Тамара возвращает долг. Портрет обыкновенного безумия

Кстати, она именно Веро?ника, а не Верони?ка, просила так называть с первой нашей встречи, ей не нравилось быть Верони?кой, решив стать Веро?никой после прочтения какого-то там романа иностранного автора. Прочитала и рассказывала мне про книгу не единожды, пытаясь заставить меня прочитать, но я не поддался, незачем тратить время на книжки. Кстати, вино, которое я пил вечера, осталось именно по причине ее взявшегося внезапно, почти из ниоткуда, решения перестать употреблять алкоголь. Совсем-совсем, Максим, говорила она мне, ведь это плохо влияет на организм, и для будущих детей тоже нехорошо, а я стал ее разубеждать, надеясь, что она перестанет думать/мечтать и говорить/напоминать о детях, тем более своих/наших.

Кто-то щелкает пальцами возле моего носа и глаз, и только тогда я замечаю, что смотрю в окно невидящим взглядом уже десятую минуту точно, а возле меня начальник отдела давит ухмылку своим кашляющим хохотом, которым он раздражает все человечество. Он призывает всех обратить внимание на него, а рядом стоит Станислав в белой рубашке и черных брюках, словно только что с выпускного. И теперь он работает с нами! Станислав почтительно и наигранно благодарно улыбается, кивает каждому, даже машет рукой, тут замечает меня и его улыбка становится больше. Он показывает зубы, а потом подмигивает мне, как старому знакомому, которым я бы не хотел оказаться, но деваться некуда. Станислава усаживают за стол в дальнем углу кабинета, дальше всех от двери к начальнику, а я пытаюсь отвлечься и дрожащими руками перелистываю полученные фотографии блондинки, приближаю ее обтянутый юбкой, но, к сожалению, пиксельный зад, стройные ноги в колготках, а больше и не видно ничего интересующего меня.

Телефон выскальзывает из моих вспотевших рук. От нахлынувшей духоты я ослабляю галстук, а потом и вовсе снимаю, пряча в нагрудном кармане пиджака, может никто не заметит, подумают мода такая. Мои губы сохнут, я облизываю их, но не помогает, тогда натираю, надеясь смочить их по?том ладоней, но сухость не проходит. Я открываю окно шире, подставляя лицо ледяному ветру, глотаю залетающие мелкие снежинки, но кто-то кричит, чтобы закрыл окно, а я, подскочив, громко ругаюсь впервые за все время работы в компании и ору в ответ: «Лучше закрой свой рот, засранец!», под громкий хохот Станислава и удивленные взгляды коллег. Вокруг возникает плотная тишина, а я чувствую необъяснимое облегчение, даже руки перестают дрожать, и возвращаюсь к просмотру фотографий уже уехавшей в неизвестном направлении блондинки.

***

В обеденный перерыв я иду вдоль проспекта в направлении кафе, которое я посещаю ежедневно в будни вот уже несколько лет, оставив там явно не одну тысячу. По пути продолжаю рыскать следы блондинки, возможно, она что-то обронила, вдруг потеряла документы, и я смогу ее найти, вернуть пропажу. Может между нами завяжется интересная беседа на тему ее груди или хотя бы моего предложения поужинать вместе, поговорить об ужасных водителях такси (очень мне знакомо, кстати), и какой спортивный зал она посещает (я хожу в «Большой Бицепс»).

На пешеходном переходе меня нагоняет Станислав с все той же ухмылкой доброго старого друга и хлопает меня по плечу, одновременно протягивая свою ручонку, которую я после трехсекундного замешательства жму изо всех сил, и он даже слегка отдергивает ее, уважительно качая головой моей хватке.

Потом по пути в кафе он окружает меня предсказуемыми высказываниями, что-то из: «Вот так сюрприз!», «А кого из наших еще видел?», «Давно здесь работаешь?». Я с удовольствием, которое никоим образом не отражаю на своем гладковыбритом лице, отмечаю, что его должность ниже занимаемой мною, а значит и оплата меньше, долбаный урод. Словно прочитав мои мысли, он нагло спрашивает, сколько я получаю, а я прибавляю к настоящей сумме пару десятков, объясняя это персональной надбавкой за ум и трудолюбие, и этот идиот верит всему, что я говорю. Он увязывается за мной в кафе, даже усаживается за один столик и продолжает, продолжает вещать хрипотцой своего явно пропитого голоса о трудной жизни и нелегкой судьбе с окончания школы и службы в армии, после которой не смог поступить ни в университет, ни в колледж, и решил не пытаться больше. Устроился на работу, потом сменил: грузчиком, оператором колл-центра, продавцом, гуляющим по офисным полям, официантом. В одном из кафе встретил бывшего сослуживца, теперь работающего моим начальником. Он перечисляет все свои должности и места работы, а я сочувственно и понимающе смотрю на него и киваю один-два раза в десять минут. Внутри себя я громко смеюсь, ухахатываюсь, ржу безудержно до слез, с трудом удерживаясь, чтобы не закричать от удовольствия и не начать прыгать по кафе, закружить официантку в танце и даже присосаться к ней поцелуем. Потом кричать и показывать пальцем на Стаса, чтобы все взглянули на классического неудачника, смотрящего на меня уныло из своих глубоко впавших серых глаз. Может ударить его? Но вот он затыкается, хлюпая супом и чавкая куском мяса. Ест, как и живет, по-скотски. Кажется, не знает назначения вилки. Стоя в очереди, он округлившимися глазами рассматривал цены, а потом переводил невинный взгляд на меня, картинно заказывая только чай. Я в свою очередь дружелюбно похлопал его по плечу, предлагая угостить «старого одноклассника», и у него при этом так просветлело лицо от предвкушения бесплатного обеда, что он забыл поблагодарить меня, и взял две порции предложенного для бизнес-ланча. Унижение Стаса я потом долго смаковал за рабочим местом и дома, откупорив по такому случаю бутылочку белого.

В вечернем шоу показывают стройные ряды девчонок от четырнадцати до семнадцати лет с округлившимися животами и их ровесников – виновников беременности. По разные стороны баррикад: родители, сдерживаемые охранниками, приглашенные специалисты и знаменитости, к моей радости, новые. Кто-то угрожает избить малолетних недоумков не умеющих пользоваться презервативами и посмевших затащить в постель его/их дочь. Скорее всего, под постелью подразумевалась подъездная лестница, чердак или раскладной диван в квартире наглеца. Пока его родители проводили приятный вечер во дворе с друзьями-пьяницами, он тоже проводил приятный вечер и становился будущим родителем. Некоторое время еще бушует буря негодования и злости, парочка мужчин порывается врезать кулаками по наглым лицам растлителей их дочерей, а матери защищают сыновей, царапая воздух и возмущенно крича в ответ на претензии, что и девочки могли бы думать головой и не ложиться в постель. Вихрем спасения на сцену врывается именитый доктор, орущий на каждого, что все забыли о контрацепции: принимай правильные таблетки и не думай про беременность. Один или два раза из зала спрашивают про аборт, а на них смотрят гневно и угрожают избить после эфира, и как могли только подумать о таком (?), нелюди и содомиты. Всматриваясь в лица на экране, я вновь замечаю похожего на Станислава подростка: у парня даже видно такой же гнилой желтовато-коричневый зуб при улыбке.

Вспоминаю, как в старших классах я отчаянно пытался попасть на вечеринки на даче или в квартире родителей у кого-то из одноклассников. Мечтал бултыхаться среди ровесников, вливая в себя водку и пиво, залипая в поцелуях с легкодоступными девчонками и, разумеется, постигая что-то приятнее и взрослее, что становится причиной круглых животов у этих беспризорных одноклассниц. Но меня никто не приглашал, не сообщал адрес пьянки, и видеть меня там не хотели, морщась при моем появлении в классе или столовой, как от протухшей рыбы. И Стас был причиной нежелательной беременности одной из таких раскрепощенных девиц, но ребенка, конечно же, не желал. Девочка была вынуждена признаться родителям, и те накинулись с криком и кулаками на Станислава и его родителей. Вместе собрали деньги на аборт, а после разбежались по разным сторонам, а девчонка перешла в другую школу. Все это, возможно, преувеличенное, передавалось из уст в уста между учениками. Вечерних ток-шоу на телевидении, обсуждающих такие темы, еще не выпускали.

В конце шоу все тот же именитый врач показывает, применяя атрибутику и продукцию магазина интим-товаров, как правильно надевать презерватив и какой лучше выбрать. Ведущий ток-шоу объявляет начало сетевого голосования по вопросу снятия возрастного ограничения на продажу средств контрацепции. Я отправляю свой голос в пользу снятия запрета и через две минуты засыпаю.

Последующие недели пробегают едва ли заметно. Я по-прежнему радостно ношу свое дороге пальто и свои дорогие ботинки, изредка посматриваю на Станислава, его тупое выражение лица в попытке понять свои обязанности и выполнить хотя бы часть заданий, которые я выполняю за час.

Дважды я натыкаюсь на того придурковатого кондуктора и каждый раз пристально смотрю в его полоумные глазенки, бегающие трусливо по салону и старательно избегающие моего взгляда. При каждой встрече я здороваюсь с ним натянуто вежливо, иногда выпрастывая под его опухшие толстые ноги свои начищенные дорогие ботинки, чтобы снова наступил, а я мог наброситься с новыми гневными претензиями, облить позором праведной ярости всегда правого потребителя. Но кондуктор научился каким-то образом обходить брошенные мною преграды и ловушки, прыг-скоком уноситься дальше, прочь от меня. И меня это одновременно злило и веселило. В один из таких дней я громко расхохотался, наблюдая за его увертками от моих ботинок и последующим падением на грязно-снежный пол трамвая. Ему поспешили на помощь ближайшие пассажиры, а кто-то посмотрел на меня удивленным взглядом, даже надменным. Но ведь упал не я! Тогда я наклонился к девушке, сидящей рядом, и спросил, что она думает по поводу снятия запрета на продажу презервативов несовершеннолетним, но, не дожидаясь ответа, прыснул вновь смешком и вышел на остановку раньше.

***

Проходят месяц или два, и Станислав под руку с начальником выходят из кабинета, после очередного часового перекура и обсуждения чего-то-там-важного. Начальник громко объявляет Стаса своим заместителем с этого дня. Все вокруг с неподдельной искренностью поздравляют моего бывшего одноклассника, даже раздаются два-три хлопка потными ладошками, и Стас не тушуется, любуется собой, машет рукой, благодарит поклоном артиста на бис. А потом громко выкрикивает мое старое прозвище со школы, которое он и придумал и звал меня только им, подчеркнуто унизительно. Я даже не хочу повторять, записывать кличку, от которой все мои коллеги, даже Андрей, начинают по-звериному рычать, задыхаясь от невероятного смеха, настигшего их. Станислав повторяет, снова, издевательски благодарит меня, помогавшего и поддержавшего его в трудный первый период на работе, хотя я и пальцем не пошевелил, чтобы оказать Станиславу содействие в его бессмысленных потугах работать.

Среди шума и гогота никто, кроме меня, разумеется, не вспоминает, что я был первым претендентом на должность заместителя начальника отдела, трудясь им неофициально все дни напролет, поверив в намеки и непрямые заверения руководителя в этом. Когда аплодисменты и смех стихают, начальник твердым голосом, но с улыбкой, приказывает мне перемещаться на место Станислава, а тот займет мой стол. И вот я сижу в полумраке, разглядывая спины и затылки коллег, и как Андрей подобострастно улыбается Стасу, с полупоклоном пожимает ему руку, помогает расставить вещи и подключить новенький ноутбук, преподнесенный тут же, и я почти уверен, что Андрей говорит Станиславу гадости про меня, чертов засранец.

По дороге домой захожу в алкомагазин, рассматриваю каждую бутылку, но привычно выбираю красное полусладкое, две бутылки, и бреду в снегу от остановки в полумраке улиц. Допивая первые ноль семьдесят пять, я внезапно понимаю насколько убога обстановка в моей квартире. По большому счету в ней ничего не изменилось со смерти деда, только появилось мое дорогое пальто, дорогие ботинки и не менее дорогая полутораметровая плазма, вновь вещающая вечерним ток-шоу. Непривычно для себя я не смотрю, даже не знаю тему эфира, только успеваю замечать череду сменяющихся картинок дна моего бокала с красными потеками вина. Зелено-бежевые обои и багровые половицы пола угнетают меня, а скрип дивана, созданного в прошлом столетии, слишком громкий, звенит в ушах вместе с гулом в голове, а я хотел все поменять, содрать обои, оторвать каждую доску пола, сменить мебель, купить все необходимое для современного мужчины на зарплату заместителя начальника. Вкус вина тошнотворен, но к своему сожалению, я не нахожу ни одну бутылку виски, коньяка, водки или хотя бы рома, поэтому выбегаю из дома, намеренный закупить все, что найду.

В потемках двора пустынно и холодно, только припаркованные в три ряда автомобили, покрытые толстым слоем снега. Проходя короткой дорогой между гаражами, натыкаюсь на рукотворную лавчонку из досок и пеньков, а на ней двое моих дядьев, за своим привычным делом утоления алкогольной жажды, и вновь тот, что советовал мне пить как настоящий мужик, приветствует кривым взглядом и снова приглашает «за стол». К его удивлению, я не отказываюсь, хватаю протянутый одноразовый стаканчик и залпом выпиваю что-то горькое и острое, а затем пью снова, не спрашивая, и стакан постоянно неведомым образом наполняется, вновь и вновь.

Вскоре я отправляю одного из них за бутылкой, протянув несколько банкнот, возможно, столько он и не видел никогда. А вместе с другим собутыльником мы в братскую обнимку познаем красоту ночного безлунного неба в условиях выключенных уличных фонарей и черных окон домов. Он что-то шепчет, потом бормочет, пытается рассказать мне, а я могу разобрать только слова «были хорошие», «сочувствую… всем сердцем… сынок». И тут я понимаю, что он говорит о моих родителях, они были знакомы, он ходил на похороны, с моим отцом они учились в одном классе, узнаю, что мужчина, которого я называю дядя, поколачивал моего отца в младших классах, и они часто соперничали, даже за мою мать. А много лет спустя он советует мне пить, как мужчина!

Возвращается с бутылками наш гонец, и вновь стаканы полны, но я свои порции умело выливаю себе под ноги или за спину, у меня вдруг появляется стойкое отвращение к водке, ее запаху и видам двоих алкашей между гаражами, закусывающих свалявшимся снегом. Когда тот, второй, который принес оплаченный мною заказ, падает с лавчонки, захрапев без движений, я разбиваю пустую бутылку о пенек и втыкаю осколок в шею старого одноклассника отца в момент его очередного опрокидывания стакана в себя. Отпрыгиваю, пошатываясь от выпитой водки, рассматриваю булькающий поток крови из него, как дядя пытается встать и неумело закрывает ладонями рану. Его ноги дрожат, а в глазах ? непонимание, зачатки страха, даже слезы, скорее всего от поднявшегося ветра, и этот урод даже не вопит, словно водка слепила ему губы. Не снимая перчаток, я беру другой осколок бутылки, царапаю лицо гонца, валявшегося под лавкой, а тот и не просыпается, будто не чувствует ничего, а потом вкладываю осколок в голую руку убитого мною отцовского знакомого, и кружащей походкой возвращаюсь в квартиру, напевая песенку, услышанную утром по радио.

***

Следующие несколько дней проходят очень медленно и тягуче, под ухмыляющееся без остановки лицо Станислава, его самого-лучшего-друга-начальника и всех окружающих, за исключением меня. Мое прозвище теперь у всех на устах, а я провожу дни в некоем подобии ступора, но работу выполняю исправно, по-прежнему наивно полагая, что когда-нибудь мои старания зачтутся. Вскоре у меня появляется уверенность, что я медленно возвращаюсь в школу, во времена издевок и, кажется, скоро мне начнут отвешивать пинки, а Станислав побьет меня в обеденный перерыв где-нибудь за офисным зданием.

В «Большом Бицепсе» я тренируюсь сильнее, беру вес больше, бегаю дольше. В зале появляется новая фитнес-тренер, с длинными черными волосами, и в обтягивающих лосинах, но я не смею с ней знакомиться, даже почти не смотрю, хотя раньше уже раздел бы ее глазами, попробовал пошло пошутить и с чувством выполненного долга, может быть, со следом пощечины на щеке, ретировался в раздевалку. Теперь я делаю жим в положении лежа и представляю, как вгоняю лезвие ножа в глаз Станислава.

Возвращаясь с тренировки, выхожу на остановке и вдруг замечаю группу подростков, которую уже видел раньше, много раз. Несколько парней и девушек, скорее всего одни из тех, которых показывают в вечернем ток-шоу. Не удивлюсь, если увижу у одной из них большущий живот. Они курят, некоторые держат в руках бутылки пива, к которым присасываются эпизодически, раз в минуту. Группа стоит напротив панорамного окна кондитерской, украшенной гирляндой и бумажными снежинками, громко хохочет, пугая прохожих, иногда в их кучке раздаются ругательства, толкотня. Наблюдают за происходящим в кондитерской, облизывая пальцы и стекло. Я останавливаюсь поодаль, спрятавшись за толстым стволом дерева и его нависшей под снегом кроной, проверяю в кармане куртки купленный недавно травматический пистолет и прислушиваюсь. И вот стая уже выкинула две пустые бутылки пива, разбив одну о тротуар, скинула гору окурков, но по-прежнему прилипнув к окнам, всматривается, иногда переругиваясь и матерясь, в нутро кондитерской, а у меня начинают подмерзать ноги в снегу. Со стороны я выгляжу подозрительно для всех, кто меня заметит, например, полиции: трусь о дерево, немного пританцовываю и слежу, слежу за подростками. Кажется, они все одинакового роста и голоса схожие; из ртов у них вылетают тучки пара, а на асфальт они бросают оставшиеся опустевшие пивные бутылки. Громко хлопают двери кондитерской, на улице появляются мужчина и женщина под руку с большим пакетом, сквозь который проступают очертания торта, коробок с пирожными, печеньем, конфетами. Стая с хлюпающим звуком отлипает от окна и прыгает на покупателей, бьет их под колени, валит на тротуар. Женщина кричит, мужчина угрожает, просит кого-нибудь позвать полицейских, отбивается от кулаков и подошв. Топча их с криками и визгом, подростки требуют отдать пакет, а потом хватают его и уносятся прочь, в темноте победно улюлюкая. Я гонюсь за ними вдоль парка по снегу, только бы не упустить из вида.

Ноги мои утопают в холодном, мокром, но я бегу. Они сворачивают во дворы, треща по снегу в полумраке, только свет из окон домов освещает дорогу. Петляют полузабытыми мною дворами и гаражами, пару раз пиная припаркованные автомобили и танцуя под музыку включившихся сирен. Когда крики ограбленных покупателей возле кондитерской полностью стихают, стая перелезает через попавшийся на пути забор детского сада и усаживается на ржавой карусели. Привалившись к забору, я слушаю их полупьяные разговоры, они шуршат пакетом, делят добычу по старшинству и иерархии, обделяя одного пухлого мальчишку, вместо куска торта отвесив затрещину и оттолкнув от всех. Он перекатывается кувырком, лежит несколько секунд в снегу, но потом послушно поднимается и вместе с остальными прыгает-скачет в победном хороводе. Ему продолжают иногда стучать коленями и ботинками по заду, кто-то закидывает снег за шиворот. Постепенно удары учащаются, снега все больше у него под курткой, а пакет из кондитерской пустеет. Но стая по-прежнему голодна. Слышатся предложения пойти к другой кондитерской или продуктовому магазину караулить тупых потребителей. Все радостно кричат, соглашаясь с вожаком, в том числе и пухлый пацан, которого останавливают очередным пинком, говорят, что не достоин стаи, не прошел посвящение: когда все били и толкали потребителей, он только притворялся, но все удары были мимо, а это уже предательство. Двое толкают его, валят в снег, расправляются подобно с потребителем. А я перепрыгиваю через забор и рычу медведем, направив пистолет на беснующихся поганцев, которые временно оторопели, замерли, испуганно смотря на меня. На их лицах размазаны остатки шоколада и крема, словно следы крови в уголках ртов насытившихся хищников. Раздаются визгливые вопросы: «Ты кто такой?», «Что за чучело?», «Очередной потребитель?», кто-то предлагает избить меня и забрать все, но вид пистолета в моих руках немного остужает их пыл, а я снова рычу и протягиваю руку парню в снегу, чтобы поднимался, не ждал новых ударов. В этот момент стая срывается в мою сторону, а я инстинктивно отпрыгиваю назад и нажимаю на курок. Ближайший ко мне мальчик визжит, закрывая ладонью лицо, падает. Передо мной темная стена стаи, и я стреляю без разбора, пока они не разбегаются, не рассыпаются по теням и углам домов, и некоторые тоже визжат и кричат. Внезапно я чувствую желание пристрелить каждого, попасть в лицо, в глотку, между ног, может, не станут больше спариваться, и в нашем городе не появятся еще подобные им, подобные Станиславу.

Первая жертва моего пистолета лежит рядом и по-прежнему визжит от боли, а я кричу ему, чтобы заткнулся, его голос раздражает меня. Я подтягиваю пухлого неудачника и увожу прочь, спрашивая, где тот живет. В пути его трясет мелкая дрожь, я помогаю ему, стряхиваю налипший снег, а он пытается вытащить снег из-под куртки. До его дома нужно пройти всего два двора, и мы почти не разговариваем. Только подойдя к его подъезду, я ? идиот несчастный ? замечаю, что пистолет еще в моей руке (!), и поспешно прячу его в карман. Где-то вдалеке за шуршащей пеленой начавшегося снегопада еще слышится писк-визг того засранца, посмевшего напасть на меня первым. Парень рядом уже почти успокоился, я ему советую забыть стаю, найти настоящих друзей, а он благодарит меня и семенит домой. Его робкое трясущееся «спасибо» преследует меня до квартиры, отскакивает эхом по каждой пройденной мною ступеньке. Потом я принимаю душ, тщательно натирая мочалкой все тело, помыв голову дважды. В постели я вновь вспоминаю того пухлого олуха и засыпая, почувствовал катящиеся по щекам слезы.

***

Во время завтрака я решил развлечь себя, включив утренние новости, надеясь увидеть знакомую телеведущую и вновь почувствовать себя мужчиной при виде глубокого декольте. Прихлюпывая капучино, огорченно смотрю в гладковыбритое лицо телеведущего-мужчину и с хохотом замечаю следы крема под глазами, которым ему безуспешно пытались замазать мешки беспробудного пьянства и недосыпа. При этом он явно тренируется, и я пытаюсь понять размер его бицепса, больше ли у меня, но бросаю эту затею, потому что замечаю у него намек на брюшко, которое слегка выпячивает из-под стола. И я аккуратно ставлю чашку с кофе, подпрыгиваю, скорее-скорее расстегиваю рубашку и показываю всей квартире и себе в зеркало идеальный брюшной пресс. Мои пляски тщеславия прерывает экстренная новость об убийстве, совершенном недалеко от моего дома: двое собутыльников порезали друг друга, при этом один зарезал другого и вырубился рядом с трупом прямо в снегу. Не застегнув рубашку, я вновь прыгаю по комнатам, громко гогоча, и думаю, почему эта новость такая экстренная (?), ведь намного экстреннее лучше было сообщить о новой модели смартфона.

Вероника не любила смартфоны, говорила, что люди проводят там больше времени, чем в реальной жизни, и носила с собой старый кнопочный мобильник. Иногда вечерами среди знакомых (ее) мы выпивали, и она поднимала эту тему, пугая всех прослушиванием разговоров, всеобщей слежкой, а остальные спрашивали, неужели есть что скрывать (?), и тогда я снимал напряжение или густой туман непонимания сарказмом насчет того, что Вероника слишком много читает книжек. По возвращении домой, меня, разумеется, ждал скандал на тему: «Почему ты не поддерживаешь меня, а насмехаешься со всеми?», а я говорил, что она слишком близко принимает к сердцу чушь и ерунду. К моему облегчению позднее она перестала закатывать такие истерики. А еще позднее мы разъехались.

Сегодня выходной, и я решил прокатиться в центр. Город жужжит в снегу. На мне мое дороге пальто и не менее дорогие ботинки. Я обошел пару торговых центров. Почти посмотрел новый фильм, громко чавкая попкорном под неодобрительный гул остальных зрителей и, чувствуя ребрами пистолет, уверенно выкрикнул, чтобы все заткнулись и не мешали смотреть. Не дожидаясь окончания фильма, я шумно вышел из кинотеатра, попутно наступая каждому сидевшему со мной в одном ряду на ноги, сминая ботинки и сапоги. И один мужчина даже вышел за мной следом, собираясь поговорить по-мужски, как он сам это определил, но был со стыдом возвращен назад, едва увидев пистолет за моим распахнутым пальто. Мне показалось, что кто-то позвал полицию, и я поспешил на улицу.

Снегопад скоро парализует город. Я танцую, кружусь под снегом, ловлю языком снежинки, и оказываюсь возле лавчонки с уличной едой, к которой тянется длинная очередь оголодавших потребителей, во главе которой стройная девушка с короткой стрижкой черных волос заказывает подобие гамбургера и стаканчика кофе. Подойдя к окошку выдачи-оплаты, громко спрашиваю, из собаки какой породы сделана котлета для этого гамбургера (?) и присутствует ли помет в кофе (?), заставив половину очереди засмеяться, а оставшуюся половину вместе с продавцами возмущаться. Я вижу улыбку девушки в начале очереди, и она замерла, держа пакет с заказом, а я предлагаю спасти ее от этой неизвестной пищи. Она соглашается, я выхватываю у нее пакет, бросаю подальше в сугроб, а к нему уже бегут несколько из очереди, катятся по льду, на ходу устраивая драку за бесплатную еду. Я беру девушку за руку, тяну с собой дальше по улице, быстрее, только бы не слышать больше эту вонь и негодование дураков.

Мы заходим в кафе, заказываем настоящий кофе, салаты и рыбу. Она говорит свое имя: Елена, а я почему-то называю себя Станиславом. Мы говорим о кино, потом о лыжах, уличных собаках, прочтенных ею книгах (скука!), не забываем поведать друг другу о своих профессиях и где работаем, и оказывается, что она учительница средних классов. Я спрашиваю ее мнение по поводу вечернего шоу и поднимающейся там темы подростковой жестокости и беременности. Она впервые за пару часов кривит рот, говорит, что в ее школе такого не бывает, главное, как воспитаешь ребенка, каким будешь для него примером, а во всем виноваты нерадивые родители, оставляющие детей без присмотра, вот такие и выходят на улицы за взрослыми развлечениями, не боятся никого, знают о безнаказанности. Но у нее в школе, подчеркивает она, такого не бывает. А я говорю, что в своей школе сталкивался с подобным, и вот совсем недавно спас подростка от избиения. Ее глаза широко раскрываются и рот немного приоткрыт. Она хочет подробностей, и я рассказываю, что расстрелял из травматического пистолета стаю вот таких же, будто с экрана, придурковатых засранцев, а потом проводил спасенного мною парня домой. Лена смотрит на меня с сомнением, а потом громко смеется, обращая на нас внимание официантов и посетителей. Мне приходится смеяться вместе с ней, а вокруг я замечаю взгляды, кто-то тоже смеется. Официант быстро направляется к нам, словно хочет заглушить истерический смех своим уважительным вопросом, не хотим ли мы чего-нибудь еще, пока он собирает наши пустые тарелки, но я, не спрашивая Лены, говорю, чтобы принесли счет, и вытаскиваю девушку на улицу.

На тротуаре она снова серьезна и молчалива. Мы гуляем некоторое время, частенько встречаясь взглядами в разговоре, держимся за руки, и остается только ждать появления сказочных животных, которые начнут петь волшебную романтическую песню, как бы подталкивая нас к первому невинному поцелую возле ее подъезда. Домой она меня, разумеется, не пригласит, потому что не прилично приглашать малознакомых мужчин на первом свидании, как учили родители, и как она будет учить своих дочерей. Поэтому мы чмокаемся, едва касаясь губ, и я улыбаюсь той разомлевшей счастливой улыбкой идиота, провожая Лену взглядом по подъезду, и каждый раз машу рукой, увидев ее в окне очередного по счету этажа.

Она совершенно не похожа на Веронику.

***

Утром на работе я захожу в туалет и замечаю в одной из кабинок на стене над унитазом надпись: мое имя и через дефис мое прозвище. Я даже узнаю почерк, потому как надписями с таким почерком усыпаны все мужские (и даже парочка женских) туалетных комнат в моей старой школе. Под надписью красуются нарисованные мужские гениталии, и мои имя с прозвищем как бы гарцуют на них. Я чувствую возникший внезапно жар в груди, мне нечем дышать, и руки преступно трусливо дрожат, словно при первом появлении Станислава в офисе. Появляется легкое головокружение, и я немного радуюсь одиночеству в этот момент среди десятка кабинок и писсуаров: никто не видит мой страх и нервное состояние, после обнаружения надписи, хотя возможно где-то установлена скрытая камера, и Стас в прямом эфире передает на мониторы компьютеров каждого сотрудника происходящее в туалете. Я умываюсь прохладной водой, потом снова, пока не чувствую себя достаточно спокойно и уверенно, чтобы выйти в коридор и наблюдать преследующие меня везде и всюду ухмылки и насмехающиеся взгляды сослуживцев и слушать долетающие со всех сторон смешки.

Следующую половину дня я как могу, выполняю работу, прячусь от всеобщего шума гогота за музыкой в наушниках и стараюсь не отвлекаться по сторонам. На задворках кабинета у меня нет доступа к картинам проспекта и проходящим мимо офиса девушкам, за которыми я теперь не могу наблюдать. С каждой минутой мне кажется, что у меня поднимается давление, температура, и привычный звук нажатия клавиш теперь стучит по моим вискам. У меня сначала болят, а потом слезятся глаза. Я сменяю музыку в наушниках, ищу что-то успокаивающее, обнадеживающее, но потом все бросаю и иду в кабинет начальника. Там он и Станислав сидят в мягких креслах, курят сигары и громко смеются, что-то обсуждают, а при моем появлении мгновенно замолкают, окутывая тяжелой тишиной. Начальник смотрит куда-то за окно (возможно на проходящих там девушек), спрашивает, что мне нужно, и тут сквозь его плотно сжатые губы просачивается выплеск смеха, но вот он снова полностью владеет собой, смотрит на улыбающегося Станислава и повторяет вопрос. Я прошу отпустить меня домой, срочно, там соседи звонят, что-то с канализацией, и нужно срочно, повторяю, срочно ехать и, кажется, у меня давление высокое, отлежаться бы пару дней. Отлежаться бы, пародирует меня начальник, конечно, Максим, езжай, а мне тут Станислав рассказывает про вашу школьную жизнь. При этих словах у меня чуть не подкашиваются ноги, и я чувствую дрожь во всем теле, но киваю с благодарностью и выхожу. На лестнице бегу, не застегнув пальто, и с развевающимся на ветру шарфом оказываюсь на тротуаре рядом с проспектом.

Шум проезжающих автомобилей, гвалт выхлопных газов. Тротуар заполнен людьми, хотя только середина дня, и видимо все безработные или подобно мне из-за плохого самочувствия ушли с работы, а может обманом заполучили еще один выходной день. Я протискиваюсь мимо и, кажется, сквозь толпу, думаю о том, что сейчас Станислав фотографирует надпись в туалетной кабинке, рассылает всем коллегам и бывшим одноклассникам, и все вместе в общем чате они обсуждают новые способы насмехаться надо мной, придумывают издевательства, даже избиение, и как бы больше опозорить меня. В полубессознательном состоянии я забываю сесть в трамвай и, оказавшись в полупустом парке, делаю попытки снова бежать, бежать быстрее и дальше, но валюсь с ног возле лысого кустарника, поскользнувшись на льду.

Замечаю смятую пачку из-под сигарет, крышку от бутылки пива, несколько окурков: от одного еще тянется серый витиеватый дымок. Снег холодит лицо и мне кажется, я замечаю каждую снежинку отдельно. Рассматриваю блестящий ледяной покров, свое отражение в нем: по-мальчишечьи розовощекое лицо без щетины и я, кажется, лежу напротив школы, меня только что окунули головой в сугроб. Станислав навалял кроссовками по заду, улюлюкая, а потом меня подняли, и он пару раз еще стукнул кулаком мне по лицу, и теперь я чувствую привкус крови во рту. Вскоре я разревусь по дороге домой, прикладывая снег к горящей щеке и углу рта.

В парке я усаживаюсь на лавочку, стряхивая снег, и поднимаю дымящийся окурок. Дрожь по всему тела исчезает также быстро, как и появилась. Я докуриваю сигарету, попеременно втягивая дым, пока она снова не загорается, и уезжаю домой.

В вечернем шоу сегодня обсуждают домашних питомцев каких-то полузабытых актеров, и поэтому я переключаю телеканалы, пока не нахожу местные новости. Потасканная жизнью телеведущая с распухшими губами еле мямлит о нападении неизвестного сумасшедшего на невинных подростков, гулявших вечером после школы. Нападавший расстрелял их из травматического пистолета, и несколько детей получили сильные ушибы, а один из них ? ученик десятого класса моей бывшей школы ? лишился глаза. За вечер я выпиваю половину бутылки коньяка и громко смеюсь, узнав, что неподалеку теперь живет шестнадцатилетний одноглазый пират. Прослушав новости, мне приходит одна очень интересная идея, которую я намереваюсь незамедлительно воплотить.

***

На следующий день у меня тоже отгул. Я отправляюсь за покупками и возвращаюсь домой с несколькими большими пакетами, купив все строго по плану и списку, составленному мною в процессе посещения туалета. Дождавшись вечера, я надеваю новую купленную парку, штаны для катания на лыжах, прячу по карманам остальной инвентарь, в том числе пистолет, и выхожу из дома за час до окончания рабочего дня у нас в офисе. На улице уже темно, мерцают редкие фонари и слепят желтизной и миганием новогодних украшений окна в жилых домах. В кармане звенит сообщением смартфон и я, спохватившись, вырубаю его, предварительно проверив письмо: Лена подмигивает смайликом, спрашивает, чем буду заниматься сегодня вечером, и я безумно хихикаю в черное отражение телефона, предвкушая. Пройдя несколько дворов, я сверяюсь по часам и захожу за стену гаража, ожидая в тени, постоянно крутя-вертя головой, только бы не пропустить, ведь я уже настроился.

И вот после получаса простаивания в снегу вижу: вдалеке появляется Станислав, при этом его держит под руку девушка, которая громко визгливо смеется, наверняка он рассказывает ей о моих мучениях в школе. На нем новенькое пальто, почти как у меня, видимо прикупил на повышенную-то оплату труда. Я натягиваю голосовой скремблер, поверх надеваю балаклаву и, держа пистолет в руке, прерываю этот убогий смех, выпрыгивая в пустующий двор и преграждая дорогу парочке. Девушка умолкает, поскальзывается от неожиданности, а Станислав тупо смотрит на дуло пистолета, начиная что-то мямлить. Изо рта у него падает огрызок сигареты. Я хриплю низким басом, говорю: «Выворачивай карманы, говнюк!», и он кидает в снег свой кошелек, снимает наручные часы, достает смартфон, а потом действительно выворачивает наизнанку все карманы в пальто и джинсах, как бы показывая, что нет больше ничего. Приказываю ему снять пальто, сесть на колени, а потом бью ботинком в лицо, ломаю нос, разбиваю губы, а девчонка визжит, оглушительно, раздражающе. И я приказываю ей вывернуть сумочку: в снег падают телефон, клатч, губная помада, пудреница, которая от удара раскрывается, показывает треснувшее зеркало, какая-то мелочь, что-то еще не нужное мне, не интересное. А девушка продолжает верещать, приговаривает, бубнит о пощаде, только не трогайте, забирайте все, пожалуйста! Я наотмашь шлепаю ей пощечину, лишь бы заткнулась.

Станислав валяется в снежно-грязевой каше, где ему и место: из носа и губ течет кровь, оставляет багровые кляксы на снегу, а я прыгаю и приземляюсь на него, потом бью его между ног, еще и еще, и под его вопль раззадориваюсь, ору: «Сегодня не позабавишься, сволочь!» и наношу финальный на сегодняшний вечер удар в его пах, продолжая размахивать пистолетом. Я почему-то не взял с собой нож, а у меня возникает острое желание порезать Стаса, оставить кровавый след на оставшуюся жизнь, возможно, свои инициалы (?), но скорее всего, это было бы слишком глупо. Я открываю их кошельки, сгребаю все мелочь и подхожу к Станиславу. Щелкаю его по носу, пинаю в ребра, пока он не очухивается и наконец-то не смотрит прямо мне в глаза. Наставляю на него пистолет и приказываю открыть рот, а потом швыряю ему в глотку монеты, говорю, чтобы глотал, давай, проглоти их все, засранец! Он давится, пытается проглотить, а я говорю, чтобы жевал снег, гад.

В этот момент я замечаю в арке между домами две фигуры, зашедшие во двор. В окнах темные силуэты, кто-то смотрит на нас, на меня, скорее всего уже вызвали полицию. Сгребаю в пакет все пожитки избитой мною парочки, закидываю на плечо пальто Стаса и бегу вновь дворами, даже не оглядываюсь, ища новые тени и безлюдье. Где-то на задворках, между гаражами я стягиваю и прячу балаклаву и скремблер, опустошаю подобранные кошельки и выкидываю их в мусорные баки. Туда же летят разломанные банковские карточки, поломанные смартфоны, с предварительно вынутыми и свернутыми сим-картами, и остальная бессмысленная утварь Станислава и его уродливой спутницы. Пальто оказывается не таким дорогим, как мое, дешевая подделка, которую он купил на уличном рынке. Я оставляю себе часы Стаса и беззаботно прогуливаюсь по парку, дорогу к которому мне неожиданно указал кот. Пальто и все найденные в кошельке деньги я бросаю нищему, безуспешно пытающемуся играть на балалайке в центре парка. И потом еще долго слушаю его слезные благодарности и пожелания здоровья всему моему роду. Почти шепотом я говорю, что никого больше не осталось.

Засыпая сегодня без включенного как обычно телевизора, я чувствую необъяснимый подъем сил и понимание правильности своего поступка.

***

В офисе Станислав красуется синяками под глазами, отеками, шрамами на губах, поломанным носом. Он едва ходит, поэтому почти не встает из-за своего стола, и больше незаметно ухмылки на его лице. Подкараулив его в туалете, я в соседней кабинке слушаю его стоны и вздохи напряжения, когда он с трудом мочится. Кстати, злосчастную надпись на стене закрасили.

Я ожидал всеобщего хохота над бедами Станислава, его рожей, теперь похожей на морду панды или енота, возможно, кто-то спросит, было ли снято видео. К моему удивлению все сочувствуют его избиению, ограблению, и что он лишился часов, которые его девушка подарила на годовщину.

В обеденный перерыв я незаметно подсыпаю слабительного в его кофе, и все недолгое время, что он хлюпает кипятком, я пристально наблюдаю за эмоциями Стаса. Потом, когда его лицо внезапно замерло, и на весь офис раздались бурлящие клокочущие звуки из его живота, будто в комедийном пародийном фильме, я едва смог сдержать звериный оскал и с бетонной физиономией втыкаюсь в экран компьютера. И вот Стас неуклюже бежит, точнее, ему кажется, что он бежит, в направлении туалетных кабинок, а я быстрым шагом направляюсь вслед за ним. В туалете я мигом включаю камеру, спеша скорее снять видео, и через экран смартфона мне предстает его скрюченное болью лицо. Звуки, жуткие звуки опорожнения кишечника, свистящие, булькающие, а запах… Я выдержал несколько секунд, а потом прячусь за дверцей кабинки, держа на вытянутой руке смартфон, записывая крупным планом лицо Станислава при его муках естественных процессов и бессмысленных угрозах найти незнакомца, который снимает (то есть меня).