины «музей», «хранитель» и «на общественных началах», что уже было и непонятно, то ли музей на общественных началах, то ли его хранитель. А этот хранитель, заметим, получал полставки (где-то рублей пятьдесят) в писательской организации, о чём старался не говорить.

Музей этот был дома, для него Николай Алексеевич получил дополнительную площадь, которая, по его мнению, была мала, поэтому о ней он тоже никогда не говорил, требуя от городских властей ещё площади, ведь коллекция росла. Официальных часов посещений музей не имел, однако, каждый день приходили посетители, и в одиночку, и небольшими группами (большие группы из-за боязни за сохранность открытых экспонатов он не допускал). Музей помогал краеведам. И обязательно почётных гостей Тамбова приводили к Никифорову, в его музей.

Но главная деятельность этого музея происходила вне его стен. Интересные музейные экспонаты Николай Алексеевич приносил на предприятия, где выступал с увлекательными устными рассказами коллекционера. Очень часто они появлялись в иллюстрациях в прессе. И хоть книжные знаки, собранные Никифоровым, не выставлялись из-за тесноты в его музее, зато музей ходатайствовал о проведении выставок в библиотеках, картинной галерее, являясь инициатором и соучредителем этих мероприятий.

Оглядываясь назад, хочу отметить, что Никифоров возрождал именно традиции дореволюционного экслибриса. Может быть, тут свою роль сыграло то, что Никифоров, в отличие от Фортинского и Вилинбахова, возрождавших книжный знак вместе с ним, был мало знаком с экслибрисом первых послереволюционных лет. Тамбов всё-таки не Москва и не Ленинград, где ранее были общества и клубы экслибрисистов, а потому легче могла сохраниться информация о последних, уже послереволюционных, годах отечественного книжного знака. Если приглядеться к первым Никифоровским экслибрисам и сравнить их с экслибрисами, сделанными тогда для Фортинского, Вилинбахова и других сподвижников Николая Алексеевича, то замечаем, что, как правило, в них присутствует герб Тамбова. Эти композиции как бы продолжают традиции геральдического дореволюционного книжного знака.