Нескучное чтиво

Вообще-то такой исход для Николая Владимировича предсказывала моя мама, работавшая в те годы участковым врачом. Старший Бекетов был приписан как к ведомственной поликлинике, так и к обычной городской, в которой работала мама. Он был её постоянным пациентом, и она нередко «забегала» к Бекетовым, даже когда её не вызывали, чтобы послушать у него сердце и померить давление. Для участковых врачей в те годы такая профилактика на участках была нормой. Николай Владимирович внимательно выслушивал все рекомендации своего участкового врача и тщательно записывал, какие лекарства и как часто ему принимать, сколько дней необходимо соблюдать постельный режим, когда ему можно будет начинать потихоньку ходить по комнате и когда, наконец, можно будет появиться во дворе на свежем воздухе. Главное, он всегда обещал моей маме «уважаемой Зинаиде Михайловне», что теперь к своему здоровью будет относиться намного серьёзнее, чем раньше. Но на следующее утро приезжал чёрный автомобиль, который в семье Бекетовых называли «чёрным вороном» и Николай Владимирович со словами вроде «конец квартала, горит план» целовал жену и прихватив свой старый кожаный портфель привычно плюхался на заднее сиденье «ворона».

С детьми, Владимиром и Светой, он виделся редко потому, что уезжал на работу, когда они ещё спали, а приезжал, когда они уже ложились спать. В свои редкие выходные дни он, как правило, ждал звонков с работы или сам туда звонил, чтобы объяснить другим, «тоже ненормальным» по мнению жены работникам КБ, как им надо работать. В промежутках между разговорами по телефону и с женой он иногда спрашивал детей: «Ну, как там у нас дела в дневниках?». При этом всегда было заметно, что думает он о чём-то другом. Очень редко семья в полном составе вырывалась в кино или в парк. Однако, перестроиться на долгое общение с детьми он, по словам Владимира, так никогда и не смог.

В г.Бабушкине, где мы тогда жили, Бекетовы занимали половину частного деревянного дома, состоявщую из крыльца, прихожей и комнаты, примерно в тридцать квадратных метров. Стоявшая посреди комнаты огромная печка и несколько шкафов с книгами и одеждой делили её пополам. С одной стороны этой стенки спали дети, а с другой родители. Все «удобства» размещались зимой в прихожей за тряпичной занавеской, а летом во дворе. По рассказам Владимира мать постоянно «пилила» отца разговорами о том, что он уже почти всем своим подчинённым «пробил» приличное жильё, а себе нет. Николай Владимирович пытался оправдываться, объясняя, что он «пробивал» жильё для нужных КБ специалистов. На что получал от жены предложение подать заявление об уходе с работы ввиду отсутствия нормального жилья и с помощью такого шантажа получить достойную социального статуса отца жилплощадь. В конечном итоге эта идея оказалась в основном правильной. Смерть отца, как ни цинично это звучит, принесла неожиданный подарок семейству Бекетовых – им дали роскошную двухкомнатную квартиру на Кутузовском Проспекте. Как-то Владимир мне сказал, что с отцом из-за его трудового фанатизма они так и не успели познакомиться в качестве взрослых мужчин.

Владимир быстро вошёл в трудовую колею, и вскоре руководство стало его замечать не только как носителя известной фамилии, но и как молодого перспективного инженера-конструктора. Однако, карьерный рост задерживался типичными для Вовки оппозиционными выходками. Сначала он отказался подписать коллективное письмо, осуждавшего Солженицына за его творчество , сказав, что поскольку ничего из произведений этого автора не читал, то осуждать не будет. Потом он отказался быть зачисленным в очередь для инженеров на вступление в кандидаты в члены КПСС, сказав, что ещё не достоин. Необходимо пояснить, что записаться в эту очередь, в отличии от очереди для рабочих, было очень трудно потому, что вступление в партию для инженеров открывало путь для карьерного роста. Владимир со своей фамилией и несомненными трудовыми успехами по мнению партийного и административного руководства вполне подходил для членства в партии. Партия тогда ещё не знала, какого «отщепенца» она могла пригреть на своей груди. Прозрения в отношении Бекетова стали проявляться, когда он отказался ходить на праздничные демонстрации, заявляя, что в выходной хочет, наконец, выспаться. Тут опять надо пояснить, что приходить на демонстрации предлагалось коллективам, занявшим первые места в соцсоревнованиях, и получивших за это дополнительные премии. Считалось, что премии надо ещё отработать и присутствием на утренних демонстрациях. Окончательно руководство поняло, что оно ошибается в отношении Владимира Бекетова после его отказов ездить в рабочее время помогать работникам овощных баз. Начальник, комсорг и парторг отдела говорили ему, что он своим поведением «позорит славную фамилию» и если все так будут поступать, то Москва останется без овощей и фруктов. На это Владимир возражал оппонентам, сообщая им, что его фамилия прославилась не в области ручной сортировки гнилой капусты, а работников овощных баз надо лучше оплачивать и чаще выгонять с работы, чтобы они перестали пьянствовать и воровать, а начали нормально трудиться.

По должностям он практически не рос, но постоянная оппозиционность не помешала ему к тридцати годам стать одним из ведущих специалистов КБ. При этом ему с помощью различных премий неплохо по тем временам платили, чтобы не сбежал в другое авиационное КБ. Довольно быстро перестали его упоминать как «сына Бекетова» или «Бекетова младшего». Он стал просто Бекетовым, состоявшейся личностью со своим, нажитым собственным трудом авторитетом.

В девяносто четвёртом году заказы на проектирование самолётов практически перестали поступать. Конструкторы в рабочее время стали играть в шахматы, а работники опытного производства при КБ в домино. Владимир с женой и двумя детьми уехал на ПМЖ в США. Перед отъездом он сказал мне, что ему уже скоро пятьдесят, и в качестве авиаконструктора или лётчика в ближайшие десять лет он себя в России не видит. К тому же есть неистребимое, хотя и примитивное, желание своей работой обеспечить достойную жизнь семье. Через год от него пришло письмо, в котором он сообщил, что устроились нормально, что он работает авиаконструктором, что у них там полно инженерного народу из России, который поначалу очень интересовался Бекетовым младшим, и что с благодарностью вспоминает Тычу. Потом стали общаться чаще с помощью писем, телефона, Интернета.

Мои трудовые будни начинались не менее успешно, чем у Владимира. На распределении в МЭИС представитель треста «Радиострой» предложил мне работу в подведомственном тресту СМУ-305 настройщиком радиорелейных линий.

– Изюминкой этой работы, – сказал представитель «Радиостроя», – являются путешествия за казённый счёт по всей стране. А если ещё и работать будете, то примем в партию и отправим настраивать радиорелейки за рубежом. Короче, романтика странствий в сочетании с очень хорошей зарплатой.

Своим предложением он попал в точку. Именно такой работы, а не сидения в каких-нибудь НИИ, я и хотел. Обмана не было: уже в сентябре 1969 года я работал на радиорелейной линии в Коми АССР. Такие линии представляли собой цепочки расположенных примерно через каждые пятьдесят километров ретрансляционных пунктов, каждый из которых состоял из небольшого здания для аппаратуры, вышки и двух установленных на ней направленных в разные стороны антенн. Радиорелейки обеспечивали кучей телефонных каналов или несколькими телевизионными каналами различные районы страны. Можно сказать, что они несли цивилизацию на периферию.

В качестве настройщиков требовались люди крепкие как профессионально так и физически. Зимой для получения максимального сигнала приходилось на высоте около шестидесяти метров, что примерно соответствует высоте двадцатиэтажного дома, при ветрах в сорокоградусные морозы крутить тяжеленные антенны в Коми, а летом тоже при сорока градусах, но жары, заниматься этим атлетическим трудом в туркменской пустыне. В первом случае, касаясь металлических деталей, можно было отморозить пальцы, а во втором – обжечь. При этом настройщик должен был разбираться в тонкостях работы довольно сложной аппаратуры и при необходимости на месте произвести её ремонт. В этом вопросе я с благодарностью вспоминал военную кафедру МЭИС, где на зачётах и экзаменах предлагали на время, с контролем по секундомеру находить неисправности в «стене» аппаратуры размером примерно два на два метра.

Когда я приехал на свою первую линию, то бригадир настройщиков добавил ещё два пункта требований к настройщику, сказав, что в бригаде нет места алкашам и лентяем.

– В противном случае, – добавил он, – можно не закончить работу в срок и бригада лишиться премии. У нас, кстати, премии в сумме с «командировочными» обычно раза в два превышают должностной оклад.

Я не был алкашом, был здоров и профессионально подготовлен. Хотя мама нередко называла меня лентяем, я очень хотел проявить себя с лучшей стороны и, можно сказать рвался на трудовые свершения. Не всё у меня и у бригады в начале получалось, но к новому тысяча девятьсот семидесятому году мы сумели сдать в эксплуатацию линию, которая некоторыми настройщиками считалась слишком сложной для сдачи в столь короткий срок. И я твёрдо знал, что в этом успехе бригады есть и моя вполне осязаемая доля участия. Особенно было приятно, что и маститые настройщики тоже это знали.

Перед новым годом бригада вернулась в Москву. В конторе СМУ-305 надо было присутствовать на собраниях, узнать о новостях, заглянуть в кассу и, естественно, слегка отметить с коллективом трудовой успех и грядущий праздник. Так получилось, что последнее я начал вместе с коллективом своей бригады в первую очередь. Только потом узнал, что пил я не просто пиво, а ёрш – напиток состоящий из пива и водки. Нет, не перебрал, но состояние радостной эйфории было в наличии. И тут ко мне обратилась какая-то профсоюзная активистка с требованием написать соцобязательство к столетию со дня рождения Ленина. Давать соцобязательства, когда даже не знаешь, в какую точку СССР тебя пошлют в ближайшие дни, казалось очень ненужным и формальным делом, но профсоюзница сказала, что как комсомолец я должен это сделать. Ссориться сразу с комсомолом и с профсоюзом, находясь в таком радостном настроении, я не хотел и попросил показать, как другие пишут. В итоге чего-то написал, отдал и тут же забыл не только содержание своих обязательств, но и то, что их давал.

Мы обычно возвращались в Москву из командировок на несколько дней в майские, ноябрьские и новогодние праздники. Перед первым мая семидесятого года у меня опять всё было в порядке. Эйфории как на Новый Год уже не было, но спокойное чувство удовлетворения и уверенности в своих силах присутствовало. Стоя в конторе у доски объявлений, с удовольствием прочитал поздравления с успешным завершением работ на новой линии бригаде, в которой я не просто работал зимой и весной, а, даже, пару недель замещал заболевшего бригадира. Тут же висел обновлённый список передовиков, в котором значилась и моя фамилия. Очень хотелось рассказать каждому из проходивших мимо сотрудников конторы, что это я здесь в передовиках и как наша бригада работала на линии, но никто не останавливался. Я уже хотел было отойти от доски объявлений, но тут увидел в нижнем правом её углу раздел объявлений комсомольской организации. На небольшом листке бумаги сообщалась дата проведения очередного комсомольского собрания и его повестка, в которой присутствовал пункт «Личное дело комсомольца Гаранина». Тут около меня остановился паренёк с картонной папкой подмышкой, который тоже стал смотреть на доску объявлений. Он был похож на одного из руководителей конторской комсомолии. Решив, что у меня на работе появился однофамилец или произошла какая-то ошибка, я спросил у паренька: «Что натворил этот Гаранин?»

– Ты представляешь, – возмущённо начал паренёк, – этот дебил написал в соцобязательствах такую ахинею, что теперь нам, возможно, придётся исключить его из комсомола. Наши тоже лопухнулись и не успели вовремя прочитать и перехватить это «творчество», а теперь всё дошло до начальства. Да, вот посмотри…

Он вытащил из папки листок бумаги с заголовком вверху «Соцобязательство Гаранина А.Б.»

– Вступая в соцсоревнование, посвящённое столетию со дня рождения В.И.Ленина, обязуюсь, – читал я вслух, – 1) к двадцать второму апреля выполнить и перевыполнить всё ранее невыполненное и недовыполненное; 2) очень беречь доверенную мне измерительную технику и не сбрасывать её с антенных вышек; 3) в целях сохранения и дальнейшего развития в себе высокого культурного уровня возить в командировки радиолу «Симфония» для прослушивания только классических высокохудожественных произведений; 4) поддерживать свой внешний вид в опрятном, достойном строителя коммунизма состоянии и для этого чистить ботинки только кремом «Сочи»…

Судя по тому, что там было ещё несколько пунктов, которые я не успел просмотреть, перед Новым годом я по полной увлёкся составлением этой «прозы». Паренёк, заметив мой большой интерес к листку, вытащил его у меня из рук, буркнув при этом: «Ещё скажут, что я это распространяю». Он аккуратно положил листок в папку и спросил: « Ну, что скажешь?».

– Дебил, конечно, – согласился я, – но выгонять из комсомола за глупость может и не стоит.

– За глупость из комсомола не выгоняют, – согласился паренёк, – иначе выгнать пришлось бы большинство, точнее очень многих, но здесь же глупость с политической подоплёкой, да ещё к столетию… Короче, перед комсомольским собранием мы ещё посоветуемся с парткомом и сделаем так, как они скажут.

После ухода комсомольского «лидера» я несколько минут слегка ошеломлённый стоял около доски объявлений, пытаясь вспомнить, чего ещё я там написал, и спрогнозировать своё будущее. Было ясно, что предстояло прощание с надеждами на путешествия за границей и с перспективой простого карьерного роста, а привыкать придётся к пожизненному чёрному пятну в биографии.

Всё исправилось неожиданно и быстро. Через день кто-то из парткома в стиле школьного классного руководителя позвонил к моей маме на работу и сообщил о проступке её сына и чем это ему грозит. У неё резко подскочило давление, и с того звонка началась её гипертония. Мама сообщила обо всём жене своего брата, тёте Тане, которая в 1941 году на подступах к Москве командовала зенитным расчётом, а после войны была даже некоторое время в руководящих парторганах г.Москвы. Тётя Таня обозвала меня дураком и, несмотря на мои робкие возражения, поехала в контору с твёрдым намерением «если не образумятся, то стереть эту шарашку к чёртовой матери». Я до сих пор точно не знаю, о чём она говорила с директором и партсекретарём СМУ-305, но в конторе «образумились» и на комсомольском собрании мне объявили только выговор даже без занесения в личное дело, что фактически означало полную амнистию.

– Не логичные у тебя на работе порядки, – сказал тогда Вовка, – тебя вывешивают на доску почёта в качестве примерного работника, которому можно доверить руководство бригадой, и одновременно как на несмышлёного мальчишку жалуются матери и собираются выгнать из комсомола, что делать с примерными работниками нельзя. .

– Но всё же закончилось хорошо, – сказал я.

– У тебя есть тётя Таня, а у меня фамилия, – продолжил Вовка своим менторским тоном, – поэтому мы с тобой пока хорошо кончаем. Но тебе, карьеристу и мечтателю о дальних странах, надо всё равно с твоей работы линять. Никто в твоём СМУ в ближайшие годы не даст тебе рекомендацию в партию, и поэтому здесь можешь забыть о загранице и карьере.

Но мне опять повезло. Следующей весной меня призвали на двухгодичную службу офицером в армии, и здесь опять открылась возможность вступить в партию. Служить я поехал в Эстонию в ракетные войска стратегического назначения, где в роте связи меня назначили командиром подразделения, занимавшегося ремонтом средств связи. Теоретические знания и практические навыки, полученные в МЭИС и в СМУ-305, позволили без особой раскачки приступить к ремонту техники. К тому же в моём подразделении оказалось несколько толковых солдат-ремонтников из Москвы, с которыми у меня сложились хорошие отношения. В короткие сроки мы отремонтировали кучу всякого «железа», которое годами простаивало.

Как-то меня, даже, отправили на несколько дней в другой полк нашей дивизии для помощи в ремонте техники связи. Перед отъездом я получил подробный устный и письменный инструктаж «особиста» по поводу моего предстоящего пути.

– Главным военным секретом, – сказал он, – в нашем случае является само наличие здесь ракетных войск стратегического назначения. Поэтому ни у кого ничего не спрашивая действуешь строго по моей инструкции, которую здесь при мне выучишь наизусть. Я выучил. Он проверил и я поехал.

На поезде я доехал до указанной в инструкции станции, прошёл через здание вокзала на привокзальную площадь, повернул строго налево и, отсчитав пятьдесят шагов, оказался около нужной мне автобусной остановки. В автобусе, чтобы не слишком «отсвечивать» военной формой среди десятка гражданских пассажиров, сел на последнем ряду. За всё время поездки ни разу ни с кем не сказал ни слова. После того, как автобус проехал остановку, которая была перед моей, дорога долго шла через лес. Наконец, по указанным в инструкции ориентирам я понял, что подъезжаю к своей остановке. Рассчитал, как я быстро поднимусь, сделаю шаг к задней двери и быстро спущусь по лестнице на землю, не привлекая к себе внимание других пассажиров. Автобус затормозил, я внутренне напрягся, дверь открылась, и в этот момент по автобусному радио послышался голос с акцентом: «Лейтенант, пора выходить! Ракетная база!» Все десять гражданских пассажиров повернулись ко мне, и под их взглядами я покатился по автобусной лестнице вниз. Профанация с секретностью расположения наших ракетных подразделений наблюдалась и в случаях, когда по секретным радиочастотам наших радиоканалов от американцев приходили поздравления с присвоением очередных воинских званий нашим командирам.

Моё подразделение вскоре стали называть «отличным», солдат-москвичей «вывесили» на доску почёта, которая здесь тоже была. Меня похвалили в полку на очередном собрании молодых офицеров, а замполит роты связи обещал устроить необходимые рекомендации в партию.

Но однажды в июне двое молодых новобранцев, которые прибыли на службу в моё подразделение только в мае, дождавшись вечером отъезда из части не задействованных на дежурствах офицеров, сбежали в «самоволку». Добравшись до города Валга, они купили водки, выпили для храбрости и пошли на танцы в офицерский клуб. Там из-за девчонок подрались с местными парнями и были захвачены эстонской милицией, которая с удовольствием добавила нашим драчунам довольно много «боевых» ранений. Этим дело не ограничилось: всё в сильно преувеличенном виде местные правоохранители доложили командиру нашей дивизии, который приказал наказать виновных и принять меры к недопущению подобных происшествий. Меры для той поры были приняты вполне естественные: драчунов посадили на «губу», мне за плохое воспитание подчинённых объявили выговор, на очередном собрании молодых офицеров меня упомянули как пример плохого руководства этими самыми подчинёнными, в полку приказали сократить количество «увольнительных», хотя их и так уже практически не выдавали и солдаты все годы службы «безвылазно» находились в расположении части в лесу за колючей проволокой.

– Ты видишь, что натворил? – резюмировал замполит. – Сам понимаешь, что теперь рекомендаций не будет.

Последняя моя попытка вступить в партию была предпринята в НИИ, в который я пошёл работать после армии. Как-то во время напряжённого рабочего дня в отдел, в котором я временно исполнял обязанности начальника отдела, пришло распоряжение начальнику отдела, начальникам лабораторий, парторгу, профоргу и комсоргу немедленно явиться на собрание. Все вышеупомянутые были в это время заняты своими производственными делами, поэтому распоряжение не вызвало одобрения, но мы пошли. Собрание оказалось посвящённым дню рождения Брежнева.

– Достойным подарком дорогому Леониду Ильичу в этот день будет наш честный, самоотверженный труд на благо родины, и мы обещаем, что так мы будем трудиться всегда, – сказал секретарь парткома предприятия Пестов и под слабые аплодисменты от трёх-четырёх пар рук потянулся к стакану с водой

Я не любил самоотверженный труд, не призывал к нему коллег и поэтому не сдержался. В свойственной мне манере неправильного выбора времени и аудитории для шуток я сказал: «Самоотверженно долго не протянем, особенно, если не спать с женой и не пить пиво». То ли сказано было слишком громко, то ли кто-то «настучал», но Пестов об этом узнал. С его подачи меня быстренько исключили из списка очередников на приём в кандидаты в члены партии, что автоматически ставило крест на моей карьере в НИИ.        Но «шутка», которую вскоре сыграла судьба с самим Пестовым, оказалась посерьёзнее. Через несколько лет, в конце восьмидесятых, он «пошёл на повышение» и стал инструктором райкома партии, но вскоре был привлечён к уголовной ответственности за спекуляцию валютой и хищение стройматериалов из нашего НИИ.

НАШИ БИТВЫ

Новый номер школьной стеной газеты был посвящён предстоящему празднику Победы. Мы остановились около газеты. Всем троим было любопытно хоть мельком посмотреть, что там есть интересного. Самым заметным был заголовок «Наши битвы» Мне сразу вспомнились наши с Вовкой сражения. Случалось, что мы с ним ссорились, но все ссоры забывались, если одному из нас угрожала опасность со стороны внешнего мира. Дать списать другу школьное домашнее задание и заступиться за него в дворовой драке было святым долгом каждого из нас вне зависимости от текущих взаимоотношений. Но особенно взаимная поддержка требовалась весной, когда мы были в возрасте от восьми до двенадцати лет. Весной начинались «морские бои».

Дело в том, что примерно на месте расположения небольшой часовни, которая сейчас стоит около одного из входов на станцию метро Бабушкинская, в шестидесятые годы прошлого века находился большой дровяной склад. На него для отопления г.Бабушкина по железной дороге, проходившей там, где сейчас находится ул. Енисейская, свозилось зимой огромное количество брёвен. Как-то так получалось, что каждую весну на территории склада образовывалась большая, глубокая лужа. Её глубина нами определялась как «до коленки» или «выше коленки». В первом случае предполагалась возможность не промокнуть в сапогах, но возникали трудности с маневрированием кораблей. Во втором появлялся шанс искупаться «по полной», но зато получить удовольствие от участие в «морском бою». Проникать на территорию склада через или сквозь дряхлый забор для мальчишек из ближайших дворов было элементарно. Таких малолетних авантюристов в округе было немало. Кораблём назывался плот из двух-трёх связанных больших брёвен, или просто из разных досок и прочей мелочи. Материала, естественно, хватало. Когда собиралось больше трёх участников, можно было разделиться на две флотилии и начинать между ними «морской бой». С Вовкой мы всегда были на одном корабле. В бою главным был сам процесс, но захват корабля противника считался победой. Однажды мы пошли на абордаж и захватили корабль противника, но хитрые противники перескочили на наш плот и нагло заявили, что это они захватили наш корабль. Долго потом выясняли, кто кого победил. Каждый раз перед началом сражения договаривались, чтоб не покалечиться, вести его по определённым правилам, например, палками не толкаться. Но обычно, входя в азарт, участники битв правила забывали. Редко кто из них уходил домой сухим и без царапин. Наши с Вовкой матери тогда удивлялись тому, что после прогулок по солнечным весенним улицам, на которых неделями не наблюдалось ни дождей ни луж, мы являлись домой по уши мокрыми. Но, несмотря на все материнские расспросы, про склад мы не раскололись, понимая, что слабинка одного из нас выльется в санкции против обоих. Перед «морскими боями» практически невозможно было договориться, кто будет «за наших», а кто «за белых», или «за фашистов». Мы в боевом задоре орали «за Родину, за Сталина !!!». Противник отвечал тем же. Когда кто-то из воюющих оказывался в воде и в досаде не сдержавшись называл противников фашистами, «морской бой» мог перерасти в настоящую драку потому, что так обозвать, означало нанести жесточайшее оскорбление. Короче, держаться надо было вместе.

Тогда, стоя у школьной стенгазеты, я и представить себе не мог, что примерно через тридцать лет, мы с Владимиром окажемся в центре Москвы свидетелями и немножко даже участниками значительно более «крутой» конфронтации, чем «морские бои» на дровяном складе.

Третьего октября девяносто третьего года было воскресенье, и я был на даче, которую уже три года строил своими руками, в основном, по выходным дням. Купить для строительства стройматериалы и хороший инструмент было трудно, а поскольку по дачным участкам ещё не ходили с предложением своих услуг работяги из Средней Азии, то найти строителей за приемлемую цену было ещё трудней. Даже брёвна для стен я «добыл» в виде зарплаты, работая по выходным в бригаде по санитарной рубке леса. Иногда вырывался на природу и помогал сын-студент, но это ему из-за учёбы удавалось не часто. Тем не менее, дачный дом рос, и я старался построить его просторным, с нормальной высотой потолков, чтобы комнаты не были похожи на чуланчики. Питал надежды, что следующие поколения Гараниных, комфортно располагаясь в дачных креслах на просторной веранде, будут добрым словом вспоминать деда-строителя.

Но ещё в девяносто первом году, когда я только покрыл жестью крышу, представитель какой-то комиссии потребовал, чтобы я на метр уменьшил высоту дома, которая оказалась выше разрешённого для честных граждан норматива. Предполагалось, что только нечестные граждане строят дома выше норматива. Я проигнорировал это требование. И вот третьего октября «комиссионер» появился снова. В ходе состоявшейся беседы я сообщил оппоненту, что ничего ни менять ни сносить не буду и с монтировкой встречу любого, кто захочет хотя бы поцарапать мой дом. Я ещё не знал, что никогда больше не встречу этого типа, поэтому приехал вечером домой обеспокоенным, можно сказать в стадии «на взводе». Надеялся, что ужин у телевизора подействует успокаивающе. Не тут то было! Выпуски телевизионных новостей сообщали о том, что противостояние между Ельциным и парламентом достигло уровня стрельбы. В Москве началась заваруха. Гайдар призвал прийти к памятнику Долгорукому всех москвичей, которые против возвращения старой политической системы.

Тут надо отметить, что к Ельцину у нас с Владимиром было двойственное отношение. С одной стороны похоже было, что только для изгнания Горбачёва он способствовал разделу СССР. Кроме того, трудно было поверить, что вчерашний коммунист – атеист, снёсший дом Ипатьева, вдруг так быстро стал верующим христианином – либералом.

– Или он раньше врал, прикидываясь сторонником коммунизма, или сейчас он либерал, – считал Владимир.

– Да, – соглашался я, – хочется честного начальника.

Но с другой стороны Ельцин рушил старую систему, которая оправдывала убийство детей в «прогрессивных» целях, могла не дать моему сыну, будущему инженеру, делать инженерную карьеру без вступления в какую-то партию, засекречивала то, что было известно всем, могла «урезать» крышу моего дачного дома, чтобы он не выглядел слишком богатым. А ещё я хотел посмотреть другие страны и быть уверенным, что в моей стране никому нельзя запретить летать, если у человека для этого есть возможности и желание. Старая система у меня ассоциировалась с противниками президента. Я пошёл к телефону, но он зазвонил раньше, чем я взял трубку.

– Привет! – раздался знакомый голос. – Где встречаемся?

– Через пятьдесят минут у правой передней ноги коня князя, – сказал я.

– Замётано, – согласился Владимир.

Мы опять с ним были на одном «корабле». На площади перед Моссоветом собралось полно народу. Парень, лет тридцати, призывал откликнуться бывших или действующих офицеров. Я откликнулся. Сказал, что двадцать лет назад служил «двухгодичником».