Последние времена

– Так… Значит, кузнец лекарь?

– Признаться, помогает…

– Как же он?

Мужичишка оживился.

– А вот, возьмет нитку, к примеру, – заговорил он, немилосердно размахивая руками, – возьмет и захлестнет ее на зуб. Ну, а тут как захлестнет, прямо возьмет и привяжет ее к наковальне… Вот, привяжет он, да железом, к примеру… прямо раскалит железо – и в морду… Ну, человек боится – возьмет и рванет… Зуб-то – и вон его!.. Здорово дергает зубы! И мужичок в удовольствии рассмеялся. Захар не сводил с него саркастического взгляда.

– Так в морду?.. железом?.. – вымолвил он. – Ну что же, вырвал он тебе зуб-то?

– Мне-то?

– Тебе-то.

– Да я, признаться, не дергал… Я, признаться, обсмотреться… Мужичок окончательно переконфузился.

– Не дергал! Обсмотреться! – пренебрежительно воскликнул Захар, – а навоз мне вывозил? А под просо заскородил?.. Не помнишь?.. Как муку брал, так помнил, а теперь зубы заболели? Железом?.. в морду?.. Я тебе как муку давал: вывези, говорю, ты мне навозу двадцать возов и заскородь под просо. А ты заскородил?.. У тебя вон брат-то на барском дворе мается, а у тебя зубы болят?.. Ты ригу-то починил? У тебя, лежебока, колодезь развалился ты поправил его? – И добавил с невыразимым презрением: – Эх, глиняная тетеря!..

Мужичок не говорил ни слова и только глубоко вздыхал, изредка хватаясь за щеку. А когда Захар умолк, он произнес жалобно:

– Лошаденки-то нету…

– А, – сказал Захар, – ты с барина за брата деньги-то взял, ты куда их подевал?

– Подушное…

– Ну, подушное, а еще?

– Сестру выдавали…

– Сестру! Лопать нечего, в петлю лезете, а чуть налопались пьянствовать… Я тебя гнал муку-то у меня брать?.. Лошади нет, а на свадьбу шесть ведер есть?.. Пропойцы… Ты бы на четвертную-то лошаденку купил, а ты ее пропил… Шалава, шалава! Ты бы девку-то продержал, да в хорошем году и отдал бы ее… Бить бы, бить тебя, шалаву!

– Ведь не сладишь с ей, дядя Захар, с девкой-то!.. – беспомощно возразил мужик.

– Чего-о?.. Да ты кто ей – брат ай нет? То-то, посмотрю я на вас, очумели вы… Взял да за косы привязал, да вожжами, не знаешь? Разговор-то с ихним братом короткий… Ей, дьяволу, загорелось замуж идти, а тут работа из-за нее становись…. Нет, брат, это не модель! – Он замолчал, негодуя.

Мужичишка еще раз вздохнул, подождал немного и осторожно направился далее.

– Народец!.. – проронил Захар.

Я воспользовался его возбуждением.

– Плохой?

Захар махнул рукою.

– Я пришел из Сибири – не узнал, – сказал он, – все, подлецы, обнищали!

– А ты зачем был в Сибири? – спросил я с любопытством.

– На поселении был, – отрывисто сказал Захар.

– За что?

– По бунтам, – с прежнею сухостью ответил он, – супротив барина бунтовались… – И снова устремил взгляд в пространство.

А с крыльца вид был внушительный. За пологой долиной, в глубине которой неподвижно алела река, широким амфитеатром раскинулся лес. Солнце, закатываясь, румянило его вершины. Сияющий шпиц монастырской колокольни возвышался над сосновым бором, и золотой крест горел над ним, как свечка.

В это время к нам подошли, один за другим, два старичка. Один, высокий и худой, поклонился молча и, неподвижно усевшись на лавку, стал, не отрываясь, смотреть на закат. Другой, кругленький и розовый, с пояском ниже живота и серебристой бородкой, поздоровался, улыбаючись, и распространился в бойких речах. Машка подала самовар. Я заварил чай и пригласил стариков. Кругленький поблагодарил и подсел поближе к самовару. Захар промолчал и отвернулся, третий же – его звали Ипатыч – ие шевельнулся.

– Не тронь его, – шепнул мне кругленький, – он у нас того… свихнувшись.

– Как?

– Да так, братец ты мой, как воротили нас из Томской, – мы ведь, хе-хе-хе, вроде как на бунтовщицком положении – вот я, дядя Захар, Ипатыч, да еще помер у нас дорoгой один, Андрон… Ты с нами тоже не кой-как!.. – И старичок снова рассмеялся рассыпчатым своим смехом. – Ну вот, пришли мы, с Ипатычем и сделалось… Зимой еще туда-сюда, а как весна откроется, кукушка закукует в лесах, он и пойдет колобродить: ночей не спит, какая работа ежели – не может он ее… в лес забьется, в прошлом году насилу разыскали… Но только он совсем тихий… Больше сидит все и глядит. Ну, и неспособный он, работы от него никакой нету. Семейские страсть как обижаются, им это обидно.

– Ироды! – кратко отозвался Захар.

– Это точно что… – торопливо подтвердил старик, – семейские у него не то чтобы очень, – и, нагнувшись к самому моему уху, сказал: – Сын-то и поколачивает его… Намедни сколько висков надергал – страсть!

– От них он и повредился, – сказал Захар.

– А пожалуй, и от них, – не замедлил согласиться старичок, – как пришел он, тут уж у них свара была… Ну, а при нем и пуще: сыны в кабак, бабы в драку… Так и пошло! А тут внучонок у него был, – свинья его слопала, внучонка-то… Мало ли он об ем убивался!

Вдруг Ипатыч обернулся к нам и тихо, как-то по-детски, рассмеялся. «Закатилося красное солнышко за темные леса», – произнес он словами песни. Я взглянул. Действительно, солнце скрылось за зубчатую линию леса, и только лучи его огненными брызгами разметывались в розовом небе. Казалось, раскаленное ядро погрузилось в воду… По лесу прошли суровые тоны. Бор сразу стал черным и угрюмым. Темная зелень дубов явственно отделилась от бледной липовой листвы. В ясной реке отразилось небо, покрытое золотыми облаками.

Ипатычу подставили чай, и он усердно начал пить его, беспрестанно обжигаясь и дуя на пальцы. Придвинулся к самовару, как бы нехотя, и дядя Захар. Он с неудовольствием откусил сахар и с видом какой-то враждебности начал подувать на блюдечко.

– Ну, а Семка твой? – в промежутке чаепития спросил он у старичка.

– Что же Семка? Семка как был кобель, так кобелем и останется! ответил старик и вдруг горячо набросился на Захара. – Хорошо тебе говорить, Захар! – закричал старик. – Ты в Сибирь-то пошел, у тебя брат остался. Детей-то он тебе каких приспособил!..

– Брат порядок наблюдал строго, – согласился Захар.

– То-то вот!.. А тут, брат…

Тем временем пригнали скотину и вернулись из церкви семьяне Захара. Явилась старушка, чрезвычайно подвижная и вместе молчаливая, явилась баба, постарше Машки, с плоской грудью и с выражением скорби, застывшим на тонких губах. Над селом повисли хлопотливые звуки. Кричали бабы, скрипели ворота, блеяли овцы… Щелканье кнута сливалось с отчаянным ревом коров, и крепкая ругань разносилась далеко. Бабы ушли доить коров. Дядя Захар удалился на гумно готовить резку… А кругленький старичок принялся за расспросы. Чей я, откуда и куда еду, много ли за подводу отдал Захару, сколько у меня десятин земли, жива ли моя мать и женат ли я, – все расспросил он, а по расспросе сказал, понижая голос:

– Дорого ты отдал Захару. Я бы взял дешевле. Он ведь жила у нас… Он кулачина, я тебе скажу, такой… Он припер теперь деньжищи-то из Томской и ворочает тут. У него село-то все, почитай, в долгу… А уж выпросить у него чего – снега посередь зимы не выпросишь! Прямая костяная яишница… А ты передал ему… Эх ты!

Но немного подумавши, он сказал:

– Крепкий человек Захар, справедливый человек. Он жаден, это точно… Но вместо того, все ж таки человек он твердый!.. Нас как барин выселял, он за мир-то грудью… И пороли его в те пор… Боже ты мой, как пороли!

Старичок с удовольствием чмокнул губами.

Свечерело. В небе одна за другой стали загораться звезды. Повеяло прохладой. В долине седой пеленою опускалась роса. Любознательный старичок опрокинул чашку и куда-то скрылся. Мы остались одни с Ипатычем. Я долго глядел на него. Холодный чай стоял около него забытый, и он сидел в тяжком раздумье. На лице не было признаков безумия, только глаза были как-то странно неподвижны. В лице же стояла неизъяснимая печаль и только. Казалось, пред ним давно уже, с жестокой внезапностью, открылась какая-то тоскливая картина, и теперь он не может от нее оторваться. А когда я привлек его внимание громким возгласом, он как-то жалобно съежился и растерянно посмотрел на меня. Так глядит на вас собака, истомленная долгими побоями…