И он поднес руку к изящному кинжалу с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями.
Рауль отвел его руку.
– Берегитесь, герцог, – сказал он. – Если вы не убьете себя, ваш поступок будет смешон. Если убьете, вы забрызгаете кровью подвенечный наряд английской принцессы.
Бекингэм задыхался. Его губы дрожали, щеки пылали, глаза блуждали, точно в бреду.
Вдруг он проговорил:
– Виконт, я не встречал более благородного человека, чем вы. Вы достойный сын самого совершенного из дворян. Оставайтесь в ваших палатках!
И он бросился на шею Раулю.
Все присутствующие, видевшие злобу одного из собеседников и твердость другого, были изумлены таким исходом и принялись шумно аплодировать. Раздались приветственные возгласы.
Де Гиш тоже обнял Бекингэма, правда, не очень охотно. Это послужило сигналом. Англичане и французы, до этой минуты смотревшие друг на друга с неприязнью, стали обниматься, как братья.
Тем временем показался кортеж принцессы. Если бы не Бражелон, королеву с дочерью встретили бы два войска, вступившие в бой, и цветы, забрызганные кровью.
При виде развевающихся знамен все успокоились.
XXXVIII. Ночь
Согласие воцарилось среди палаток. Англичане и французы состязались в любезности по отношению к высоким путешественницам и в предупредительности друг к другу.
Принцессу встречали радостными кликами. Она явилась точно королева, окруженная всеобщим почтением, точно богиня, вызывавшая чувство благоговения у тех, кто ей поклоняется.
Королева-мать очень ласково приветствовала французов. Франция была ее родиной, и она была в Англии слишком несчастна, чтобы Англия могла заставить ее забыть о Франции. Она научила свою дочь любить страну, где обе они когда-то нашли приют и где теперь их ожидала блестящая будущность.
Когда церемония кончилась, зрители рассеялись, и трубные звуки и шум толпы стали лишь доноситься издали, когда спустилась ночь, покрыв звездным пологом море, порт, город и окрестные поля, – де Гиш вернулся к себе в палатку. Он упал на табурет с выражением такой печали на лице, что Бражелон не сводил с него взгляда, пока не услышал его глубоких вздохов. Тогда он подошел к нему. Граф сидел, откинувшись назад, прислонясь плечом к стене палатки и опустив голову на руки: его грудь вздымалась, плечи вздрагивали.
– Ты страдаешь, мой друг? – спросил Рауль.
– Жестоко.
– День был утомительным, правда, – продолжал молодой человек, глядя на де Гиша.
– Да, и сон меня освежит.
– Хочешь, чтобы я ушел?
– Нет, мне нужно поговорить с тобой.
– Но прежде я должен кое о чем спросить тебя, де Гиш.
– Пожалуйста.
– Будь, однако, откровенен.
– Как всегда.
– Ты знаешь, почему Бекингэм был в бешенстве?
– Подозреваю.
– Он любит принцессу, думаешь ты?
– По крайней мере это можно предположить, глядя на него.
– И тем не менее это не так.
– О, на этот раз ты ошибаешься, Рауль. Я прочитал страдание в его глазах, в его жестах, во всем, что я видел, начиная с сегодняшнего утра.
– Ты поэт, мой дорогой, и видишь во всем поэзию.
– Главное, я вижу любовь.
– Там, где ее нет.
– Там, где она есть.
– Полно, де Гиш, ты ошибаешься.
– О нет, я совершенно уверен! – вскричал де Гиш.
– Скажи мне, граф, – спросил Рауль, пристально глядя на друга, – чем вызвана твоя исключительная проницательность?
– Я думаю, – не вполне уверенно произнес де Гиш, – самолюбием.
– Самолюбием? Так ли это, де Гиш?
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, мой друг, что обычно ты не так печален, как сегодня вечером.
– Виной тому усталость.
– Усталость?
– Да.
– Послушай, друг мой, мы вместе бывали в походах. По восемнадцать часов мы не слезали с коней; они падали от усталости и голода, мы только смеялись. Ты печален не от усталости, граф.
– Значит, от досады.
– От какой досады?
– Вызванной сегодняшним вечером.