Крокодил

– Ничего себе, – ответил Крокодил и прибавил неприличное слово.

Олимпиада Петровна усмехнулась, но не покраснела. Петр Петрович снова пожал плечами и постучал по столу. Вдруг Крокодил засуетился и стал прощаться. Олимпиада Петровна предложила ему остаться обедать. Он отказался, говоря, что ему нужно к артели; вечером же обещался зайти. Затем опять посовал рукою и ушел.

– Дурак! – сказали в один голос Батеевы по уходе Крокодила.

Я попросил у них извинения и вышел вслед за ним. Он шел костыляя и переваливаясь и тяжело опирался на яблоневую палку. Пузо свое он нес с каким-то достоинством и, видимо, щеголял его обширностью. Я дал ему скрыться в той избе, где жили плотники, и спустя двадцать минут последовал за ним. Артель обедала. В конце длинного стола восседал Крокодил. Перед ним стояла наполовину опорожненная бутыль и лежала ломтями нарезанная ветчина. Около него так же, как и прежде, помещались почетнейшие лица артели. Все ели истово и, если можно так выразиться, в глубоком благоговении.

– Хлеб да соль! – сказал я.

Крокодил буркнул что-то; один из его соседей предупредительно дал мне место на скамейке. Я взял ложку и попробовал щей; щи оказались превосходнейшие. После щей Крокодил сказал, прижмуривая глаза:

– Насыпь по стаканчику.

Один из десятников взял бутыль под мышку и начал обходить с нею стол. Все выпили. Во время паузы, наступившей после щей, языки несколько развязались. Послышались степенные замечания насчет инструментов, способа рубки и т. п. Вдруг раскрыл уста Крокодил.

– Петрович, – вымолвил он, – твоя мать, Петрович, денег просит. Прислала письмо.

Петрович, детина лет тридцати пяти, смуглый и мужественный, принялся рассматривать ложку.

– Давать ли денег Петровичу? – продолжал Крокодил.

После некоторого молчания один из десятников спросил:

– А много ли?

– Это чего-с?

– Денег-то много ли, Сазон Психеич?

– Денег две десятки.

Опять наступило молчание.

– Оно, конечно, – произнес один из соседей Крокодила, – оно отчего не дать… – Он крякнул. – Оно дело удобное… Только вот по кабакам, ежели…

Петрович вдруг бросил ложку и обратил смущенное лицо к Крокодилу.

– Что ж, по кабакам, – заторопился он, – я разве что говорю… Я зашел в кабак. Ну, положи мне за это… Я не сто… Я ведь прямо говорю: хоть сейчас…Но только матушка ни в чем тут не повинна.

Крокодил подумал.

– Ну хорошо, Петров, – наконец сурово произнес он, – деньги я матери пошлю… Это пошлю. А уж поучить тебя надо… надо. Вот ужо поучите его, ребята. Слегка, а поучите.

Петрович немного побледнел и осунулся. Все стали есть кашу, и ели с какой-то серьезной сосредоточенностью.

– Вот тоже с Ефимкой что нам делать? – сказал десятник.

– А что?

– Цыгарки курит.

Крокодил снова подумал, но, подумавши, ничего не ответил. Десятник прискорбно вздохнул. После обеда Крокодил помолился и сел в сторонке. Плотники в глубоком молчании выходили из-за стола, медленно крестились на икону и, степенно подходя к Крокодилу, отвешивали ему низкий поклон. Когда эта процедура была кончена, Крокодил вздохнул и произнес:

– Ефим!

К нему подбежал молодой малый, еще без малейшего признака пуха на бороде.

– Ты что же это, Ефим, цыгарки куришь? – спросил его Крокодил.

Тот повалился в ноги.

– Сазон Психеич!.. Век не буду! – молил он.

Крокодил отстранил одну ногу, вероятно для того, чтобы Ефимке удобнее было валяться по земле, и несколько минут равнодушно смотрел на него.

– Ежели простить его на первый раз, – вопросительно произнес он, ежели теперь простить его, а в другой – выпороть?

Все молчали.

– Егорыч, потряси-ка его за виски! – сказал Крокодил.

Десятник усердно вцепился в Ефимкину голову и пребольно оттрепал его. После трепки Ефимка снова поклонился в ноги Крокодилу и, сдерживая слезы, скрылся в толпе. Там его встретили осторожным хихиканием.

– Ну, ступайте, я сосну малость, – вымолвил Крокодил, и плотники тихою гурьбою вышли из избы. Остались десятник Егорыч и я.

– Мы в пятницу Фому пороли, – кратко заявил Егорыч.

Крокодил зевнул.

– Скверным словом выругался, – продолжал Егорыч.

– Что ж, это хорошо, – лениво отозвался Крокодил, преодолевая новый зевок.

Я простился и ушел. Вслед за мной пошел и Егорыч.

– Почитаете вы Сазона Психеича, – сказал я.

– Отец!.. – с чувством ответил Егорыч. – Мы с ним свет увидели. Теперь ведь против наших артельных порядков хоть всю Рязань обойди, – не найдешь. Что насчет строгости, что насчет чести… Нас ведь и господа помещики за это уважают. Лишние деньги платят!

– А много, пожалуй, наживает от вас Сазон Психеич?

– Как, поди, не наживать. Наживает, – хладнокровно произнес Егорыч.

Вечером пришел Крокодил. Свечей еще не зажигали. Он прошел тяжелой поступью в зал и смолк. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете; Олимпиада Петровна суетилась по хозяйству.

– Что он теперь делает? – сказал я, входя в положение Крокодила, оставленного в пустынном зале.

– А спит небось, чего же ему еще делать! – пренебрежительно произнес Петр Петрович.