после путешествия по городу было так хорошо и спокойно, что даже шевелиться не хотелось.
Никита Артемьевич, предупрежденный Марией, встретил его шумно, с крепкими
объятиями. Несколько покровительственно он уже заверил сестру, что в любом случае
пропасть племяннику не даст. Практичный Никита Артемьевич имел трехкомнатную
кооперативную квартиру, дачу, "Запорожец" (пока "Запорожец"), чем и гордился перед
сельской родней. Почему бы ему еще и племяннику не помочь?
Вечером сидели за столом, накрытым в комнате с люстрой. Свежий воздух был в этой
здоровой семье культом, и все широкие окна, выходящие к акациям и кленам около дома,
были распахнуты. Квартира походила на просторную веранду. Никита Артемьевич
вслушивался в полузабытый елкинский говорок, засыпал гостя вопросами и смеялся.
Красивая городская жена наблюдала за ними с улыбкой, открывая в муже что-то новое.
Разгорячившись вином и разговорами, дядя позвал племянника во двор, на перекладину.
Бывая в отпуске в Елкино и загорая на Шунде, Никита Артемьевич любил удивлять
ребятишек ходьбой на руках. Смолоду он занимался гирями и гимнастикой "В армии у меня
был закон, – рассказывал дядя, – куда бы ни шел, мимо перекладины просто так не проходи.
Хотя бы перелезь через нее".
Николай гордился дядей и еще с детства помнил его рассказы о многочисленных
драках с блатными волосатиками, которых он бил так, "что только гитара бренчала". И здесь
вокруг него сразу собрались ребятишки. На него, начавшего выделывать выкрутасы на
перекладине, стали с завистью оглядываться доминошники, устроившиеся под грибком.
– А ну-ка, теперь ты попробуй, – спрыгнув, сказал Никита Артемьевич.
– Пока воздержусь, – с улыбкой, признающей дядино превосходство, ответил
Николай.
Никита Артемьевич сделал еще три захода и, хлопнув племянника по плечу,
направился в подъезд. Николай был счастлив от этого хлопка.
– Будешь жить у меня, – сказал дядя перед сном, – до службы поучишься в ГПТУ на
электромонтера. После службы попробуешь поступить еще раз.
– Хорошо, – не задумываясь, согласился племянник с этой программой.
Учеба оказалась еще скучней, чем в школе. К тому же в школе был Игорек Крышин и
другие ребята. А со своими теперешними товарищами Бояркин никак не мог сойтись.
Большинству из них тоже надо было протянуть до армии. После занятий они бесследно
растворялись в городе, а на уроках трепались или стреляли из резинок. Самые серьезные
подремывали или играли в "морской бой", Бояркин, если было совсем скучно, читал газеты,
для чего в перемены аккуратно складывал их по столбикам и прятал в карманы.
Больше всего ему нравилась эстетика и сама эстетичка – высокая, длинношеяя, с
медно-рыжими волосами. Увидев ее, Николай понял, что женщин можно разделить на тех,
кто умеет ходить и тех, кто не умеет. Говорили, будто у Ольги Михайловны есть муж и сын,
но Бояркину из-за ее походки не хотелось верить, что она может жить так по-человечески
просто, как другие.
Лишь программа эстетики показалась Николаю интересной: музыка, картины, книги,
рассуждения о виденном и слышанном. Однажды Ольга Михайловна посоветовала сходить в
музей на юбилейную выставку местного художника Алексеева.
На выставке Николай стал ходить от картины к картине и смотреть так, как учили. И
вдруг возле одной он словно приклеился. На картине было разваленное сено, на котором,
покуривая трубочку, сидел не кто иной, как один елкинский старик – Пима Танин.
"Заливаешь, как Пима Танин", – говорили в Елкино тому, кому не верили. Но тому, кто не
хотел ехать на сенокос, обещали: "Там будет Пима Танин". Днем Пима работал плохо,
увиливал. Его настоящая работа начиналась вечером у костра, когда он рассказывал смешные
небылицы. Темы подсказывали слушатели, и Пима не отказывался даже от самой
невероятной. Одно условие было у него – чтобы не смеялись. Если смеются, значит, не верят.