Девочка без имени

– Да, синтетика это гадость.

– И не говорите! – воскликнул проповедник, присаживаясь за столик. – Мне кофе с одной ложкой сахара!

Айко вздохнула и засыпала в аппарат порцию кофе.

– Вот скажите, – обратился проповедник к Тану, – какие мысли возникают у вас при виде дождя?

– А какое это имеет значение?

– Мне просто интересно, – ответил проповедник. – Знаете, разные люди порой испытывают абсолютно разные эмоции при виде одного и того же события.

– Не думаю, что дождь способен вызывать что-то, кроме грусти, – сказал Тану. – Тем более такой дождь.

– Да, вы правы, – согласился проповедник, посмотрев в окно, – такой дождь вызывает лишь тоску. Не то, что гроза. Вот где восторг, восхищение, какая-то детская радость! Небо словно взрывается над вами, обрушивая вниз обжигающие струи! Ты подставляешь под них счастливое лицо и весело смеёшься, чувствуя себя сопричастным этому торжественному и грозному явлению!

С сияющими глазами он повернулся к Айко.

– Вы могли бы стать поэтом или писателем, – сказала она, доставая чашку.

– Мне иногда кажется, что наша Церковь поступила неправильно, когда запретила людям творить, – грустно ответил проповедник.

– И это говорите вы, служитель Нового Рассвета? – удивился Тану.

Проповедник горько улыбнулся:

– Странная ирония, правда? Но я действительно так считаю.

– Почему? – спросила Айко, протягивая дымящуюся чашку.

– Спасибо, – поблагодарил проповедник. – Ух, какой горячий! Замечательно согревает! Понимаете, стремление творить заложено в нас изначально. Мы не можем не творить, не можем жить только наукой, не можем без того, чтобы не создавать что-то, чем будут восхищаться потомки, что-то, не имеющее практической цели, что-то, что способно заставлять наше сердце биться сильнее или сжиматься от ужаса.

– То, что способно вызывать эмоции, – добавил Тану и допил кофе.

– Да, – кивнул проповедник, – именно так. И этого нас лишили.

Айко недоверчиво посмотрела на него и сказала:

– Странно, что об этом говорите именно вы и ещё более странно то, что вы говорите это нам.

– Кому это – вам? – спросил проповедник.

– Совершенно незнакомым людям.

Проповедник вздохнул, хлебнул кофе и медленно произнёс:

– Я сегодня почувствовал, что больше не могу так.

– Ой, – замахала руками Айко, – только прошу, не надо перед нами исповедоваться.

– Да, лучше не надо, – добавил Тану.

Проповедник грустно посмотрел на него и хриплым голосом сказал:

– А кому ещё я могу высказаться, если не тем, кто меня совершенно не знает? Тем более, что вы помните, что такое живопись, скульптура, поэзия. Вы ведь наверняка тоже тоскуете по всему этому, как и я.

– Нет, – быстро ответила Айко.

– Вы врёте, – улыбнулся проповедник.

Айко покраснела и опустила глаза, а проповедник, допив кофе, встал и направился к выходу. Открыв дверь, он обернулся и подмигнул.

– Прощайте!

– До свидания, – сказал Тану.

Когда дверь закрылась, Айко достала из-под стойки бокал, допила и налила ещё.

– Странный он какой-то.

– Мне кажется, что его что-то мучает, – сказал Тану, смотря сквозь стекло, как проповедник медленно побрёл по улице.

– Всех что-то мучает, – хмуро сказала Айко, – а этим церковникам я вообще не доверяю.

– Как ты думаешь, куда он пошёл, – словно не услышав её, спросил Тану.

Айко глотнула коньяка и фыркнула:

– А тебе не всё равно? Мне вот лично абсолютно неинтересно, куда он мог пойти.

Тану вздохнул. Он вдруг почувствовал странное, необъяснимое родство с проповедником. Тот тоже испытывал тоску, хоть и немного другого толка: он тосковал по прежним временам, а Тану тосковал просто так, но именно чувство беспредельной тоски роднило их друг с другом. Тану захотелось вскочить, побежать следом, спросить, кто он такой и чего хочет, но вместо этого он отвернулся от окна и допил кофе.

– Ещё хочешь? – спросила Айко.

– Нет. Мне, наверное, уже пора.

– Пока.

– Пока.

Тану застегнул куртку, накинул на голову капюшон и вышел на улицу.

Наклонив голову, Тану медленно брёл вдоль мусорной свалки, освещённой жёлтыми фонарями. До дома оставалось совсем немного, как вдруг его привлёк странный звук, доносившийся из-за кучи мусора. Тану остановился и прислушался. Звук был похож то ли на плач, то ли на скулёж.

«Может, щенок? – подумал Тану. – Бедный! Ему, должно быть, очень холодно и одиноко».

Тану осторожно заглянул за мусорную кучу и увидел большую картонную коробку, раскисшую от сырости. Плач доносился из неё. Тану присел на корточки, заглянул внутрь и вздрогнул.

«Ребёнок?»