Наплевать, если сгину в какой-то Инте.Всё равно мне бессмертные счастьем потрафилиНа такой широте и такой долготе,Что её не найти ни в какой географии —В этом доме у маяка!..В этом доме не стучат ставни,Не таращатся в углах вещи,Там не бредят о пустой славе,Там всё истинно и всё вечно —В этом доме,В этом доме у маяка!..Если имя моё в разговоре пустомБудут втаптывать в грязь с безразличным усердием, —Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом,Где тебя и меня наградили бессмертием —В этом доме у маяка!..В этом доме не бренчать моде,В этом доме не греметь джазам,Но приходит в этот дом – море,Не волной, а всё как есть, разом!В этот дом,В этот дом у маяка!..Если враль записной тебе скажет о том,Что, мол, знаете, друг-то ваш был, мол, да вышедши, —Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом!Я там жду тебя, слышишь? Я жду тебя, слышишь ты?! —В этом доме у маяка!..В этом доме все часы – полдниИ дурные не черны вести.Где б мы ни были с тобой, помни:В этом доме мы всегда вместе —В этом доме,В этом доме у маяка!..Если с радостью тихой партком и месткомСообщат, наконец, о моём погребении, —Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом,Где спасенье моё и моё воскресение —В этом доме у маяка!..В этом доме никогда – горе,В этом доме никогда – небыль,В этом доме навсегда – море,И над морем навсегда – небо!В этом доме,В этом доме у маяка!..<1968>

Петербургский романс

Н. Рязанцевой

Жалеть о нём не должно:

Он сам виновник всех своих злосчастных бед,

Терпя, чего терпеть без подлости – не можно.

Н. М. Карамзин

«…21 августа в номер гостиницы, в котором мы жили тогда в Дубне, где работали с режиссёром Донским над фильмом (сценарий о Фёдоре Ивановиче Шаляпине), постучали мои друзья [Л. Копелев и его жена Р. Орлова], и у них были ужасные лица, испуганные, трагические, несчастные. Они сказали, что они слышали по радио о том, что началось вторжение советских войск, войск Варшавского договора в Чехословакию… И на следующий день я написал эту песню. Я подарил её своим друзьям, они её увезли в Москву, и в Москве в тот же вечер, на кухне одного из московских домов… хозяин дома [Л. Копелев] прочёл эти стихи; и присутствующий Павел Литвинов усмехнулся и сказал: «Актуальные стихи, актуальная песня». Это было за день до того, как он с друзьями вышел на Красную площадь протестовать против вторжения…»

(Из пеpедачи на pадио «Свобода», 23 ноября 1974 года)* * *…Быть бы мне поспокойней,Не казаться, а быть!…Здесь мосты, словно кони, —По ночам на дыбы!Здесь всегда по квадратуНа рассвете полки —От Синода к Сенату,Как четыре строки!Здесь над винною стойкой,Над пожаром зариНаколдовано столько,Набормотано столько,Наколдовано столько,Набормотано столько,Что пойди – повтори!Bcе земные печалиБыли в этом краю…Вот и платим молчаньемЗа причастность свою!Мальчишки были безусы —Прапоры и корнеты,Мальчишки были безумны,К чему им мои советы?!Лечиться бы им, лечиться,На кислые ездить воды —Они ж по ночам: «Отчизна!Тираны! Заря свободы!»Полковник я, а не прапор,Я в битвах сражался стойко,И весь их щенячий таборМне мнился игрой, и только.И я восклицал: «Тираны!»,И я прославлял свободу,Под пламенные тирадыМы пили вино, как воду.И в то роковое утро —Отнюдь не угрозой чести! —Казалось куда как мудроСебя объявить в отъезде.Зачем же потом случилось,Что меркнет копейкой ржавойВсей славы моей лучинностьПред солнечной ихней славой?!…Болят к непогоде раны,Уныло проходят годы…Но я же кричал: «Тираны!»И славил зарю свободы!Повторяется шёпот,Повторяем следы.Никого ещё опытНе спасал от беды!О доколе, доколе —И не здесь, а везде —Будут Клодтовы кониПодчиняться узде?!И всё так же, не проще,Век наш пробует нас:Можешь выйти на площадь?Смеешь выйти на площадь?Можешь выйти на площадь,Смеешь выйти на площадьВ тот назначенный час?!Где стоят по квадратуВ ожиданье полки —От Синода к Сенату,Как четыре строки!23 августа 1968

Песня про велосипед

«…Жалостная песня, посвящённая самому себе, к одному из своих юбилеев». «…Мне хотелось написать песню свободным рифмованным стихом. Свободным и рифмованным. Верлибром, но рифмованным и не раёшником. Так что, в общем, такая вот была залповая совершенно ходка».

(Фонограмма)* * *О, как мне хотелось, мальчишке,Проехаться на велосипеде.Не детском, не трехколёсном, —Взрослом велосипеде!И мчаться навстречу солнцу,Туда, где сосны и ели,И чтоб из окна глядели,Завидуя мне, соседи:– Смотрите, смотрите, смотрите!Смотрите, мальчишка едетНа взрослом велосипеде!..…Ехал мальчишка по улицеНа взрослом велосипеде.– Наркомовский Петька, умница, —Шептались в окне соседи.Я крикнул: – Дай прокатиться! —А он ничего не ответил,Он ехал медленно-медленно,А я бы летел, как ветер!А я бы звоночком цокал,А я бы крутил педали,Промчался бы мимо окон —И только б меня видали!..…Теперь у меня в переднейПылится велосипед,Пылится уже, наверно,С добрый десяток лет.Но только того мальчишкиБольше на свете нет,А взрослому мне не нуженВзрослый велосипед!О, как мне хочется, взрослому,Потрогать пальцами книжкуИ прочесть на обложке фамилиюНе чью-нибудь, а мою!..Нельзя воскресить мальчишку,Считайте – погиб в бою…Но если нельзя – мальчишку,И в прошлое ни на шаг,То книжку-то можно?! Книжку!Её почему – никак?!Величественный, как росчерк,Он книжки держал под мышкой.– Привет тебе, друг-доносчик,Привет тебе, с новой книжкой!Партийная Илиада!Подарочный холуяж!Не надо мне так, не надо.Пусть тысяча – весь тираж!Дорого с суперобложкой? —К чёрту суперобложку!Но нету суперобложки,И переплёта нет…Немножко пройдёт, немножко,Каких-нибудь тридцать лет.И вот она, эта книжка, —Не в будущем, в этом веке!Снимает её мальчишкаС полки в библиотеке!А вы говорили – бредни!А вот – через тридцать лет!..…Пылится в моей переднейВзрослый велосипед.<1968?>

Баллада о чистых руках

«У неё два эпиграфа. Я вообще большой любитель эпиграфов. В итоге будут сочинения, в которых будет по три и даже по четыре эпиграфа. А в «Балладе о чистых руках» два эпиграфа. Первый: «Омочу багрян рукав в Каяле-реке…» из плача Ярославны, «Слово о полку Игореве». Первый эпиграф. Второй эпиграф: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» –пионерская песня».

(Фоногpамма)* * *Развеян по ветру подмоченный порох,И мы привыкаем, как деды, точь-в-точь,Гонять вечера в незатейливых спорах,Побасенки слушать и воду толочь.Когда-то шумели, теперь поутихли,Под старость любезней покой и почёт…А то, что опять Ярославна в ПутивлеГорюет и плачет, – так это не в счёт.Уж мы-то рукав не омочим в Каяле,Не сунем в ладонь арестантскую хлеб.Безгрешный холуй, запасайся камнями,Разучивай загодя праведный гнев!Недаром из школьной наукиВсего нам милей слова:Я умываю руки,Ты умываешь руки,Он умывает руки —И хоть не расти трава!Не высшая математика,А просто, как дважды два!Да здравствует – трижды – премудрость холопья,Премудрость мычать, и жевать, и внимать,И помнить о том, что народные копьяНарод никому не позволит ломать.Над кругом гончарным поёт о тачанкеУсердное время – бессмертный гончар.А танки идут по вацлавской брусчатке,И наш бронепоезд стоит у Градчан!А песня крепчает: «Взвивайтесь кострами!» —И пепел с золою, куда ни ступи.Взвиваются ночи кострами в Остраве,В мордовских лесах и в казахской степи.На севере и на югеНад ржавой землёю дым.А я умываю руки!А ты умываешь руки!А он умывает руки,Спасая свой жалкий Рим!И нечего притворяться —Мы ведаем, что творим!<1968>

Бессмертный
Кузьмин

…Отечество нам Царское Село!

А. Пушкин

Эх, яблочко, куды котишься?..

Песня…Покатились всячины и разности,Поднялось неладное со дна!– Граждане, Отечество в опасности!Граждане, Отечество в опасности!Граждане, гражданская война!Был май без края и конца,Жестокая весна!И младший брат, сбежав с крыльца,Сказал: «Моя вина!»У Царскосельского дворцаСтояла тишина.И старший брат, сбежав с крыльца,Сказал: «Моя вина!»И камнем в омут ледянойУпали те слова…На брата брат идёт войной.На брата брат идёт войной!..Но шелестит над их винойЗабвенья трын-трава!…А Кузьмин Кузьма Кузьмич выпил рюмку хлебного,А потом Кузьма Кузьмич закусил севрюжкою,А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,Что, как истый патриот, верный сын Отечества,Он обязан известить власти предержащие…А где вы шли, там дождь свинца,И смерть, и дело дрянь!…Летела с тополей пыльцаНа бронзовую длань —Там, в Царскосельской тишине,У брега сонных вод…И нет как нет конца войне,И скоро мой черёд!…Было небо в голубиной ясности,Но сердца от холода свело:– Граждане, Отечество в опасности!Граждане, Отечество в опасности!Танки входят в Царское Село!А чья вина? Ничья вина!Не верь ничьей вине,Когда по всей земле война,И вся земля в огне!Пришла война – моя вина!И вот за ту винуМеня песочит старшина,Чтоб понимал войну.Меня готовит старшинаВ грядущие бои.И сто смертей сулит война,Моя война, моя вина, —Моя война, моя вина! —И сто смертей – мои!…А Кузьмин Кузьма Кузьмич выпил стопку чистого,А потом Кузьма Кузьмич закусил огурчиком,А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,Что, как истый патриот, верный сын Отечества,Он обязан известить дорогие органы…А где мы шли, там дождь свинца,И смерть, и дело дрянь!…Летела с тополей пыльцаНа бронзовую дланьУ Царскосельского дворца,У замутнённых вод…И нет как нет войне конца,И скоро твой черёд!Снова, снова – громом среди праздности,Комом в горле, пулею в стволе:– Граждане, Отечество в опасности!Граждане, Отечество в опасности!Наши танки на чужой земле!Вопят прохвосты-петухи,Что виноватых нет,Но за враньё и за грехиТебе держать ответ!За каждый шаг и каждый сбойТебе держать ответ!А если нет, так чёрт с тобой,На нет и спроса нет!Тогда опейся допьянаПохлёбкою вранья!И пусть опять – моя вина,Моя вина, моя война, —Моя вина, моя война! —И смерть – опять моя!…А Кузьмин Кузьма Кузьмич хлопнул сто молдавского,А потом Кузьма Кузьмич закусил селёдочкой,А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,Что, как истый патриот, верный сын Отечества,Он обязан известить всех, кому положено…И не поймёшь, кого казним,Кому поём хвалу?!Идёт Кузьма Кузьмич КузьминПо Царскому Селу!Прозрачный вечер. У дворца —Покой и тишина.И с тополей летит пыльцаНа шляпу Кузьмина…<1968>

Баллада о вечном огне

Льву Копелеву

«Рассказывают, что в лагере в Освенциме на аппельплаце, когда происходил отбор заключённых для отправки в газовые камеры, оркестр, состоявший тоже из заключённых, играл старую еврейскую песенку «Тум-балалайка». А однажды этот оркестр, в тот день, когда было восстание в Аушлице, в Освенциме, сыграл песню «Червоны маки на Монте-Кассино», которая уже в то время стала песней польского Сопротивления. Многие, вероятно, слышали эту песню в удивительном фильме Вайды «Пепел и алмаз».

(Фоногpамма 1973 года)* * *…«Неизвестный», увенчанный славою бранной!Удалец-молодец или горе-провидец?!И склоняют колени под гром барабанныйПеред этой загадкою главы правительств!Над немыми могилами – воплем! – надгробья…Но порою надгробья – не суть, а подобье,Но порой вы не боль, а тщеславье храните —Золочёные буквы на чёрном граните!..Всё ли про то спето?Всё ли – навек – с болью?Слышишь – труба в геттоМёртвых зовёт к бою!Пой же, труба, пой же,Пой о моей Польше,Пой о моей маме —Там, в выгребной яме!..Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,Тум-балалайка, шпилт балалайка,Рвётся и плачет сердце моё!А купцы приезжают в Познань,Покупают меха и мыло…Подождите, пока не поздно,Не забудьте, как это было!Как нас чёрным огнём косилоВ той последней слепой атаке!«Маки, маки на Монте-Кассино…»Как мы падали в эти маки!..А на ярмарке – всё красиво,И шуршат то рубли, то марки…«Маки, маки на Монте-Кассино»,Ах, как вы почернели, маки!Но зовёт труба в рукопашный,И приказывает – воюйте!Пой же, пой нам о самой страшной,Самой твёрдой в мире валюте!..Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,Тум-балалайка, шпилт балалайка,Рвётся и плачет сердце мое!Помнишь, как шёл ошалелый паяцПеред шеренгой на аппельплац?Тум-балалайка, шпилт балалайка,В газовой камере – мёртвые в пляс…А вот ещё:В мазурочкеТо шагом, то ползкомОтправились два урочкиВ поход за «языком»!В мазурочке, в мазурочке,Нафабрены усы,Затикали в подсумочкеТрофейные часы!Мы пьём-гуляем в ПознаниТри ночи и три дня…Ушёл он неопознанный,Засёк патруль меня!Ой, зори бирюзовые,Закаты – анилин!Пошли мои кирзовыеНа город на Берлин!Грома гремят басовыеНа линии огня,Идут мои кирзовые,Да только без меня!..Там, у речной излучины,Зелёная кровать,Где спит солдат обученный,Обстрелянный, обученныйСтрелять и убивать!Среди пути прохожего —Последний мой постой,Лишь нету, как положено,Дощечки со звездой.Ты не печалься, мама родная,Ты спи спокойно, почивай!Прости-прощай, разведка ротная,Товарищ Сталин, прощевай!Ты не кручинься, мама ро́дная,Как говорят, судьба слепа,И может статься, что народнаяНе зарастёт ко мне тропа…А ещё:Где бродили по зоне каэры[2],Где под снегом искали гнилые коренья,Перед этой землёй – никакие премьеры,Подтянувши штаны, не преклонят колени!Над сибирской Окою, над Камой, над ОбьюНи знамён, ни венков не положат к надгробью!Лишь, как Вечный огонь, как нетленная слава —Штабеля! Штабеля! Штабеля лесосплава!Позже, друзья, позже,Кончим навек с болью.Пой же, труба, пой же!Пой и зови к бою!Медною всей плотьюПой про мою Потьму!Пой о моем брате —Там, в ледяной пади!..Ах, как зовёт эта горькая медьВстать, чтобы драться, встать, чтобы сметь!Тум-балалайка, шпилт балалайка, —Песня, с которой шли мы на смерть!Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,Тум-балалайка, шпилт балалайка,Рвётся и плачет сердце моё!Дубна, 31 декабря 1968

Засыпая и просыпаясь

Всё снежком январским припорошено,Стали ночи долгие лютей…Только потому, что так положено,Я прошу прощенья у людей.Воробьи попрятались в скворешники,Улетели за море скворцы…Грешного меня простите, грешники,Подлого – простите, подлецы!Вот горит звезда моя субботняя,Равнодушна к лести и хуле…Я надену чистое исподнее,Семь свечей расставлю на столе.Расшумятся к ночи дурни-лабухи —Ветра и позёмки чертовня…Я усну, и мне приснятся запахиМокрой шерсти, снега и огня.А потом из прошлого бездонногоВыплывет озябший голосок —Это мне Арина РодионовнаСкажет: «Нит гедайге[3], спи, сынок.Сгнило в вошебойке платье узника,Всем печалям подведён итог,А над Бабьим Яром – смех и музыка…Так что всё в порядке, спи, сынок.Спи, но в кулаке зажми оружие —Ветхую Давидову пращу!»…Люди мне простят – от равнодушия.Я им – равнодушным – не прощу!<1969>

Плясовая

Чтоб не бредить палачам по ночам,Ходят в гости палачи к палачам,И радушно, не жалея харчей,Угощают палачи палачей.На столе у них икра, балычок,Не какой-нибудь – «КВ» коньячок,А впоследствии – чаёк, пастила,Кекс «Гвардейский» и печенье «Салют».И сидят заплечных дел мастераИ тихонько, но душевно поют:«О Сталине мудром, родном и любимом…»– Был порядок! – говорят палачи.– Был достаток! – говорят палачи.– Дело сделал, – говорят палачи, —И пожалуйста – сполна получи!..Белый хлеб икрой намазан густо,Слёзы кипяточка горячей…Палачам бывает тоже грустно.Пожалейте, люди, палачей!Очень плохо палачам по ночам,Если снятся палачи палачам,И как в жизни, но ещё половчей,Бьют по рылу палачи палачей.Как когда-то, как в годах молодых —И с оттяжкой, и ногою в поддых.И от криков и от слёз палачейТак и ходят этажи ходуном,Созывают «неотложных» врачей.И с тоскою вспоминают о Нём,«О Сталине мудром, родном и любимом…»– Мы на страже! – говорят палачи.– Но когда же?! – говорят палачи.– Поскорей бы! – говорят палачи.—Встань, Отец, и вразуми, поучи!Дышит, дышит кислородом стража,Крикнуть бы, но голос как ничей…Палачам бывает тоже страшно.Пожалейте, люди, палачей!<1969?>

Легенда о табаке

Посвящается памяти замечательного человека, Даниила Ивановича Ювачева, придумавшего себе странный псевдоним – Даниил Хармс, – писавшего прекрасные стихи и прозу, ходившего в автомобильной кепке и с неизменной трубкой в руках, который действительно исчез, просто вышел на улицу и исчез. У него есть такая пророческая песенка.

«…Даниил Хармс, который на всех снимках, которые от него остались, был совсем мальчиком, в общем, как мне теперь кажется. Он снят в такой автомобильной кепке, с трубкой в зубах. Он с ней не расставался. Причём он действительно исчез, потому что, в общем, всех, кто садились в те годы, всё кто-то где-то встречал. А вот его не видел никто. Вот он пропал. Были предположения, что он оставался в тюрьме в «Крестах» в ленинградских во время блокады. И его просто там забыли. Но, во всяком случае, он исчез».

(Фоногpамма)* * *«Из дома вышел человекС верёвкой и мешкомИ в дальний путь,И в дальний путьОтправился пешком.Он шёл, и всё глядел вперед,И всё вперёд глядел,Не спал, не пил,Не спал, не пил,Не спал, не пил, не ел,И вот однажды, поутру,Вошёл он в тёмный лес,И с той поры, и с той поры,И с той поры исчез…»Лил жуткий дождь,Шёл страшный снег,Вовсю дурил двадцатый век,Кричала кошка на трубеИ выли сто собак.И, встав с постели, человекУвидел кошку на трубе,Зевнул и сам сказал себе:– Кончается табак!Табак кончается – беда,Пойду куплю табак.—И вот… Но это ерунда,И было всё не так.«Из дома вышел человекС верёвкой и мешкомИ в дальний путь,И в дальний путьОтправился пешком…»И тут же, проглотив смешок,Он сам себя спросил:– А для чего он взял мешок?Ответьте, Даниил!Вопрос резонный, нечем крыть,Летит к чертям строка,И надо, видно, докуритьОстаток табака…Итак: «…Однажды человек…Та-та-та… с посошком…И в дальний путь,И в дальний путьОтправился пешком.Он шёл, и всё глядел вперёд,И всё вперёд глядел,Не спал, не пил,Не спал, не пил,Не спал, не пил, не ел…»А может, снова всё начатьИ бросить этот вздор?!Уже на ордере печатьОттиснул прокурор…Начнём вот этак: «Пять зайчатРешили ехать в Тверь…»А в дверь стучат,А в дверь стучат —Пока не в эту дверь.«Пришли зайчата на вокзал,Прошли зайчата в зальце,И сам кассир, смеясь, сказал:– Впервые вижу зайца!..»Но этот чёртов человекС веревкой и мешком,Он и без спроса в дальний путьОтправился пешком.Он шёл, и всё глядел вперёд,И всё вперёд глядел,Не спал, не пил,Не спал, не пил,Не спал, не пил, не ел.И вот однажды, поутру,Вошёл он в тёмный лес,И с той поры, и с той поры,И с той поры исчез.На воле – снег, на кухне – чад,Вся комната в дыму,А в дверь стучат,А в дверь стучат,На этот раз – к нему!О чём он думает теперь,Теперь, потом, всегда,Когда стучит ногою в дверьЧугунная беда?!И тут ломается строка,Строфа теряет стать,И нет ни капли табака,А там – уж не достать!И надо дописать стишок,Пока они стучат…И значит, всё-таки – мешок,И побоку зайчат!(А в дверь стучат!)В двадцатый век(Стучат!),Как в тёмный лес,Ушёл однажды человекИ навсегда исчез!..Но Парка нить его тайкомПо-прежнему прядёт,А он ушёл за табаком,Он вскорости придёт.За ним бежали сто собак,И кот по крышам лез…Но только в городе табакВ тот день как раз исчез,И он пошёл в Петродворец,Потом пешком в Торжок…Он догадался наконец,Зачем он взял мешок…Он шёл сквозь светИ шёл сквозь тьму,Он был в Сибири и в Крыму,А опер каждый день к немуСтучится, как дурак…И много, много лет подрядСоседи хором говорят:– Он вышел пять минут назад,Пошел купить табак…<1969?>

Возвращение на Итаку

Памяти Осипа Эмильевича Мандельштама

…В квартире, где он жил, находились он, Надежда Яковлевна и Анна Андреевна Ахматова, которая приехала его навестить из Ленинграда. И вот они сидели все вместе, пока длился обыск, до утра, и пока шёл этот обыск, за стеною, тоже до утра, у соседа их, Кирсанова, ничего не знавшего об обыске, запускали пластинки с модной в ту пору гавайской гитарой…

И только и свету, что

в звёздной колючей неправде!..

А жизнь промелькнёт

театрального капора пеной…

И некому молвить:

«Из табора улицы темной…»

О. МандельштамВсю ночь за стеной ворковала гитара,Сосед-прощелыга крутил юбилей.А два понятых, словно два санитара,А два понятых, словно два санитара,Зевая, томились у чёрных дверей.И жирные пальцы с неспешной заботойКромешной своей занимались работой,И две королевы глядели в молчанье,Как пальцы копались в бумажном мочале,Как жирно листали за книжкою книжку,А сам-то король – всё бочком да вприпрыжку,Чтоб взглядом не выдать – не та ли страница,Чтоб рядом не видеть безглазые лица!А пальцы искали крамолу, крамолу…А там, за стеной, всё гоняли «Рамону»:– Рамона, какой простор вокруг, взгляни,Рамона, и в целом мире мы одни!«…А жизнь промелькнётТеатрального капора пеной…»И, глядя, как пальцы шуруют в обивке,Вольно ж тебе было, он думал, вольно!Глотай своего якобинства опивки!Глотай своего якобинства опивки —Не уксус ещё, но уже не вино.Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!На что ты истратил свои золотые?!И скушно следили за ним понятые…А две королевы бездарно курилиИ тоже казнили себя и корили —За лень, за небрежный кивок на вокзале,За всё, что ему второпях не сказали…А пальцы копались, и рвалась бумага…И пел за стеной тенорок-бедолага:– Рамона, моя любовь, мои мечты,Рамона, везде и всюду только ты!..«…И только и свету,Что в звёздной колючей неправде…»По улице чёрной, за «вороном чёрным»,За этой каретой, где окна крестом,Я буду метаться в дозоре почётном,Я буду метаться в дозоре почётном,Пока, обессилев, не рухну пластом!Но слово останется, слово осталось!Не к слову, а к сердцу приходит усталость,И – хочешь не хочешь – слезай с карусели,И – хочешь не хочешь – конец одиссеи!Но нас не помчат паруса на Итаку:В наш век на Итаку везут по этапу.Везут Одиссея в телячьем вагоне,Где только и счастья, что нету погони!Где, выпив ханжи, на потеху вагону,Блатарь-одессит распевает «Рамону»:– Рамона, ты слышишь ветра нежный зов,Рамона, ведь это песнь любви без слов!..«…И некому, некому,Некому молвить:«Из табора улицы тёмной»…»1969

На сопках Маньчжурии

Памяти М. М. Зощенко

В матершинном субботнем загуле шалманчикаОбезьянка спала на плече у шарманщика,А когда просыпалась, глаза её жуткиеВыражали почти человечью отчаянность,А шарманка дудела про сопки маньчжурские,И Тамарка-буфетчица очень печалилась…– Спит гаолян,Сопки покрыты мглой…Были и у Томки трали-вали,И не Томкой – Томочкою звали.Целовались с миленьким в осоке,И не пивом пахло, а апрелем…Может быть, и впрямь на той высоткеСгинул он, порубан и пострелян?!– Вот из-за туч блеснула луна,Могилы хранят покой…А последний шарманщик, обломок империи,Всё пылил перед Томкой павлиньими перьями,Он выламывал, шкура, замашки буржуйские:То, мол, тёплое пиво, то мясо прохладное!А шарманка дудела про сопки маньчжурские,И спала на плече обезьянка прокатная…– Тихо вокруг,Ветер туман унёс…И делясь тоской, как барышами,Подпевали шлюхи с алкашами.А шарманщик ел, зараза, хаши,Алкашам подмигивал прелестно:Дескать, деньги ваши – будут наши,Дескать, вам приятно – мне полезно!– На сопках Маньчжурии воины спят,И русских не слышно слёз…А часов этак в десять, а может, и ранее,Непонятный чудак появился в шалмании.Был похож он на вдруг постаревшего мальчика.За рассказ, напечатанный неким журнальчиком,Толстомордый подонок с глазами обманщикаОбъявил чудака – всенародно – обманщиком!– Пусть гаолянНам навевает сны…Сел чудак за стол и вжался в угол,И легонько пальцами постукал,И сказал, что отдохнёт немного,Помолчав, добавил напряжённо:«Если есть боржом, то, ради Бога,Дайте мне бутылочку боржома…»– Спите, герои русской земли,Отчизны родной сыны!..Обезьянка проснулась, тихонько зацокала,Загляделась на гостя, присевшего около,А Тамарка-буфетчица, сука рублёвая,Покачала смущённо причёскою пегоюИ сказала: «Пардон, но у нас не столовая,Только вы обождите, я на угол сбегаю…»– Спит гаолян,Сопки покрыты мглой…А чудак глядел на обезьянку,Пальцами выстукивал морзянку,Словно бы он звал её на помощь,Удивляясь своему бездомью,Словно бы он спрашивал: «Запомнишь?»И она кивала: «Да, запомню».– Вот из-за туч блеснула луна,Могилы хранят покой…Отодвинул шарманщик шарманку ботинкою,Прибежала Тамарка с боржомной бутылкою —И сама налила чудаку полстаканчика…Не знавали в шалмане подобные почести!А Тамарка, в упор поглядев на шарманщика,Приказала: «Играй, – человек в одиночестве».– Тихо вокруг,Ветер туман унёс…Замолчали шлюхи с алкашами,Только мухи крыльями шуршали…Стало почему-то очень тихо,Наступила странная минута —Непонятное, чужое лихоСтало общим лихом почему-то!– На сопках Маньчжурии воины спят,И русских не слышно слёз…Не взрывалось молчанье ни матом, ни брёхами,Обезьянка сипела спалёнными бронхами,И шарманщик, забыв трепотню свою барскую,Сам назначил себе – мол, играй да помалкивай.И почти что неслышно сказав: «Благодарствую!» —Наклонился чудак над рукою Тамаркиной…– Пусть гаолянНам навевает сны…И ушёл чудак, не взявши сдачи,Всем в шалмане пожелал удачи…Вот какая странная эпоха:Не горим в огне – и тонем в луже!Обезьянке было очень плохо —Человеку было много хуже.– Спите, герои русской земли,Отчизны родной сыны…<1969?>

<<1...3 4 5 6 7 >>

На страницу:

Перейти

5 из 7

Стихотворения. Песни

Разговор с Музой