День варенья

– А если бы ты упал на стол? – укоризненно спросила мама.

Под конец застолья они обычно пели. Папа проникновенным негромким голосом свой любимый «Клен ты мой опавший…», а после задорно и весело с лирическим запевом про «Гусаров-трубачей» под аккомпанемент дяди Коли вилками по тарелкам и дяди Марка, громко щёлкающего пальцами по зубам.

У дяди Марка был зелёный мотоцикл и саксофон. На мотоцикле он нас катал по двору, усадив перед собой на бачок, крепко придерживая сильными руками боксера. Однажды я услышал, что дядя Марк играет в джаз-банде. Оба слова были плохими, и я с подозрением, исподтишка посматривал на него, когда он по-соседски заходил к нам домой. А вот саксофон он в гости никогда не брал. Дядя Марк считал, что с их авиаторских застольев жена его, тётя Тамара, домой и сама дойти сможет, а саксофон нет – друга бросать нельзя. Пел он в компаниях мало, но здорово играл на зубах. Чтобы было громче, он натягивал на палец пробку от шампанского. Мелодии были известные и всегда легко узнавались. Виртуозно у него получался «Танец маленьких лебедей» – он играл всеми пятью пальцами, а иногда и двумя руками. «Танец маленьких лебедей» я всегда узнавал и любил. У моей тёти Веры в Москве была музыкальная шкатулка-пудреница, и если открыть крышку, то волшебным перезвоном звучала именно эта мелодия. Сбоку на круглом корпусе нанесены картинки из балета с балеринами в белых пачках. Я слушал музыку и рассматривал балерин. Конечно, я всех достал, и от меня эту надоевшую всем шкатулку прятали, но я упорно её находил, заводил, как заводят будильник, и слушал, слушал…

– Ну, ты и жук колорадский, – смеясь, говорила тётя Вера, когда в очередной раз заставала меня, подперевшего кулачками подбородок и слушающего музыкальную шкатулку, которую, как ей казалось, она надёжно спрятала.

Еще был дядя Сеня, он жил в соседнем подъезде. Однажды в трамвае ехали с аэродрома трое – папа, дядя Марк и дядя Сеня, конечно же, в форме. Напротив них сидел старый еврей. Он долго оценивающе рассматривал своих соплеменников, переводя взгляд с дяди Марка на дядю Сеню, потом протянул длинный узловатый указательный палец в сторону дяди Сени и сказал:

– Вот это – ошибка авиаций.

С тех пор дядя Сеня, когда представлялся, всегда говорил:

– Старший лейтенант Семён – ошибка авиаций, – и громко, заразительно, по-лошадиному ржал. Это он так смеялся.

А ещё здорово играть в Чапаева. Но это если есть пальто. Тогда его можно снять, засунуть рукава внутрь, набросить пальто на плечи и застегнуть только вокруг шеи на верхнюю пуговицу – получается бурка. Шапку заломить на ухо, найти прутик и, размахивая им, как саблей, вприпрыжку пробежаться с криком «Врешь, не возьмешь!». Но это пока не попадешься на глаза воспитательнице, увидев ребенка зимой в расстегнутом пальто, она ведет себя хуже белого царского офицера. Тут же берет в плен и накладывает долгий, мучительный арест в виде сидения рядом с ней всю прогулку на скамейке, выслушивая неинтересные женские взрослые разговоры.

Детский сад, как и театр, начинался с вешалки. Деревянные голубенькие шкафчики с опознавательными картинками на дверцах, внутри на задней стенке вбиты деревянные вешалки-грибки для одежды, сверху полочка для шапок, внизу отделение для обуви. Вдоль шкафчиков раскачивающаяся в разные стороны неустойчивая длинная, очень низкая скамейка, тоже деревянная и тоже голубенькая. Процесс раздевания еще мучительней, чем одевания, помочь некому. Если кого-то приводили родители, то дети, блаженно улыбаясь, быстренько раздевались и бежали в группу. А такие как я, кого заводила старшая сестра по дороге в школу или приходили сами, так как садик был внутри нашего огромного двора, так те мучились, снимая с себя ненавистную зимнюю одежду.

Прийти первым в группу – это ещё не значит начать играться раньше других. Сначала идёшь к рукомойнику и с чистыми или слегка намоченными руками садишься вдоль стенки на такую же, как в раздевалке, длиннющую неустойчивую скамейку. Надо сидеть ровно, руки держать на коленях перед собой, как если бы нас фотографировали, и ждать, когда позовут завтракать. В лучшем случае воспитательница читает что-то не раз ею уже читанное и перечитанное. Сидишь, слушаешь, смотришь с тоской на полки напротив. Там выставлены большие разноцветные потёртые, с облупившейся краской деревянные кубики, есть даже разборная Кремлёвская башня с часами. Большая, тоже деревянная, грузовая машина стоит внизу рядом с длинной легковой. У легковушки в широкий багажник встроено запасное колесо. Мы его уже который день безуспешно стараемся выковырять, но оно никак не выходит.

На стенах портреты. Слева дедушка Ленин смотрит, прищурившись, очень добрый. Справа Сталин, он сын Ленина. У Ленина усы и борода, и он давно умер, а у Сталина только усы, и умер он недавно. Оба они лежат в Москве в Мавзолее, я их там видел и хорошо рассмотрел. Они такие же, как на портретах, только глаза закрыты, а Сталин, как на картине, в белом кителе с золотыми погонами, он же военный – генералиссимус. Сталин убил Гитлера и выиграл войну. А Ленин не был военным – он вождь.

На стене напротив, между окнами, чёрно-белый портрет Хрущёва. Ленин и Сталин – красивые, а Хрущёв мне не нравится. Без усов, без бороды, фамилия не героическая, хрустящая, «щипящая», не представительная – хрущик какой-то. Перед кино всегда показывают кинохронику, и Хрущёва показывают, как он среди кукурузы, пузатый, в шляпе противно улыбается и размахивает початком.

Я знаю точно, что это початок – из «Мурзилки». Мне читали стихи про царицу полей, и я запомнил. Бабушка смешно называет початок «пшонкой», она выросла в селе и иногда говорит по-украински, ещё бабушка говорила, что Хрущёв запустил первый в мире спутник и что мой дедушка с ним воевал вместе в каком-то одном штабе. Мой дедушка погиб, он был герой, значит, и Хрущёв герой, хоть он и лысый.

Пока мы сидим, большие нянечки в больших белых клеенчатых передниках из больших белых кастрюль с большими буквами на боку, взяв в большие красные руки большие разливные ложки-половники, заполняют маленькие, почти игрушечные, тарелки, расставленные на низеньких квадратных столиках на четверых. Накладывают что-то белое. По запаху и по тому, как липким комком оно падает в тарелку, это манная каша, с содроганием догадываюсь я и, понимая всю безысходность, чувствую, что очень хочется в туалет.

– После завтрака, – отрезает, оторвавшись от чтения воспитательница.

– Только из дома и в туалет, – добавляет она и продолжает читать вслух дальше.

Наверное, она забыла, как в прошлом году не пустила меня в туалет перед прогулкой, а потом меня мальчишки дразнили и даже из другой группы, но напоминать не стал, стыдно.

Эх, если бы дали на завтрак винегрет с котлетой. Когда накладывают винегрет, его красный цвет не перепутаешь ни с какой белой молочной кашей. И тогда в группе пахнет котлетами, не такими как дома, маленькими толстенькими мясными, а настоящими – плоскими с толстой хлебной коркой. Вот что я очень люблю. Когда дают винегрет, я представляю, что это наши, красные, разбили белых, и больше никогда не будет ни манных, ни прочих молочных белогвардейских каш.

Но сегодня, как чаще всего и бывает, на завтрак манная каша, и уже застучали в ушах барабаны, поднявшие белую молочную армию в психическую атаку.

Затем нянечки неторопливо разносят хлеб, бросают по кусочку масла в остывающую кашу, расставляют стаканы и наливают в них из большого чайника невкусный, но сладкий чай.

Сейчас позовут на завтрак, приговаривая «быстро, быстро». Краем глаза, контролируя соседей по столу, сидящих со мной на одной скамейке, ждёшь команды, чтобы пулей сорваться с места и первым прибежать к своему столику, переставить тарелки и стаканы, чтобы каши было поменьше, а чая побольше. Сели, и тут начинаются основные мучения.

Долго смотреть на кашу не дают:

– Взяли ложку в правую руку. Показали все, где у нас правая рука. Так, все подняли правую руку. Теперь взяли ложку, начали есть. Кто не съест – из-за стола не выйдет.

Уже с большой алюминиевой ложкой в руке продолжаю рассматривать кашу – прицеливаясь, откуда начать. Сначала нужно утопить в кашу кусочек масла, лежащий на поверхности каши и размешать. Надавил на масло, но оно выскальзывает и не хочет проваливаться. Легонечко нажал носиком ложки в центр тарелки. Упругая корка остывшей каши прогнулась и отпружинила ложку. Попробовал еще раз, сильнее, с тем же результатом.