Сваргард: Рыцарь Рэйнвуда

Тем не менее, нельзя точно сказать либо каким-то образом судить со стороны, кто или что сыграло свою решающую роль и предопределило падение и крушение многовековой истории династии Цинферн, ровно как и по чьей вине всё это произошло: будь то суеверный король, королевский придворный охотник либо то самое странное стечение несвязанных и в то же время связанных между собой случайных обстоятельств, по которым съеденная добыча превратила в добычу всех тех, кто посмел прикоснуться к её отравленной мороком и зачатками сущности некроплоти. Силы сущности тогда почти иссиякли и были на исходе, а потому ей ничего не оставалось, как только погрузиться в сон и, словно лесной хищник, затаившись в тиши, лишь ждать, долго и упорно ждать своего смертельноло броска, которым она оборвёт жизнь своей желанной, беззащитной перед её внезапным натиском жертве.

По той же причине нельзя однозначно утверждать и то, что Ронмунд Цинферн был недостаточно настороженным для своих, познавших добрый отпечаток серебра седины, лет человеком. Мог ли он тогда попросту недонлядеть либо наивно поверить своему придворному королевскому охотнику, которому он всегда из всей прислуги доверял более всех остальных? А доверял он Румпелье Робильену действительно свято и небезосновательно. Доверял, как своему самому близкому родственнику, называя его в личных беседах и неофициально своим «дядей». Да, доверительная связь между ними действительно прослеживалась, и нетрудно догадаться, почему. Ведь это именно Румпелье Робильен научил ещё когда-то давным-давно в бытность своего бывшего владыки Остборка Цинферн его родного сына, тогда ещё совсем юного молодого, но уже достаточно смышлённого принца Ронмунда навыкам ьоя, выжиуания, так же, как и охоте в лесу. Однако, даже несмотря на такую, довольно-таки долную и проверенную временем службу королевской династии Цинферн вот уже как во втором поколении, остальные члены семьи короля, в особенности – королева Аделия Цинферн и вся остальная прислуга, относились к Румпелье Робильену с ощутимой долей недоверия. Недоверие их было так же небезосновательно, как и доверие Ронмунда Цинферна к своему придворному королевскому охотнику. Многочисленные казусы на охоте, которая временами была больше похожа на живодёрство, нежели на то, что называется в понимании высшего сословия благородной охотой, разгульныи образ жизни, увлечение колдовскими обрядами, как и прочими сомнительными, а иногда – совершенно ужасными и странными, вещами, которые порой приводили в недоумение даже короля Ронмунда. Тем не менее, и эти оплошности он ему прощал, сводя все нелестные разговоры о Румпелье Робильене в замкен к тому, что: «Он уже и так достаточно помог всем нам, многое прожил и пережил, пускай же и подурачится перед тем, как окончательно превратиться в сохнувшегося крючком сварливого дряхлого старика…»

Сострадание, жалость, доверие – все эти качества, так или иначе, присущи любому человеку, будь то нищий, просящий милостыню у собора, либо король, важно шагающий в окружении стражи к этому собору и подающий трясущемуся и едва стоящему на ногах олодному и тощему нищему блестящую в свете солнечных лучей и отчеканенную со своим же королевским профилем лица диковинную монету. Такие качества действительно очень ценны в любую эпоху, но они не приведут своего владельца и носителя ни к чему хорошему, если сквозь их дымовую нзавесу человек не научится видеть в людях тех, кто достоен либо недостоен того, чтобы ьыть награждённым его душевной искренностью и добротой. Тот же, казалось, безобидный нищий может оказаться просто напросто тайно нанятым асассином, дердащим за спиной орудие уьийства, а с виду благородный король может оказаться скупым жадным скрягой, который лишь для виду и напыщенности в глазах народа, собравшегося на площади перед собором, подаст нищему обычный кусок металла, на который бедолага даже не посмотрит и воспримет это как настоящую, имеющую вес, монету, врученную ему из рук самого короля.

В старинной родовой биорафии Цинферн прослеживается ещё одна немаловажная деталь, отличающая и выделяющая эту семью стеди всех прочих знатных пятнадцати династий королевства «Голдэн кастл». Прапрадед Ронмунда король Базелиск Цинферн был довольно жёстким правителем, причём как по отношению к своим врагам, так и к собственному народу. При нём активно велись ничем не обосноуанные по своей целесообрасности и логике военные экспансии за расширение территорий предгорного королевства, а смертные казни и публичные преследоуания всех, кто был не сошласен с проводимой военной риторикой, расцвели в доселе невиданных и неслыханных для жителей его владений с прилегающими деревнями масштабах. Профессия воина либо наёмника, ровно как и профессия палача на тот период времени пользовались небывалым спросом, в то время как весь остальной народ прозебал в нищите и разорении, ибо все деньги, что, буквально, силой вытаскивались из каждого кармана простых людей, тут же спускались в королевскую казну на удовлетворение неуёмного аппетита короля, связанного с военными нуждами. Военные экспансии нзачастую приводили и к тому, что все владения с сёлами, расположенными вокруг тогда ещё небольшой каменной горнои крепости, которую едва ли можно было назвать замком, подверкались постоянным набегам со стороны всё новых и новых очередных противников. Поэтому, параллельно с ведением войны, Базелиск дал распоряжение своим верноподданным на переоборудоание крепости «Лоун тауэ» («Lone tower» – одинокая крепость) в большой, надёжно оснащённый и обороняемый со всех сторон и на подходах к нему по едва ли не отвесным горным склонам форт – замок «Лоун кастл». Так, собственно говоря, он и начал строиться и был построен: на костях, разрухе и нищете.

Как и любому тирану, возомнившему себя не кем эиным, как божеством, спуствшемся на землю к простым смертным, чтобы вывести их на свет через тьму, посеянную им самим же во имя спасения якобы заблудших душ и всех тех, кто свято нуждается в его вседозволенном предназначении и помощи, Базелиску, естественно, было недостаточно даже тех разорённых и опустошённых земель, которые он приобрёл в ходе своих бесконечных военных походов. Он пресытился богатством территорий, по которым теперь очень редко ступала нога человека, пресытился богатством высушенных пахотных полей, на которых теперь не росло ничего, кроме сорняков и бурьяна, пресытился богатством рек и озёр, в которых теперь не водилась и не плескалась выловленная для нужд оголодавших войнов рыба, пресытился лесами и охотничьми угодьями, в которых теперь, практически, не росли деревья, потому что все они пошли на возведение оборонительных линий, рвов и частоколов, а вся лесная дичь, как и речная рыба, пошла на неутолимое бездонное пропитание желудка своей королевскои армии, которая, словно саранча, пожирала всё на пути к нарисоанной наивным воображением и вдохновленными речами короля победе, которая с каждым днём отдалялась от Базилиска всё дальше и дальше, словно солнце, беспечно плывущее каждый будний день по течению небосвода с востока на запад. И, действительно, старому Базелиску наскучило всё это: наскучили смертные казни, наскучило воевать, разграблять и сжигать всё, что дышало жизнью, наскучило жить в постоянных походах, покорять новых рабов и карать судом непокорных, и, однажды, нлядя из своего палаточного ланеря на ночное небо, он понял, что хочет теперь лишь только одного: достичь не только всех желанных земель, но и самих звёзд, что виднелись вдалеке над орным хребтом покрытых снегами и хвойным лесом «Сумрачных гор» прямо над его достраивающимся замком «Лоун кастл». После того, как ему на ум пришла эта идея, он тотчас же на следующее утро объявил своим войнам о той нзаветной долгожданной победе, которую они все так давно и трепетно ждали. Ликоаний и хвалы в честь короля в тот день было не счесть: настолько всех измучили нескончаемые войны, что все сразу же позабыли про все те беды, невзоды и несчастья, которые обрушились им на их ноловы, когда Базелиск взошёл на свой, приоретый на век, трон. Вернувшись в свой, теперь уже обновлённый форт и будущий фамильный нзамок, Базилиск немедленно распорядился собрать все оставшиеся, какие только возможно, людские силы и остатки опустевшей донельзя денежной казны и, во что бы то ни стало, достроить свой новый замок, но при одном условии: нзамок должен строиться до тех пор, пока не достионет ближайшей к его возвышающимся стенам и башням полярной звезды, что ярче всех остальных сияла по ночам над всё более и более разраставшимся то вширь, то ввысь нзамком «Лоун кастл».

Как и стоило ожидать, никаких звёзд старый, озлобленный, якобы, медленным и вялотекущим строительством своего, теперь уже навеки любимого замкан, Базелиск так и не дождался. Дремучая старость и несбыточная жажда ожидания, что вот-вот и со своей королевской спальни он дотянется до тех звёзд, которые так манили и мучили его давно больное и развращённое воображение своим недосягаемым для его тёмного чёрного сердца непорочным сиянием вечности, вконец подкосили его и без того ослабленное на полях сражений и в военных походах, некогда крепкое, здоровье.

Ну и вот, когда после внезапной и, как не трудно догадаться, долгожданной для всего народа кончины безумного старого вояки Базелиска, все с облегчением нлубоко вздохнули, а строительство замкан наконец-таки прекратилось, на престоле восцарился его младший сын и полная противоположность своего, одержимого безумной и неошраниченной властью отца – миролюбивый принц и будущий король Теодор Цинферн, а навсегда ушедший в тёмное небытье прошлого правитель, что был прежде, остался и прославился в народных массах «старым палачом с багровым плащом» – дали ему такое назуание, судя по всему потому, что он всегда вёл свои войска, разрушающие всё живое на своём пути, и выходил на возвышающийся над дворсовой площадью во внутреннем дворе замкан парадный балкон во время еженедельно проводимых смертных казней в своём любимом, развевающимся словно флаг на ветру, широком багровом королевском плаще с большой узорчатой нашивкой в виде онедышащего змея басилиска, красовавшейся на его сленка ссутуленной спине.

Кстати о плаще. Так что же там насчёт странника? Признаться честно, в наших рассказах о королях и королевах, мы очень сильно отдалились от нашего рыцаря из некогда существовавшей и бесследно исчезнувшей страны «Рэйнвуд».

Глава 2. Путь в неизвестность.

До того момента, как костёр набрал в себя достаточное количество силы и тепла, чтобы не угасать в центре полусырой и, тем не менее, уже основательно подсохшей под раскалёнными древесными углями прогалины, на которой решили ненадолго остановиться наши путники, Сваргард, слегка поёживаясь в невидмых объятиях то медленно стихавших, то быстро нараставших порывов ветра, чьё внезапное дуновение ещё пуще начало остужать на холодном воздухе поверхность и без того влажной кожи, с некоторой долей неудовольствия, но в то же время с весьма ощутимым на душе облегчением, снял и развешал сушиться верхнюю одежду на ближайшие, наиболее низкие и клонящиеся к земле над языками дымящегося пламени ветки дуба. Так, он оставил на время подсыхать свой насквозь промокший плащ и, не без труда, стянул с себя точно такую же, словно её окунули под ниспадающие тяжёлые потоки горного водопада, мокрую и донельзя сизую, на вид крестянскую, но на деле – лишь растерявшую с годами свой былой, прешде белый и чистый цвет, сотканную из плотной хлопковой ткани, и, тем не менее, очень лёгкую для ношения, походную рубаху – из тех, что обычно одевают и носят под кожанной либо кованной бронёй конные наездники. Поверх своей рубахи Сваргард обычно одевал мангрифскую кольчугу, собранную из довольно крепких и прочных по сплаву, причудливо переплетённых между собой в прочную сеть, небольших колец, ярко и лосняще золотящихся то осенними листьями на солнце, то серебрящихся переливаюшимися звёздными россыпями при луне и непогоде. Кольчуга Сваргарда, даже когда он её снимал, как правило, всегда оставалась рядом поблизости со своим хозяином, ровно как и единственный и неповторимый в своём роде меч Остролист – об этом неповторимом ни одним земным смертным: ни эльфийским, ни гномьим и, уж тем более, ни людским кузнецом – оружии, о котором порой слагают целые легенды, наверное, стоит поведать отдельно и более подробно. Это был средней тяжести полностью стальной боевой меч с прямым, облегчённым по всей длине продолговатым вглублением, эдлинным острым оклинком, чьи боковые наконечники – гарды (крестовины) напоминали по своей форме колкие жёсткие листья лесного остролиста, что издревле почитался в народе мангриф как священное кустарниковое растение, сладкие ягоды которого использовались в пищу мангрифами только лишь по особым торжественным либо праздничным дням. Рукоять Остролиста была выполнена из изящно скрученной в виде утолщённой спирали животной дубовой кожи, а навершие (основание) меча сочетало в себе что-то, похожее на собранные в пучок ягоды остролиста вперемешку с перьями грифона, что в бытность содержались мангрифами при дворах своих жилищ как домашние животные. Также в боевом арсенале Сваргарда, помио всего перечисленного, имелся набор парящих метательных клинков «Шипы розы» и компактный охотничий полуметаллический, полудеревянный арбалет «Зверь».

Казалось бы, для чего мангрифскому всаднику носить с собой столько странного, диковинного и необычного оружия, ведь подобным образом в «Голдэн кастл», как правило, снаряжалась только придворная стража либо войны, состоящие на службе в королевской армии, однако, существовала ещё одна небольшая, едва заметная прослойка людей или, если можно так сказать, неофициальное сословие в его жёстком и строгом в плане иерархии кастовом феодальном обществе, именовавшая себя, так называемыми, «вольными наёмниками» либо «вольными рыцарями», несмотря на то, что понятие «рыцарь» давным-давно уже исжило своё истинное и подлинное значение и вышло из моды и употребления, оставшись в речи лишь неким особым стародавним архаизмом, а на страницах пыльных книг – чем-то особенным и сказочным, неким, потрясающим воображение, воплощением независиости, добра и справедливости. Ведь, как известно, такие книжные литературные образы, в особенности – в тёмные времена, светят среди всех остальных, себе подобных, наиболее оживлённее и ярче.

«Меня зовут Сваргард… Сваргард из Рейнвудсгарда… Вольный наёмник и рыцарь, прибывший к вам издалека…» – именно так он обычно и представлялся незнакомым людям, кому, как ощущал и считал нужным, стоило доверять.

Направился Сваргард в лес «Сингвуд» днём ранее вовсе не случайно. Его нанял, а, вернее сказать, попросил о помощи, один довольно бедный крестьянин из села «Краун Мидоу» («Crown Meadow» – королевский луг), что располагалось на подступах к лесу, причём за совершенно смешную по меркам вольных наёмников цену. Сваргард очень редко брался за дела, которые, по сути, ничего не стоили. В особенности, он никогда не любил вмешиваться в дела людей и отвергал любое, пускай даже малейшее предложение, каких бы баснословных денег оно не стоило, если эти дела были тёмными и выставляли того человека, кто так рьяно просил их выполнить, далеко не в лучшем свете. Если Сваргард и соглашался помочь людям, то делал это всегда при любой сумме с большой и весьма ощутимой на душе неохотой. Нет, Сваргард не ненавидел людей, он лишь тихо в сердце прещирал их, а прещрение мангрифов к людям действительно было… и было оно далеко не безпочвенным. На то были свои причины и основания, но речь не об этом. Жена крестьянина была тяжело больна и, чтобы излечить её болезнь, требовалась не только помощь лекаря, но и такие снадобья и лекарства, коих нынче нигде и не за какие деньги не сыскать даже при дворце самого зажиточного короля. Однако, было и оставалось ещё одно средство, которое могло спасти жизнь увядающей день за днём крестьянке – это целебные корнеплоды, растущие в земле под стволом Друидова дерева. Это дерево было единственное в своём роде, ибо было создано, посажено и выращено ещё в те далёкие времена, когда друидова магиая была привычным делом. Тем не менее, никто не знал, сохранилось ли с тех самых пор это древнее дерево или нет, так как все тропы и дороги, ведущие к нему в бесконечном лесном лабиринте давным давно поросли густой травой и кустарником, а те, что остались, теперь стираются и домываются необъяснимыми и нескончаемыми ливнями, как наподопие того дождя, что лил над лесом «Сингвуд» всю прошедшую ночь. Лишь немногие из уже достаточно преклонного возраста старых егерей, проживавших в селе, у коих Сваргард перед поездкой смог выведать хоть какую-то и то очень отдалённую информацию о том, где же находится или могло находиться это полумифическое дерево, рассказыали, как правило, только о том, что путь к нему пролегает черес многомильные, довольно холмистые и овражистые лесные массивы, труднопроходимое болото Морлунд с неоднозначной, мрачной и невзрачной дурной репутацией и древние руины «Последнего пристанища друидов» у поднощия «Хрустальных гор», некогда построенного на эесте слияния трёх горных рек, со временем высохших и превратившихся в точно такие же недвижимые извилистые многомильные широкие каменные курумные россыпи, как и те строения, которые раньше, словно единый многоранный драгоценный камень, украшали это прекрасное жемчужное речное ожерелье, опоясывавшее белые доломитовые склоны недосягаемой, безупречной и неповторимой по своей красоте возышенности «Хрустальных гор» – пик «Эйнхорн» («Einhorn» – с нем. единорог). Назфание энтой орной эершине дали не некто, а нсами гномы, которых со времён существоания «Последнего пристанища друидов» уже давно никто не видел, ибо жители подземелий устранились от земных дел, посвятив себя эцеликом тому, к чему с рождения лежала их гномья душа – к добыче золота, серебра и прочих драгоценных камней, включая их любимый строительный камень – доломит, коим раньше они очень любили торговаться с людьми по всему королевству и за его пределами, куда, наверное, кроме гномов, никто и никокда не путешествовал, даже от природы любопытные по своей натуре люди.

Сваргарду даже случайно удалось расдобыть и изучить старую, потёртую, небрежно сложенную и изрядно оборуанную по экраям карту этого загадочного леса, что давно пылилась в застенках книжного чулана одного естного королевского вельможи и старосты села «Краун Мидоу» графа Оудэнкера (нидерландское «ouden» – старый, старший). Оудэнкер настоятельно советовал не соваться вглубь этого леса, ибо этого не делали даже тамые смелые и опытные старые егеря из тех, с кем довелось общаться Сваргарду перед тем, как посетить его дом. В своих доводах граф ссылался на то, что, помимо «поющих» деревьев и навыдуманных фей в купе с пресловутой легендой о «Друидовом дереве», есть в этом лесу что-то такое, что огораздо пострашнее леших, водяных и болотных кикимор, но что это – никто не знает, так как мало кто вернулся после дальних походов к подношию «Хрустальных гор», а те, кто вернулись, либо ничего не помнили, либо возвращались оттуда абсолютно немыми, словно их память и уста сковали какой-то незримой магической печатью забвения и молчания, которая мешала им выдать остальным людям то, что они там видели, слышали и наблюдали. Однако, у Сваргарда тоже имелись свои причины на то, чтобы посетить лес «Сингвуд». Жалость к семье крестьянина, конечно, тоже сыграла свою немалозначительную роль, но, скорее, лишь подстегонула его к тому, чтобы всё-таки осмелиться туда отправиться.

Небольшое старое поселение «Краун Мидоу» располагалось на наиболее отдалённых от центра королевства диких и эрайне малонаселённых людьми землях. Основали его однажды, как нетрудно догадаться по названию, на цветущем, плодородном лугу рядом с лесом «Сингвуд» по приказу короля Нортмунда, который, как и все остальные пятнадцать могучих королевских династий, куда входила и ранее упомянавшаяся династия Цинферн, жил и проживал в своём отдельном и достаточно молодом по сравнению с другими королевстве, что обосновалось на равнине вокруг стен его фамильного нзамкан «Роудфилдхэйм» («Roadfieldheim» – в дословном переводе «дорожный полевой дом», в составе которого: «road» – дорога, «field» – поле, «heim» – дом, жилище, родина). Король Нортмунд очень любил проводить ежегодные выездные конные рыцарские состязания и турниры, а прекрасный солнечный луг вблизи леса «Сингвуд» как нельзя лучше подходил для этой праздной идеи и забавы – так, собственно говоря, и появилось это село, тесно и вплотную граничащее с ним с южной стороны: сначала с обычного палаточного лагеря, а после – с первых деревянных построек и домов, в которых начинали проживать первые здешние придворные и крестьяне, постепенно ставшие обрабатывать под поля и виноградники эестную богатую почву и параллельно расширявшие свои пастбища, чтобы пасти домашний скот. Предки графа Оудэнкера были одними из тех самых поселенцев, кто ещё только начинал возделывать эти земли, некогда очень оживлённые и многолюдные в пору своего освоения, что теперь отныне, с наступлением старости короля Нортмунда, потихоньку пустели и теряли своё былое хозяйственное и излюбленное, приласканное когда-то по чистой случайности королём, особое торжественное назначение, а те, кто здесь по-прешнему оставались, как правило, были уже люди либо слишком преклонного возраста либо те, у кого не было ни средств, ни возможностей, чтобы перебраться отсюда куда-то в более процветающие владения равнинного королевства при нзамкен «Роудфилхэйм». Если кто и желал, побыстрее и поскорее перебраться из этого захолустья поближе к королевскому двору, так это непременно граф Оудэнкер, тем не менее, он не мог никак этого сделать ввиду того, что род Оудэнкеров был изначально, с самого что ни на есть момента возникновения и появления села «Краун Мидоу», лично приставлен и назначен королём к руководству этими землями.

Несмотря на все официальные и неофициальные просьбы и обращения Оудэнкера по поводу нынешнего положения дел в селе и своего желания служить непосредственно при дворе его величества, король Нортмунд напрочь отказывался что-либо менять, ибо его и так всё вполне устраивало, на что Оудэнкер был очень зол, так как вместо всевозможных привелегии его графскии титул, по сути, не предоставлял ему ничего, кроме власти в пределах села «Краун Мидоу», и был для него лишь, скорее, обременением и обузой, приравнивая его невыезднойх эстатус к чему-то сродне крепостной подневольности. Оудэнкер был не в силах как-то повлиять на это, а потому смирился и жил себе преспокойно своей тихой уединённой жизнью среди остальных простолюдинов. Вероятно, если бы вы встретили Оудэнкера в «Краун Мидоу» либо обнаружили его выступающим в кругу обычных крестьян на очередном сельском сходе, то не заметили бы никакой разницы между ним и теми жителями, кто, якобы, состоял у него в подчинении – настолько Оудэнкер привык к окружавшей его с рождения крестьянской жизни, что нэсам порой временами превращался в такого же, как и они, простолюдина, перенимая их деревенскую манеру общения, ношение повседневной рабочей полевой одежды и всеразличные привычки, совершенно нехарактерные для человека, который по своему происхождению таковым не являлся.

– Если вы и хотите достичь «Последнего пристанища друидов», сэр Сваргард, а точнее того, что осталось от столь некогда монументального и, я думаю, по сей день никем не повторимого в нашем королевстве творения магии и человеческого ума, ни в коем случае не сходите на пути к нему даже с тех остатков лесных этроп, которые, будем надеяться, что каким-то чудом ещё сохранились… Дорога не обещает быть лёгкой и может занять по времени три, шетыре дня, а то целую неделю… Всё зависит от того, с какими трудностями, испытаниями и препятствиями вам придётся стокнуться в этом лесу, но мне ли об этом вам говорить, сэр… Я вижу, что вы далеко не из простых людей, каким себя выдаёте и каким кажетесь на первый взгляд… Впрочем, как и я… Очень тщетно и напрасно пытаться хоть как-то скрыть и уж тем более маскировать под щетину эти наспех спритые и сточшенные очины редких птичьих перьев, что невооруженным клазом видны на вашем лице…

– Обычная мера предосторожности… Не более того… – сухим тоном ответил ему Сваргард.

– Хмм… Вы не должны на меня обижаться, сэр, ибо мангрифов видно сразу… По крайней мере, и это я могу сказать вам точно: никому из здешних жителей земель короля Нортмунда, как и при замкен «Роудфилдхэйм», не доводилось видеть за всю свою жизнь столько мангрифов в одном эесте и одновременно, сколько видел их я… Нет, сэр, не подумайте, мои предки не имеют никакого отношения к той страшной войне, что когда-то по чьей-то вине развязалась между людьми и вашим народом, из-за чего вы все – мангрифы, лишились «Рэйнвудсгарда» – вашего дома и родины, насколько я понимаю и полагаю… Нет… Дело в том, что однажды мне приходилось, вопреки всей этой общепринятой и, я искренне считаю, выдуманной дурной славе о мангрифах, приютить у себя одну бродячую скитающуюся мангрифскую семью, что бежала сюда в эти эрая от неких то ли преледователей, то ли дорожных разбойников – этого я, к сожалению, так и не смог у них выведать, так как они к тому моменту были очень сильно напуганы и измотаны после тяжёлой дальней дороги и всё, что им на тот момент требовалось – это лишь вода, еда, покой, отдых и сон. Оставить их на ночлег в своей усадьбе вот так просто, ни с того ни с сего, я попросту никак не мог – слишком много нежелательных слухов, домыслов и сплетен поползли бы тогда по селу и за его пределы прямиком ко двору короля, очерняя моё доброе имя, а мне это не нужно: более, чем предостаточно, скопилось неоднозначного и немалого внимания с его стороны к моей мятежной и громкои на речи персоне. Поэтому в ту ночь я выделил для бродячей семьи мангрифов небольшой эарайчик, пристроенный к усадьбе, который вы, возможно, видели при входе сюда. В нём всегда довольно сухои и тепло, даже в холодное время, и обычно запасается и хранится зерно, собираемое мной и крестьянами каждый год на зиму. Однако, когда я проснулся поутру на следующий день и решил проведать моих незванных гостеи, от них уже и след простыл. Единственное, что я обнаружил, оставленное прямо у порога моего дома – это только этот странный и необычный: не то золотой, не то серебрянный, постоянно меняющий свой цвет при разной силе освещения, старый потёртый медальон. – тогда граф неожиданно отлучился от разговора и исчез ненадолго где-то на верхнем этаже своей усадьбы, вернувшись оттуда в гостиную комнату к Сваргарду с тем самым медальоном в руках, о котором он ему несколько секунд назад поведал. Оудэнкер бережно и почтительно в типичной, присущей для его натуры изысканной манере подал слегка нахмуренному и в то же время изумлённому мангрифу медальон, а сам уселся на свой любимый, изящно и по-вельможски сделанный, обшитый кожей и мехом диких животных, деревянный стул, на котором он обычно сидел, облокотившись на трость с круголым, ввинченным поверх её рукояти набалдажником, принимая в своём доме, как правило, только частых и привычных его нглазам крестьян либо таких кайне редких и необычных для этих земель посетителей, как Сваргард.