Приказано не умирать

– Давай, парень, я порулю чуток. А ты дремани.

– А права, Аркадий, у тебя есть?

– Права-то я еще до войны получал. Ездил на всем, что движется на колесах или гусеницах. Будь спокоен.

Вел машину аккуратно, заранее притормаживая на выбоинах и уже загодя думал о встрече, о новом доме, который он непременно построит. Вечерами подолгу просиживал в столовой, набрасывал карандашом эскизы фасадов, внутренней планировки домов: просторных двухэтажных, как в Германии, обычных сибирских пятистенников под общей крышей с хозблоком и даже фасады старинных дворянских особняков с колоннами, как некогда у отца Анны Малявиной, о чем она вспоминала не раз, с мелочными подробностями, рассказывая про огромные окна, которые мыли с раскладной лестницы, про мансарду, которая ей, маленькой девочке, казалась необычайно огромной, как школьный актовый зал. Хотелось ему, чтобы водяное отопление по всему дому, и большая веранда с цветочными горшками для Анны. А еще место под мастерскую, где он мог бы ладить различные поделки и учить сына ремеслам, а потом делать игрушки для внуков. Теперь имелись и деньги, и сила мужская, которую он ощущал и доказывал не раз в артели, работая лучше иных молодых здоровяков вроде Петьки Угрюмова.

Где-то в подкорке свербила мысль, что, может быть, зря затеялся с этим самородком. Но тут же гасил ее привычным: все будет абгемахт!

Аркадий Цукан не знал, что его бодрые письма, написанные старательно, негнущимися от тяжкой работы пальцами, попадали в печной подтопок нераспечатанными. Когда вернулся денежный перевод с пометкой «адресат выбыл», он лишь на миг опечалился, но тревоги своей перед артельщиками не показал, хохотнул привычно: «Ниче, перемелется. Как вывалю денег охапку – заново полюбит».

В этот раз ехал в Уфу тихо и вежливо, избегая дорожных знакомств, обязательных «ста грамм с прицепом» в вагон-ресторане и прочих глупостей. Он предвкушал долгожданный праздник, процеживал снова и снова саму встречу и те немногие слова оправдания, которые он обязан сказать, прежде чем лягут на стол увесистым доводом деньги.

Аркадий Цукан любил возвращаться в Уфу, в этот город с непередаваемым тюркским акцентом, картавым местным выговором, с запахом беляшей на вокзале, которые он любил, но в этот раз пересилил голодный порыв, отдал в багаж вещи и заторопился в чайхану на углу Гоголя и Вокзальной, где настоящий лагман, пышный учпочмак, улыбчивые лица пышнотелых поварих… Потом, ощущая приятную сытость и радость от того, что тебя не отравили, не обхамили, как это бывает в общепитовских обычных столовых вверх по Центральной к магазину потребкооперации. Здесь можно без очереди купить икру, копченую колбасу и даже оленину, которую Цукан почитал за первейшее мясо и в подтверждение этого всегда говорил про японцев, которые не дураки и скупают оленину у России всю без остатка. Цены здесь вдвое против продмагов, что его не пугало, а более того, подбадривало, он доставал одну из сиреневых банкнот с профилем учителя и вождя всех пролетариев, выкладывал перед кассой и сразу на лицах появлялись улыбки. Продавщица начинала шустро сновать от витрины к витрине, подсказывая попутно, что есть еще замечательная Польская колбаса и свежайший белужий балык. И он улыбался в ответ и брал с избытком на весь «четвертной». Но в этот раз попросил только мандаринов и красной икры, потому что заранее приготовил в Якутске подарки.

Пока продавщица отвешивала товар, он оглядывал витрины, стены, принюхивался, словно пытался уловить тот давний запах кофе и специй, который царил здесь в давние времена, когда магазин назывался «лавкой колониальных товаров», а потом подразделением сети Торгсинов, и большую часть его занимали меха, украшения. Он помнил, как мать отправила сюда с запиской и завернутой в нее денежкой, чтобы купить к столу хорошей колбаски для встречи необычного гостя, который помог с комнатой в общежитии. Продавец пожилой с коротенькой щеткой черных усов на широкоскулом лице, брезгливо кривясь, развернул мятую бумажку с деньгами, а потом тщательно, по-аптекарски, отвешивал колбасу, и вдруг вскинул глаза на пацана, заметил струйку слюны на подбородке, молча протянул маленький тонкий обрезок колбасы – на, возьми. И он взял с угодливой, робкой улыбкой, как собачка, которую подкормил жалостливый дядя.

Приостановился возле аптеки, долгое время ее звали «Шляпинской» по фамилии бессменного провизора, про него и родство отчима рассказывала Анна Малявина, но не зашел, заторопился в Юматово.

С таксистом спорить не стал, согласился оплатить проезд в оба конца, чтобы этаким фраером прикатить прямо к крыльцу.

Малявины запоздало обедали, когда он вошел. Анна поднялась из-за стола, и ни намека на улыбку или гневное: ага, заявился!

Ее обезличенно-сухое «здравствуй» показалось скрежетом наждачной бумаги. Сразу кинуться, обнять и растормошить помешали свертки. Аркадий свалил их прямо на пол у стены и стал разуваться, ожидая привычного: проходи, садись с нами обедать. Но Анна молчала.

Осень числилась по календарю, и осень прижилась в душе Анны Малявиной, как ей казалось, теперь уже навсегда, о чем Аркадий Цукан не подозревал. Он не пытался ее понять ни в большом, ни малом, а за пристрастие к книгам, театру и заменившему его в последние годы фигурному катанию слегка осуждал. Однако продолжал верить и упрямо твердил, что это не главное, как и обиды, долгие разлуки.

– Что тогда главное? – случалось, вскидывалась Анна.

– А то, что я пусть с придурью, но мужик нормальный, дельный… Да и ты женщина на все сто, когда не актерствуешь. – Подразумевая под этим «актерствуешь» что-то не понятое им самим до конца.

Он с показной веселостью говорил про дальнюю дорогу, таксиста, который привез в Холопово… Но Анна подсела к столу и, как бы не замечая, взялась подкладывать Ване картошку, пододвинула миску с поджаркой, продолжая прерванный разговор о проводах в Советскую армию. А его так и не пригласила к столу, и это был перебор, такое принять Аркадий никак не хотел. Он кинул на сундук, стоявший под вешалкой, новенькую велюровую шляпу и прямо в плаще прошел к столу с бутылкой шампанского.

– Ты же любишь шампанское, Аннушка. Я помню…

Стал торопливо откупоривать бутылку и так же торопливо растолковывать про большие деньги, заработанные в старательской артели. Он сожалел, что послушался бригадира и все деньги обменял на запись в сберкнижке, а надо бы вывалить прямо на стол в полосатой банковской упаковке.

– Не веришь, Аня? На, смотри! – совал ей в руки сберкнижку «на предьявителя». – Шесть штук. Бери. У меня еще есть.

Разлил шампанское в чайные чашки, но пить ему пришлось одному раз и другой. Даже красивую японскую куртку, которую выменял в Якутске на песцовые шкурки, сын примерять не стал, сказал, подлаживаясь под мать: «Мне через неделю на призывной».

В комнате жила тоскливая поздняя осень…

– Давай, Ванюшка, выйдем покурить? – предложил Аркадий с улыбкой и несвойственной ему заискивающей интонацией.

– Не пойду! – ответил Иван, приняв сторону матери из-за принципа, а не потому, что так хотел сам.

– Но куртку-то хоть примерь…

– Нет, не буду, – ответил он, стараясь не смотреть на эту диковинную куртку-трехцветку. Такой не видел ни у кого из знакомых и мог классно в ней пофорсить, если бы не эта маета. Пробурчал дерзко:

– Шел бы ты!..

– Как смеешь мне, отцу?!

Аркадий голову вскинул и спину распрямил, но тут же сник, сгорбился на стуле, глядя на Анну с затаенной надеждой, что укорит сына, а она молчанием своим потворствовала грубому – «шел бы ты!»

Сглотнув комом застрявший воздух, Аркадий поднялся. Встал напротив сына, который, оказывается, был на полголовы выше и при всей своей худобе вполне мужчина, что не смущало, он легко мог расшвырять пару-тройку таких вот бычков. Но это стало пустяковым, неважным. Ванюшка смотрел с наглым вызовом не из-за ощущения собственной силы, а ощущая свою правоту.

– Зря ты так! – выдохнул Аркадий от двери негромко, но внятно. – Пожалеешь вскоре.

Он слепо потыкался в калитку, толкая ее в обратную сторону. А когда распахнул, то заспешил от дома не улицей, а глухим проулком, чтоб не увидели люди посторонние его нечаянных слез. Крутилось в голове жесткое: шел бы ты!..

И ничего ни поправить, ни изменить, казалось в тот момент. Всего-то два года назад, когда взял на шабашку, сын ловил каждое слово, копировал жесты, задавал вопросы. Порой глупые, насмотревшись героических фильмов. Про войну хотел вызнать. А он не проникся тогда тем, что Ванюха уважение проявляет, ответил грубо: «Да будь она проклята! Это же…» Цукан слов не мог подобрать, крутились только матерные. Отмахнулся.

Сын не сдавался. Вечером после ужина, под чай, который заваривал Цукан собственноручно, встрял в неторопливый разговор с Анной со своим пацанским:

– Но у тебя же орден был?

Он приподнялся со стула, буркнул что-то похабное и не стал ничего пояснять. Да и как пояснить. Обида жгла без срока давности. Треск раздираемой ткани, перекошенное от гнева лицо особиста, жесткие пальцы, срывающие орден Славы вместе с куском гимнастерки на груди. Как передать ту обиду, которая словно клеймо от раскаленного железа, казалось ему не уйдет никогда. А главное, как перебороть свое «не хочу», пережитый позор и рассказать сыну честно, как вляпался в это дерьмо.

Глава 2. Война

Поселился Аркадий Цукан на улице Коммунистической в гостинице «Урал» в одноместном номере с телефоном, подхлестывая себя привычным: «Не ссы, Аркаша! Все будет абгемахт!» Нужно срочно решать с самородком. Давний знакомый Баранов, которому помог в военные голодные годы, когда приезжал в отпуск с фронта, выбился в большие люди, стал директором кондитерской фабрики. Он не раз намекал, что у него родственник, надежный мужик, занимается зубными протезами и готов хорошо заплатить. Самородок в двести восемьдесят граммов тянул тысяч на двадцать. Это и дом, и машина. «Волгу» можно купить, но слишком пафосно, а вот «москвич» приобрести в самый раз.

Денег хватало. С заработанными в артели Цукан мог не один год жить в номере с ванной и телефоном, если, конечно, без баловства. Он даже купил толстую тетрадь в клетку и написал крупно на первой странице «Записки русского солдата». Но затем зачеркнул слово «русского», вспомнил про татарина Еникева, спасшего ему жизнь, и армянина Жорку, фамилия не запомнилась, помнилось только носатое щетинистое лицо и его хрипатое: «Алкаша, помочь нужна».

Вспоминалось то давнее нелегко, натужно, пропали разные мелкие подробности, которые нужны в таком серьезном деле. Аркадий хотел рассказать сыну про орден. Однако возникло множество вопросов, непонятностей: почему стал танкистом, почему в Прибалтике? Он никак не мог подступить к главному, что было в те первые месяцы с момента объявления войны. Решил писать просто и без затей, как когда-то при составлении отчетов на лесоторговой базе, где пусть недолго, но поработал начальником.

Водители в автороте, когда узнали, что Цукана командируют вместе с новеньким автобусом в распоряжение авиационного медсанбата, позавидовали.

– Аркашка-то парень везучий. Спиртик, медсестрички ласковые… Повезло.

Приехал с сопровождающим офицером на аэродром, а там самолеты рядами стоят. Машины разного назначения, множество военных в летной форме. Цукан никогда не видел вблизи боевые самолеты, поэтому глазел с восторгом, уверяя себя и других, что эти-то немцам вмиг наваляют.

Офицер толстенький, несуразный из-за нелепо торчащей на макушке пилотки, дернул за рукав гимнастерки.

– Водитель! Я начальник санслужбы майор Алиханов. С этого момента вы поступаете в мое распоряжение.

Цукан запоздало козырнул. Майор тут же закидал вопросами. Когда узнал про пятилетний шоферской стаж и удостоверение 1-го класса, пришел в восторг, повторяя раз за разом с кавказским акцентом: это то, что мне нада. Тут же распорядился переоборудовать автобус, отвинтить задние сиденья, укрепить подвесные носилки, проверить двигатель. Пожилого санитара вооружил кистью и краской, заставил старательно нарисовать белые круги с красными крестами. «Ишь ты, какой быстрый!» – подумал Цукан о новом начальнике. А майор уже выкрикивал молодого водителя Меринова, чтобы ехать на склад.

Новые обязанности по службе оказались простые: пригнал автобус с фельдшером на аэродром к шести утра и дежурь целые сутки. Эскадрильи самолетов, тяжело нагруженные бомбами, выруливали на старт, взлетали и вскоре исчезали в голубом небе. Красиво. Он лежал на травке возле автобуса, иной раз подремывал, и никакой тебе войны. Иногда про женушку вспоминал, которая весной родила ему дочку Оленьку. Вдруг фельдшер толкает: поехали. Из люка пилотской кабины машут рукой, что-то кричат…

Штурман и пилот помогли забраться в отсек стрелка-радиста. Там сквозные пробоины, а сам стрелок – молодой, русоволосый в луже крови лежит. Фельдшер сноровисто, Цукан не ожидал от него, стал комбинезон ножом вспарывать. Обычно тихий – он вдруг вызверился: «Чего рот раззявил, солдат! Помогай, живо! Держи жгут».

Стал переворачивать летчика, а он застонал, заохал, у Цукана руки, кровью испачканные, прямо-таки затряслись, опустились. А фельдшер снова в мать-перемать, кричит: давай, вытаскивай головой вперед.

При посадке самолетов, возвратившихся с задания, Цукан поочередно объезжал прилетевшие экипажи, спрашивал: нет ли раненых? Улетали они эскадрильями, а возвращались по одному, по двое. По наивности думал, что приземлились в другом месте… Позже по отрывкам фраз летчиков «корова», «воздушные гробы» – въехал, понял, что-то неладное происходит. Задавать вопросы незнакомым офицерам не решался. А хотелось. Ведь им там сверху виднее, что происходит на фронте.