Последний лопатинец

Когда-а казак шёл во похо-од.

Она-а дарила, говори-ила,

Что че-ерез год буду твоя-я.

Го-од прошёл, казак стрело-ою

В село-о родное поскака-ал.

Зави-идел хату под горо-ою,

Заби-илось сердце казака-а.

Напра-асно ты, казак стреми-ишься,

Напра-асно мучаешь коня-я,

Тебе-е красотка измени-ила.

Друго-ому верность отдала-а.

И в хрипловатом голосе Натольки одновременно слышались и удаль, и грусть, и разухабистость, и горечь, и слёзы. Такие вот они, русские народные песни.

4

Завтра должна была приехать в Лопаты почтальонша Настя Гулеванова, которая двадцатого числа каждого месяца привозила пенсию. Погода стояла вёдрая почти целую неделю, и это значило, что с её доставкой никаких препятствий быть не должно: и овраг сухой, в котором после дождей образовывалась, как говорили в этих местах, трясца, и через которую невозможно было не то что проехать, но иной раз и пройти. Это тебе не зима, когда овраг заметало почти по бровки, и через него можно было проехать даже на бульдозере.

Ещё с вечера Курмышов потирал руки, в предвкушении очередной, как он называл пенсию, «зряплаты». Сидел он, как всегда, у стариков, чтобы посмотреть новости, потому что телевизора у него не было – свой старенький, совсем одряхлевший «Электрон» вынес в сарай ещё лет десять назад, аккуратно положив его в картонную коробку «для истории». Пенсия у Натольки была небольшой, с последними добавками в шесть процентов шесть тысяч четыреста четырнадцать рубликов с копейками, которые в России давно и за деньги-то не считали. Если ты пришёл в магазин, и в кошельке или кассе не было мелочи, покупатели и продавцы не ссорились, как в давние годы, когда каждая копеечка считалась настоящей валютой. Наталья возмущалась:

– Что же ты, Натолька, свою пенсию зряплатой называешь, иль не заработал?

– Как же не заработал, почти сорок лет пахал на государство. Правда, восьми месяцев не хватило до льготы, а то бы получал тыщы на полторы больше, – рассуждал хмельной, как всегда, Курмышов. – Да ещё проезд по области и лекарства бесплатные.

– Так, доработал бы, у тебя что, ни рук, ни ног нет?

– Может, и доработал бы, да где. Сама видишь, тётка Наталья, не только работы не стало – сёла и городочки пустеют. Вот скажи, что это за государство, едриттвою, матушка гусыня! Официальный стаж для пенсии законом установлен двадцать пять лет для мужчины и двадцать лет для женщин. Ну, конечно, при достижении ими пенсионного возраста. Это я понимаю, чтобы они не шалберничали оставшиеся годочки. А если человеку несколько месяцев до этого льготного стажа не хватило, тогда что – лишать его этих самых льгот, да? Несправедливо это. Если по справедливости рассудить, то делать надо так: проработал ты год после положенного стажа – вот тебе два или три процентика льготы, проработал два – вот тебе четыре или шесть процентов этой льготы. Тогда бы люди не обижались. Вот ты, тётка Наталья, тоже эти льготы не получаешь. А ведь троих родила, в декретном отпуске была, с детьми нянькалась почти девять лет, а ведь в стаж-то это тебе не зачли, будто б и не работа это – с детьми сидеть, растить их, ночами не спать, пелёнки стирать.

– Да и шут с ним, со стажем-то этим, – миролюбиво отшутиласьНаталья. – Главное, что дети. Радости от них больше, чем от добавок этих.

Тихон усмехнулся:

– Тебе бы, Натолька, в министры надо было подаваться, или в полководцы, а не шоферить. Вон как ловко всё разложил, словно Чапай картошку.

– А что, думаешь, не сумел бы? Ещё как сумел бы! А ведь многие так рассуждают – мол, шут с ними, с этими льготами. А государство этим пользуется, – ехидничал Курмышов. – Ну, ладно. А чем человек виноват, если он заболел сильно. Помнишь, дядя Тихон, Геннадия-то Мушкина?

– Ну, помню, на лесопилке работал рамщиком. И что?

– А то. Поломал он себе спину на государственной лесопилке, потом пять лет на группе сидел. А как стал себе пенсию оформлять, то эти пять лет в стаж не включили – мы, мол, спину тебе не ломали. Генка возмущался: «Как, мол, так, я ведь эти пять лет пенсию по инвалидности получал, думал, что мне эти годы зачтутся. Выходит, я сам себе специально сломал спину». А ему – не положено, и всё. Известно: что одним не положено, то в другой котёл заложено. Да и льготники – и те разные. Одни областные, другие федеральные. Если, допустим, дали тебе медальку «За коммунистический труд» или к столетию Ленина, то вот тебе федеральные льготы, пользуйся, славный труженик, щедростью государства, едриттвою, матушка гусыня. А кто медальки-то эти да ордена получал? Руководители, начальники разные, их задоблюды, коммунисты и комсомольцы! Редко когда простой работяга или беспартийный награды-то получал – может, один на тысячу, так, для замазывания народного глаза.

– Эх, Натолька, – вздохнул Тихон. – Если бы при советской власти ты такие речи говорил, сидеть бы тебе на Соловках.

Курмышов усмехнулся:

– Я что, дурак, по-твоему, дядя Тихон. Потому и не говорил, что тайгу бесплатно валить было неохота. Надо мне это? Эх, матьтвою, матушка гусыня! Тётка Наталья, налила бы ты мне, что ли, немного, а то в горле что-то запершило от этой лекции.

– Сейчас подам, – кротко согласилась Наталья, принесла полный стакан и поставила его перед Анатолием.

Курмышов от удовольствия крякнул, одним махом опрокинул стакан в глотку, сморщился, словно выпил какую-то гадость, и удивлённо спросил:

– Тётка Наталья, что это?

– Это вода, милый. Охолонулся? Иль забыл, что завтра пенсию получать. А Настасья, она страсть как не любит пьяных да похмельных мужиков – может пенсию тебе и не выдать. Распоряжение у неё такое.

Анатолий обиженно засопел:

– Тётка Наталья, могла бы просто сказать, что это вода, или у тебя выпить нечего. А то вот глотнул, а душа-то не развернулась. Тяжко ей, что её обманули. Ладно, пойду, обход сделаю да спать лягу. Эх, едриттвою, матушка гусыня!

С утра Тихон встал пораньше, едва только солнышко позолотило редкие облачка в небе, а самого его ещё и не видать. Оделся, закинул на плечо ружьё. Грудь сама вздымнулась, глотнув свежего, напоённого травяным духом и смольём воздуха. Зябко, хоть и конец апреля. Был приморозок, молодая трава кое-где серебрилась от выпавшего инея. В конец, где когда-то были фермы, зерноток, водонапорная башня, где стояли амбар, агрегат витаминной муки, и ходить нечего – там сейчас одни руины. Всё железо давно срезали охотники до металлолома, фермы почти до основания разобрали на кирпичи, а шифер с них сняли. Тихон вздохнул. Дома ещё стоят, заросшие по самые крыши лебедой, полынью и крапивой. Да и кому нужны эти гнилые деревяшки. Некоторые избы, построенные лет тридцать назад, ещё стоят, тужатся молодиться, поблёскивая стёклами окон, хвалясь узорами наличников и ставень, а другие уже начали тонуть в земле, кривиться и заваливаться набок.

Охранять как будто и не надо, кому нужна эта умирающая деревенька, которая когда-то числилась селом, потому что здесь была своя церковь со своим, правда, небольшим, приходом. «И, правда, кому, – усмехнулся про себя Тихон. – Разве что вот ему, Наталье да Натольке». А чем чёрт не шутит, может, кому ещё и понадобится, ведь красота-то здесь какая, какое приволье, какой воздух, леса какие. А родники какие, из которых Натолька через день-два привозил во флягах воду на своём старом «Урале». Вода-то в них – бальзам, не то, что в городах, где её каждый день разводят хлоркой и разными химикатами.

А вот и место, где когда-то стояла деревянная церковь, от которой остался один фундамент. Ноги, проклятые, уже не держат, тяжёлые, словно вериги тащишь. Тихон смёл рукой с фундамента мусор, сел отдохнуть. В этой церкви его и Наталью успели окрестить. А потом попа арестовали и куда-то угнали – на Соловки, наверно. Осталась церковь беспризорной и простояла лет, наверно, пять или шесть после ареста попа. Церковную утварь, золотую и серебряную, описали и куда-то увезли товарищи, но перед этим иконостас растащили по домам старухи и попрятали иконы кто куда. Пытались эти иконы искать, среди которых, по слухам, были с драгоценными окладами, даже целое отделение милиционеров приехало, но ничего так и не нашли. Сначала в церкви хотели сделать что-то вроде клуба, но под кресты местные жители заходить боялись. Тогда решили кресты эти снять. Среди местных сотворить это кощунство не нашлось, тогда наняли четверых татар, которые под улюлюканье и стращавые крики старух сбросили эти кресты. Один крест, с колокольни, сразу увезли, а второй по самое перекрестье вонзился в землю, да так плотно, что его даже тремя лошадями не могли стронуть. Решили оставить до утра, чтобы завести колёсняк «Фордзон» и вытащить. Утром подъехали, а креста-то и нет. Стали искать, дознаваться, да что толку – словно не живых, а мёртвых расспрашивали.

Слухи пошли. Что крест этот святой, намоленный, будто ангелы на небо унесли. Какой-то рыбак сказал, что он своими глазами видел, как на утренней зорьке что-то блеснуло и упало в озеро. И там бреднями шарили, да наловили лишь с мешок карасей. Одна бабка божилась, что крест этот будто сам двигался, да прямо так и врос в стенку дома Говядиных, который стоял у самого леса. Поверили чекисты, хотели даже дом разворотить, да Говядины у порога с вилами встали – как же, попробуй, подойти – каждому животы вспорют! Дом ломать всё же не стали, обыскали, но креста так и не нашли. Ну, крест, и крест, Бог бы с ним, но в Лопатах поверие гуляло, что крест-то был сотворён из чистого золота, который будто бы подарил какой-то известный губернский купец, вот власть и старалась – как же, такие деньжищы! Может, крест был и на самом деле из чистого золота, потому что сиял он, словно венец Божий.

Тихон встал, прошёлся по второй улице – всё, вроде, тихо. Когда воротился, увидел, что сосед уже сидит на лавочке у их изгороди и смолит сигарету. Смурной, с нависшими бровями, взгляд, как у бирюка: верная примета – не похмелился. Вот что водка-то проклятая делает, когда её каждый день потреблять. Не похмелишься, вроде и жизнь не жизнь. Тихон сел рядом.

– Здорово, Натолька.

Курмышов вздохнул, да так глубоко, словно грудь решил разорвать, выдохнул вместе с дымом:

– Здрав будь.

– Надо бы сегодня на родники съездить, вода заканчивается.

– Ужо.

– Может, зайдёшь, поутренничаем?

Анатолий лишь отмахнулся. К десяти, когда Анастасия должна была уже появиться, Тихон с Натальей присоединились к соседу. Курмышов нервно посматривал на свои старые заводные часы «Победа».

– Да что же её нет, куда она запропастилась. Время уже одиннадцатый час.

– Припозднилась, наверно, – ответила Наталья. – Мало ли чего. Может, дома случилось чего.

– Так, она всегда в десять уже здесь была. Ты позвонил бы, дядя Тихон, на почту, узнал бы.

– Да что ты гоношишься, подождём ещё немножко.