Гатчинский бес

Больше всего на свете поручик Белозеров любил женщин и лошадей. Целуя кареглазую кобылу Фиалку в бархатную теплую морду, он был счастлив. Впрочем, впиваясь в сочные губы купеческой вдовы Феодоры Спиридоновны Подопригоры, он радовался тоже… Лошади и женщины отвечали ему полной взаимностью. Да и как не любить высокого широкоплечего молодца с пышными усами и густой пшеничной шевелюрой? С большими синими глазами, смотрящими на мир открыто и весело? Красавцем его, может, никто бы и не назвал, но в грубоватом лице, отмеченном добротой и хитринкой, было нечто, заставлявшее мужчин завидовать, а женщин вздыхать.

Как же получилось, спросите вы, что такой многообещающий гусар вышел в отставку, толком и не послужив? Двадцать пять лет, предрасцветная пора жизни, – а мундир с поникшими эполетами уж пылится в гардеробной…

Собственно, из-за мундира-то все и получилось.

Дело было нашумевшее. Молодой император Александр Третий по неопытности вручил бразды военного министерства недалекому Ванновскому. Опьяненный высочайшим доверием почтенный генерал с ходу замахнулся на реформу. Известно же, в России хлебом не корми, дай что-нибудь улучшить… Нельзя сказать, что все в его действиях было глупо. Крымская и турецкая войны обнажили тучу проблем, и с армией предстояло работать не покладая рук. Однако начали, как водится, не с того.

Сначала переделали уланские и гусарские полки просто в драгунские. Вот как в Америке, где недавно завершилась война за независимость (а опыт этой войны Ванновский просто боготворил). Затем гусар заставили заниматься строевой подготовкой, объяснив, что лошадь – это лишь тягловая единица, а вовсе не душа кавалерии. И венец всего – запретили красивые, овеянные славой, воспетые Давыдовым и Пушкиным кавалерийские мундиры. Отныне бывшим уланам и гусарам предстояло нести службу в кафтанах и армяках, столь же неудобных, сколь и нелепых. «Я гусар, а не конюх», – дерзко написал генерал-инспектору кавалерии Сухотину командир Киевского гусарского полка Вяземский. Одновременно он подал прошение об отставке. Следом подали в отставку все офицеры. Подчеркнем: все, от ротмистров до прапорщиков. Надо ли говорить, что в числе смутьянов оказался и наш Белозеров… Полк с двухвековой историей впору было расформировывать!

Скандал вышел до небес. Рассказывают, что узнавший о массовой отставке Александр аж побелел. «Это бунт?» – тихо спросил он военного министра. Тот разводил руками и что-то блеял о непотребном своеволии русских янычар. Все отставки, разумеется, были приняты. А каждому из отставников Александр лично распорядился выдать волчий билет без права ношения мундира…

Вот так и вышло, что в двадцать пять лет примерный выпускник Николаевского кавалерийского училища, досрочно удостоенный звания поручика, Сергей Васильевич Белозеров разом лишился службы, жалованья, любимой Фиалки, Феодоры Спиридоновны… да, собственно, лишился всего. Хотя нет: купеческая вдова очень даже не возражала продолжить отношения и даже сулила Белозерову в случае честной женитьбы кроме своего белого тела – большой дом в городе Василькове, где квартировал полк, дом в Киеве на Крещатике, три бойко торгующих магазина и недурной капиталец. Но, как известно, гусары за любовь денег не берут. И вообще это отдельная история…

К тому же в киевском жандармском управлении Белозерову настоятельно посоветовали немедля уехать и поселиться от греха подальше где-нибудь еще, – уж очень император изволил разгневаться. Что тут поделаешь? О сломанной военной карьере Сергей Васильевич жалеть себе запретил, – гордость не позволяла. А вот родная казарма, конный строй и остро поблескивающие шашки в сильных руках боевых товарищей по ночам снились, да еще как… Главное же, – не было никакого понимания, как жить дальше и чем заниматься.

Город Васильков и Киевскую губернию он покинул и вернулся в родное село Непрядвино Тамбовской губернии, где на сельском погосте уже лет пять как упокоились отец с матерью – местные помещики из небогатых. Старшая сестра Варвара, конечно, брату была рада. Однако в ее ветшающем доме с утра до ночи куролесил пьющий горькую муж, да по пыльному тесному двору бесперечь, наперегонки с утятами и цыплятами, мельтешили племянники и племянницы – пять сорванцов мал-мала меньше. В общем, не жизнь… И затосковал бы Сергей Васильевич, когда бы не умная сестра.

Как-то вечером присела она рядом с невеселым братцем, укрутила керосиновую лампу (экономить приходилось на всем) и спросила, помнит ли он Кирилла Иваныча, двоюродного отцовского брата. Их, стало быть, двоюродного дядю. Сергей честно признался, что почти запамятовал. Сестра объяснила, что запамятовал совершенно зря. Потому что Кирилл Иваныч сделал большую карьеру, служит в Питере у самого Победоносцева, и обер-прокурор Святейшего синода очень его жалует.

– Кирилл Иваныч, Сереженька, хоть и в хорошие чины вышел, да родню помнит, – рассказывала Варвара, опершись подбородком на ладонь. – В прошлом годе письмо прислал, расспрашивал, как живем, не надо ли чего. Хотела ему сдуру пожаловаться, что достаток уж больно мал, да, слава богу, передумала. У него, чай, своих забот хватает. А теперь вот две недели назад написала ему. Так, мол, и так, племянник ваш двоюродный Сережа Белозеров оказался не у дел. Все ему расписала: что ты в отставку подал из гордости своей заодно с товарищами, что голова и сила в тебе есть, что образование получил военное и нельзя ли тебя куда-нибудь устроить. Все же не чужой ты ему.

– И что? – спросил слегка обалдевший от неожиданности Сергей.

– А вот что… – С этими словами она достала из-под кофты узкий белый конверт. – Сегодня днем нарочный с уезда привез. Я у него и в квитанции расписалась. Говорю же тебе, большой человек стал Кирилл Иваныч. Читай, про тебя там…

Сергей машинально взял согретый на сестриной груди конверт, вынул исписанные листы плотной веленевой бумаги палевого оттенка. Однако… Семьдесят копеек за пачку, не меньше, – Феодора Спиридоновна для заказчиков такую же специально выписывала из столицы, а туда везли из Германии. Сверху конверта было написано «Варваре Васильевне Клюшиной, в собственный дом в селе Непрядвино Тамбовской губернии». Внизу значилось «К. И. Ладейников, присутствие Святейшего Правительствующего Синода, Сенатская площадь, Санкт-Петербург». Почерк был крупный, острый, твердый. Невольно сглотнув, Сергей развернул письмо и приступил к чтению.

«Здравствуй, Варвара, – писал Кирилл Иванович. – Весточку твою получить был рад. А вот за Сергея не радуюсь. Я про него все знаю, скандал вышел изрядный. Сплошная дурость, и ничего более. Выступать против министра – статочное ли дело? Хорошо или плохо придумано в части смены мундиров и переименования полков – не Сергеева ума это дело. Его дело служить Отечеству, а не бунтовать. Если каждый обер-офицер начнет характер выказывать, этак никаких устоев не хватит. Государь изволил разгневаться, а значит, на дальнейшей службе можно ставить полный крест…»

Сергей крепко потер лоб. Насчет креста он и сам понимал, дядя просто подтвердил его догадку. И что теперь? В хлебопашцы идти?

«Тем не менее я тут насчет него подумал и, может быть, что-то сумею подыскать, – писал Кирилл Иванович. – Пусть приезжает ко мне в столицу. Я каждый день, кроме воскресенья, в присутствии, с десяти утра и до четырех вечера. Есть ли у него деньги на дорогу? Прилагаю пятьдесят рублей. Дай ему прочитать это письмо, пусть не теряет времени. Жду через неделю, не позже. Может понадобиться.

Теперь о тебе. Навел я справки в вашей губернской управе и выяснил, что муж твой Семен Гордеевич крепко пьет и не хочет заниматься никаким делом. Это плохо. Прилагаю для него специальную записку. Передай, не распечатывая. Пусть почитает, авось за ум возьмется. А коли нет, коли продолжит пьянствовать и, паче того, станет на тебя и детей руку поднимать, упеку так, что мало не покажется.

Скучаю по нашим местам. Больше двадцати лет не был – пролетели в трудах и не заметил, как. Если получится, в конце года приеду в Непрядвино, отеческим могилам поклонюсь. И к Василию с Павлиной непременно наведаюсь. Ваши с Сергеем отец и мать мне как родные были, сама знаешь. А еще прилагаю сто рублей для тебя. Ты в Павлину удалась, – гордая, для себя ничего не попросишь. Живется же тебе, догадываюсь, несладко. И деньги в хозяйстве пригодятся.

На этом заканчиваю. Жду Сергея в столице. Деток от меня обними и отцу Никодиму кланяйся, если жив еще, – помню его хорошо. Пусть напишет, что ему для церкви надо. Помогу.

Твой дядя…»

Далее следовала витиеватая начальственная подпись.

Ай да Кирилл Иванович…

Судя по письму, карьера у дяди и впрямь задалась. Ведь привычка распоряжаться людьми и деньгами свойственна персонам высокопоставленным. Вновь перечитав послание, Сергей отметил властный тон и категорические характеристики, сквозь которые, впрочем, пробивались родственные нотки. И если действительный статский советник Ладейников озаботится судьбой двоюродного племянника, то фортуна к отставнику очень даже может повернуться лицом. Вот бы, а?..

Пока Сергей собирался с мыслями, Варвара достала из кармана кофты и аккуратно выложила на стол маленькую стопку десятирублевых ассигнаций.

– Это тебе на дорогу от Кирилла Иваныча, – напомнила она.

Сергей решительно замотал головой. Министерство с бывшим гусаром рассчиталось сполна. Выплатили и за должность, и за звание, и кормовые, и квартирные… Расстались хоть и плохо, но по-честному. Так что карман пока что не пустовал. А вот Варваре деньги нужны самой. Для деревни пятьдесят рублей даже не деньги – деньжищи. Маняшу с Дуняшей приоденет, Даньке букварь с картинками справит, Петьке с Ванькой игрушек прикупит… Себе новое платье-другое сообразит. Нестарая же еще, сестра-то, в девушках просто красавицей была, веселая и заводная. Сколько женихов пороги обивали… Где это все теперь? Ходит в темном и ношеном, горбится, лицо до срока покрылось морщинами. Правда, с таким мужем что ж удивляться… Сергей жалеючи взял сестру за руку.

– Деньги, Варенька, оставь себе, – негромко сказал он. – У тебя вон пятеро по лавкам. До Санкт-Петербурга доберусь, а там будет видно. Ты мне лучше скажи, – добавил он, в замешательстве ероша усы, – зачем я могу дяде понадобиться. Где Синод с церквями и где гусар? То есть поеду, само собой, надо чем-то заняться, но уж больно странно…

Варвара не стала спорить – убрала ассигнации. Благодарно погладила брата по русой голове. Вздохнув и понизив голос, произнесла:

– Зачем и почему – тут я ничего тебе не скажу, не знаю. Только сдается мне, что дядя наш у Константина Петровича Победоносцева – человек доверенный. А Константин Петрович, сказывают, хоть и обер-прокурор Синода, но не только церквями занимается. Уж очень тесно к царю-батюшке приближен…

Глава вторая

Дядя Кирилл Иванович взлетел высоко. Видно это было прежде всего по огромному кабинету на втором этаже трехэтажного здания Синода на Сенатской площади. Бравый гусар Белозеров от такого простора слегка оторопел и невольно прикинул, что с десяток полковых лошадей в дядином кабинете разместились бы со всеми удобствами… А потолок, под которым и орел бы распахнул крылья! А массивный, темного дерева стол с монументальной чернильницей, метровыми стопками бумаг и большой настольной лампой с желтым абажуром! А величественный портрет государя-императора в полный рост за спиной действительного статского советника! Висевший сбоку на стене портрет Константина Петровича Победоносцева выглядел, конечно, поскромнее, однако тоже производил надлежащее впечатление.

Но разве дело только в кабинете? Дядя этому кабинету вполне соответствовал, вот в чем дело.

Когда сгорбленный от почтительности секретарь в вицмундире, привычно трепеща, сопроводил Сергея Васильевича в обитель государственного деятеля (и был отпущен легким движением руки), Белозеров позволил себе вглядеться в Кирилла Ивановича. Как истинный военный, умеющий с одного взгляда оценивать поле боя, Сергей убедился, что памятный по детским годам дядя сильно изменился. Он был по-прежнему высок, на размах плеч не жаловался и спину держал прямо, однако совершенно поседел и даже позволил себе несколько полысеть со лба. В выражении крупного, гладко выбритого лица чувствовалась толика усталости, но энергия в глазах не угасла, а рукопожатие, которым удостоил Сергея, было сильным.

– Ну, садись, племянничек, – бесстрастно сказал Кирилл Иванович, указывая на обитый черной кожей стул возле приставного стола, и уселся напротив. При этом он с усталым любопытством разглядывал Сергея. А как иначе, если уж лет пятнадцать не виделись, кабы не больше.

Вроде бы по первому впечатлению Сергей дядю не разочаровал. И то сказать, – готовился. Добравшись до Санкт-Петербурга, он прямо с вокзала взял извозчика, поселился в пристойных нумерах «Русь великая» (четыре рубля в сутки за комнату на одного) и отправился на Невский проспект – приодеться и экипироваться. В столице Российской империи Белозеров был до этого лишь однажды, по службе и коротко, однако ничуть не растерялся, – в Киеве за три года службы бывал часто, а Киев город сам по себе столичный, большой и густонаселенный.

Вечер, расторопно проведенный в лавках и магазинах Невского, прошел недаром. И теперь, сидя напротив Кирилла Ивановича, Сергей за внешность не переживал. С великолепием золоченого дядиного мундира, да еще украшенного знаками орденов, скромную серую визитку, разумеется, не сравнить. Но белоснежная сорочка была свежей и накрахмаленной, вишневый галстук повязан аккуратно, брюки со штрипками в тон визитке отутюжены, а черные штиблеты начищены до блеска. Само собой, в мундире, лосинах и сапогах Сергей ощущал бы себя намного вольготнее. Не зря ведь замечательно сказал сочинитель Козьма Прутков: «Хочешь быть красивым, поступи в гусары». Но уж тут как вышло, так и вышло…

– Хорош, – сказал наконец дядя с оттенком одобрения. Голос был густой, благозвучный. – Вылитый Василий, царствие твоему батюшке небесное. Добрый был брат и офицер храбрый… Как добрался? Устроился?

– Все хорошо, Кирилл Иванович, спасибо вам за помощь, – сдержанно и почтительно произнес Сергей. Про себя он решил, что обращаться к дяде пока что лучше официально. А там будет видно. Малейший оттенок родственной фамильярности сейчас был бы неуместен: уж слишком давно не виделись, и вообще…

– Как там Варвара поживает? Здоровы ли детки? – продолжал Кирилл Иванович.

Сергей только хмыкнул. Варвара-то с детками поживала неплохо. А вот шурина перед отъездом пришлось малость поучить – гусарским кулаком. Почуял, мерзавец, что у жены дядиными щедротами какие-то деньги появились, и попробовал наложить на них дрожащую от пьянства руку. Хорошо, что Сергей в тот момент еще не успел уехать…

– Значит, паскуднику рыло начистил? – сумрачно сказал Кирилл Иванович, выслушав короткий, но яркий рассказ Белозерова. – Это правильно, это хорошо… Не пошла ему впрок моя записка, стало быть. Ну, коли жену не ценит и продолжает скотствовать, тем хуже для него… Он что думал, я с ним шутки шутить буду?

Дядя позвонил в бронзовый колокольчик, и в проеме гигантской, мгновенно распахнувшейся двери возник давешний секретарь.

– Запиши-ка, Севостьян Владимирович, что завтра, в первой половине дня, надобно мне связаться с тамбовской полицейской управой, – велел Кирилл Иванович.

– Тему обозначить изволите?

– Надобно одного человечка в ум привести. Я тебе завтра отдельно продиктую… Да еще доложи в приемную Константина Петровича, что сейчас у меня нужная встреча. Там поймут.

Секретарь выпорхнул, бесшумно прикрыв высокую дубовую створку, а дядя, повернувшись к Сергею, задал совершенно неожиданный вопрос:

– Скажи-ка, племянник, ты еще рисовать не разучился?

Однако… Спроси Кирилл Иванович, не собирается ли племянник податься на службу в Эфиопию, Сергей удивился бы меньше.

Покойная матушка Павлина Александровна еще в девичестве превосходно рисовала. Родись мужчиной, стала бы прославленным живописцем, не иначе. Не бросила она этого занятия и впоследствии, быть может, находя в художественных упражнениях отдушину от супружеской рутины и сельской скуки. Помогала даже отцу Никодиму приводить в порядок старенькую церковь, подновляла библейские картинки на стенах и куполе, тайком добавляя в них что-то от себя. Почтенный священник не мог нарадоваться и ставил худенькую, живую, все успевающую Павлину Александровну в пример другим прихожанам.