Черный тюльпан

Голубь, взамен его письма, принес ему под крылом надежду, и он, зная Розу, ежедневно ожидал, если только до нее дошла записка, известий о своей любимой и о своих луковичках.

Он приподнялся, прислушиваясь и наклоняясь к двери. Да, это, несомненно, был тот же голос, который так нежно взволновал его в Гааге.

Но сможет ли теперь Роза, которая приехала из Гааги в Левештейн, Роза, которой удалось каким-то неведомым Корнелиусу путем проникнуть в тюрьму, – сможет ли она так же счастливо проникнуть к заключенному?

В то время как Корнелиус ломал себе голову над этими вопросами, волновался и беспокоился, открылось окошечно его камеры, и Роза, сияющая от счастья, еще более прекрасная от пережитого ею в течение пяти месяцев горя, от которого слегка побледнели ее щеки, Роза прислонила свою голову к решетке окошечка и сказала:

– О сударь, сударь, вот и я.

Корнелиус простер руки, устремил к небу глаза и радостно воскликнул:

– О Роза, Роза!

– Тише, говорите шепотом, отец идет следом за мной, – сказала девушка.

– Ваш отец?

– Да, там, во дворе, внизу, у лестницы. Он получает инструкции у коменданта. Он сейчас поднимется.

– Инструкции от коменданта?

– Слушайте, я постараюсь объяснить вам все в нескольких словах. У штатгальтера есть усадьба в одном лье от Лейдена. Собственно, это просто большая молочная ферма. Всеми животными этой фермы ведает моя тетка, его кормилица. Как только я получила ваше письмо, которое – увы! – я даже не смогла прочесть, но которое мне прочла ваша кормилица, – я сейчас же побежала к своей тетке и оставалась там до тех пор, пока туда не приехал принц. А когда он туда приехал, я попросила его перевести отца с должности привратника Гаагской тюрьмы на должность тюремного надзирателя в крепость Левештейн. Он не подозревал моей цели, если бы он знал ее, он, может быть, и отказал бы, но тут он, наоборот, удовлетворил мою просьбу.

– Таким образом, вы здесь.

– Как видите.

– Таким образом, я буду видеть вас ежедневно?

– Так часто, как я только смогу.

– О Роза, моя прекрасная мадонна, Роза, – воскликнул Корнелиус, – так, значит, вы меня немного любите?

– Немного… – сказала она. – О, вы недостаточно требовательны, господин Корнелиус.

Корнелиус страстно протянул к ней руки, но сквозь решетку могли встретиться только их пальцы.

– Отец идет, – сказала девушка.

И Роза быстро отошла от двери и устремилась навстречу старому Грифусу, который показался на лестнице.

XV. Окошечко

За Грифусом следовала его собака.

Он обводил ее по всей тюрьме, чтобы в нужный момент она могла узнать заключенных.

– Отец, – сказала Роза, – вот знаменитая камера, из которой бежал Гроций; вы знаете, Гроций?

– Знаю, знаю, мошенник Гроций, друг этого злодея Барневельта, казнь которого я видел, будучи еще ребенком. Гроций! Из этой камеры он и бежал? Ну, так я ручаюсь, что теперь никто больше из нее не сбежит.

И, открыв дверь, он стал впотьмах держать речь к заключенному.

Собака же в это время обнюхивала с ворчанием икры узника, как бы спрашивая, по какому праву он остался жив, когда она видела, как его уводили палач и секретарь суда.

Но красавица Роза отозвала собаку к себе.

– Сударь, – начал Грифус, подняв фонарь, чтобы осветить немного вокруг, – в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я являюсь старшим надзирателем, и все камеры находятся под моим наблюдением. Я не злой человек, но я непреклонно выполняю все то, что касается дисциплины.

– Но я вас прекрасно знаю, мой дорогой Грифус, – сказал заключенный, став в освещенное фонарем пространство.

– Ах, так это вы, господин ван Берле, – сказал Грифус, – ах, так это вы, вот как встречаешься с людьми!

– Да, и я, к своему большому удовольствию, вижу, дорогой Грифус, что ваша рука в прекрасном состоянии, раз в этой руке вы держите фонарь.

Грифус нахмурил брови.

– Вот видите, – сказал он, – всегда в политике делают ошибки. Его высочество даровал вам жизнь, – я бы этого никогда не сделал.

– Вот как! Но почему же? – спросил Корнелиус.

– Потому, что вы и впредь будете устраивать заговоры. Ведь вы, ученые, общаетесь с дьяволом.

– Ах, Грифус, Грифус, – сказал смеясь молодой человек, – уж не за то ли вы на меня так злы, что я вам плохо вылечил руку, или за ту плату, какую я с вас взял за лечение!

– Наоборот, черт побери, наоборот, – проворчал тюремщик, – вы слишком хорошо мне ее вылечили, в этом есть какое-то колдовство: не прошло и шести недель, как я стал владеть ею, словно с ней ничего не случилось. До такой степени хорошо, что врач Бюйтенгофа предложил мне ее снова сломать, чтобы вылечить по правилам, обещая, что на этот раз я не смогу ею действовать раньше чем через три месяца.

– И вы на это не согласились?

– Я сказал: нет! До тех пор пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, – Грифус был католиком, – до тех пор пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, мне наплевать на дьявола.

– Но если вы плюете на дьявола, господин Грифус, то тем более вы не должны бояться ученых.

– О, ученые, ученые! – воскликнул Грифус, не отвечая на вопрос. – Я предпочитаю охранять десять военных, чем одного ученого. Военные курят, пьют, напиваются. Они становятся кроткими, как овечки, когда им дают виски или мозельвейн. Но, чтобы ученый стал пить, курить или напиваться. О да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову ясной, чтобы устраивать заговоры! Но я вас предупреждаю, что вам устраивать заговоры будет нелегко. Прежде всего – ни книг, ни бумаги, никакой чертовщины. Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать.

– Я вас уверяю, господин Грифус, – сказал ван Берле, что, быть может, был момент, когда я подумывал о побеге, но теперь у меня, безусловно, нет этих помыслов.

– Хорошо, хорошо, – сказал Грифус, – следите за собой; я так же буду следить. Все равно, все равно его высочество допустил большую ошибку.

– Не отрубив мне голову? Спасибо, спасибо, господин Грифус.

– Конечно. Вы видите, как теперь спокойно себя ведут господа де Витты.

– Какие ужасные вещи вы говорите, господин Грифус, – сказал Корнелиус, отвернувшись, чтобы скрыть свое отвращение. – Вы забываете, что один из этих несчастных – мой лучший друг, а другой… другой мой второй отец.

– Да, но я помню, что тот и другой были заговорщиками. И к тому же я говорю так скорее из чувства сострадания.

– А, вот как! Ну, так объясните мне это, дорогой Грифус, я что-то плохо понимаю.