Королева Марго

– Я приходил в Лувр вчера вечером, но ваше величество были так заняты, что не могли принять меня.

– Да, это правда, – сказал король, – но вы могли бы попросить кого-нибудь, чтобы мне передали это письмо.

– Я получил приказание от губернатора, месье д’Ориака, отдать письмо только в собственные руки вашего величества. По его уверению, письмо содержало настолько важное сообщение, что месье д’Ориак не решался доверить его простому гонцу.

Взяв от Ла Моля письмо и прочитав его, король Наваррский сказал:

– Действительно, в нем предлагают мне покинуть двор и уехать в Беарн. Месье д’Ориак принадлежит к числу моих друзей, хотя он сам католик, и, занимая пост губернатора, вероятно, предугадывал то, что затем произошло. Святая пятница! Почему вы мне не отдали это письмо три дня тому назад?

– Потому что, как я имел уже честь доложить вашему величеству, несмотря на всю мою поспешность, я смог прибыть в Париж только вчера.

– Досадно, досадно! – тихо произнес король. – Сейчас мы были бы в безопасности – либо в Ла-Рошели, либо на какой-нибудь равнине во главе двух или трех тысяч всадников.

– Сир, что было, то прошло, – вполголоса сказала Маргарита, – не стоит досадовать на прошлое и терять на это время, сейчас надо принимать наилучшее решение для будущего.

– Значит, на моем месте вы бы надеялись на что-то? – сказал Генрих, не спуская испытующего взгляда с Маргариты.

– Конечно, я бы смотрела на это дело, как на игру в мяч до трех очков, где я проиграла пока только первое очко.

– Ах, мадам, – сказал Генрих шепотом, – если бы я был уверен, что вы играете в доле со мной.

– Если бы я собиралась играть на стороне ваших противников, – возразила Маргарита, – мне кажется, я бы давно могла это сделать.

– Справедливо, – ответил Генрих, – я неблагодарен, и вы верно сказали, что еще можно все исправить, и сегодня же.

– Увы, сир, – заметил Ла Моль, – я лично желаю вашему величеству всяческой удачи, но сегодня нет с нами адмирала.

Генрих Наваррский улыбнулся хитрой мужицкой улыбкой, которую не понимали при дворе до тех пор, пока он не стал французским королем.

– Однако, мадам, – заговорил он, внимательно разглядывая Ла Моля, – этот дворянин, оставаясь здесь, должен до крайности стеснять вас, да и сам подвергается опасным неожиданностям. Что вы собираетесь с ним делать?

– Сир, я вполне согласна с вами, но не можем же мы вывести его из Лувра?

– Трудновато.

– Сир, а не мог бы месье де Ла Моль найти себе приют где-нибудь у вас?

– Увы, мадам! Вы всё обращаетесь ко мне, как будто я еще король гугенотов и у меня есть свой народ. Вы знаете, что я наполовину стал уже католиком и никакого народа у меня нет.

Всякая другая женщина, но не Маргарита, поторопилась бы сразу заявить: «Да и он католик!» Но королеве хотелось, чтобы Генрих Наваррский сам напросился на то, чего она желала от него. А Ла Моль, видя сдержанность своей покровительницы и не зная, где найти опору на скользкой почве французского двора, тоже промолчал.

– Вот как! – заговорил Генрих, перечитав письмо, привезенное Ла Молем. – Провансальский губернатор пишет мне, что ваша матушка была католичкой и что отсюда его дружба к вам.

– Вы, граф, что-то говорили мне о вашем обете переменить вероисповедание, – сказала Маргарита, – но у меня в голове все спуталось. Помогите же мне, месье де Ла Моль. Ваше намерение как будто совпадает с желаниями короля Наваррского.

– Да, но ваше величество так равнодушно отнеслись к моим объяснениям по этому поводу, что я не осмелился…

– Потому что меня это не касалось никоим образом. Объясните все королю.

– Так что это за обет? – спросил король Наваррский.

– Сир, – сказал Ла Моль, – когда меня преследовали убийцы, я был почти безоружен и еле жив от ран, как вдруг мне показалось, будто тень моей матери с крестом в руке ведет меня в Лувр. Тогда я дал обет в случае спасения моей жизни принять веру моей матери, которой бог разрешил встать из могилы, чтоб указать мне путь к спасению во время этой страшной ночи. И вот я нахожусь под покровительством и французской принцессы, и короля Наваррского. Мою жизнь спасло чудо; мне остается исполнить свой обет, сир. Я готов стать католиком.

Генрих Наваррский нахмурил брови; он сам был скрытен и втайне допускал возможность отречься по расчету, но относился очень недоверчиво к возможности отречься по чувству убеждения.

«Король не хочет брать на себя заботу о моем раненом», – подумала Маргарита.

При этом столкновении двух противоположных направлений чужой воли Ла Моль растерялся и оробел. Он чувствовал себя в смешном положении, не зная почему. Маргарита с женской деликатностью вывела его из неприятного состояния.

– Сир, – сказала она, – мы забываем, что этот несчастный раненый нуждается в покое. Я сама так хочу спать, что еле держусь на ногах… Ну вот, вы опять!..

Ла Моль действительно снова побледнел от последних слов Маргариты, которые истолковал по-своему.

– Так что же, мадам, – сказал Генрих, – дело очень просто: дадим покой месье де Ла Молю.

Молодой человек обратил к Маргарите молящий взор и, несмотря на присутствие обоих величеств, добрался до стула и сел, разбитый усталостью и душевной болью.

Маргарита поняла, сколько любви скрывалось в его взгляде и сколько отчаяния в этой слабости.

– Сир, – сказала она, – этот молодой дворянин ради своего короля подвергал опасности собственную жизнь и был ранен, когда бежал в Лувр, чтобы известить вас о смерти адмирала и Телиньи, поэтому вашему величеству подобает оказать ему честь, за которую он будет признателен всю жизнь.

– Какую же, мадам? – спросил Генрих Наваррский. – Приказывайте, я готов исполнить.

– Вы, ваше величество, можете спать на этом диване, а месье де Ла Моль ляжет у вас в ногах. Я же, с разрешения моего августейшего супруга, позову Жийону и лягу в свою постель; клянусь вам, сир, что я нуждаюсь в отдыхе не меньше любого из нас троих.

Генрих Наваррский был человек умный, даже очень, что отмечали позже как его враги, так и друзья. Он понял, что эта женщина, прогоняя его с супружеского ложа, имела право так поступить за равнодушие, какое проявлял он к ней до сей поры. Маргарита же, несмотря на его холодность, спасла ему жизнь несколько минут назад. Поэтому Генрих, отбросив самолюбие, ответил просто:

– Мадам, если месье де Ла Моль в состоянии дойти до моих покоев, я уступлю ему мою постель.

– Да, сир, – сказала Маргарита, – но в настоящее время ваши покои не безопасны ни для вас, ни для него, и осторожность требует, чтобы ваше величество остались здесь до завтра.

И, не дожидаясь ответа короля, она позвала Жийону, распорядилась принести подушки и постлать в ногах у короля постель Ла Молю, который был так счастлив и доволен подобной честью, что – можно наверное сказать – позабыл о своих ранах.

Маргарита сделала королю почтительный реверанс, вернулась к себе в спальню, заперла все двери на задвижки и улеглась в постель.

«Утром, – сказала она про себя, – Ла Моль должен иметь в Лувре своего защитника, а тот, кто сегодня был на это глух, завтра раскается».

Затем, обращаясь к Жийоне, ожидавшей последних приказаний, Маргарита поманила ее рукой и, когда Жийона подошла, сказала шепотом:

– Жийона, завтра утром надо сделать так, чтобы у моего брата герцога Алансонского непременно был какой-нибудь предлог прийти сюда еще до восьми часов утра.

На башенных часах Лувра пробило два часа. Ла Моль несколько минут поговорил с королем о политике, но Генрих быстро задремал и наконец раскатисто захрапел, точно спал у себя в Беарне, на своей кожаной постели.

Ла Моль, быть может, последовал бы примеру короля и заснул, но Маргарита не спала, все время ворочалась в постели с боку на бок, и этот шорох тревожил мысль юноши, отгоняя сон.

– Он очень молод, – шептала Маргарита во время бессонницы, – и очень робок; но надо еще посмотреть, не будет ли он и смешон? И все-таки у него красивые глаза… хорошо сложен, много обаяния… И вдруг окажется, что он не храбрый человек! Он бежал… он отрекается от веры… досадно, а сон начался так хорошо. Ну, что ж… Предоставим все течению событий и отдадимся на волю троякого бога безрассудной Анриетты.

Только к рассвету заснула Маргарита, шепча: «Eros – Cupido – Amor».