Птица у твоего окна

Сергей сидел на островке и курил, когда тишина вдруг взорвалась страшным пламенем, ослепив окружающий массив леса. Сергею почудился в этом грохоте звон колоколов. Молочно – алый и зеленый блеск затанцевал на речной глади, вдруг вздыбившейся, словно волчья шерсть. Взлетевшая в небо башенка с грохотом пронзила деревья, свалившись в лес. С неистовой силой бушевало пламя, пожирая дом. Трещали стекла, деревья вспыхивали, как свечи.

Сергей потирал заложенные уши.

Надо было уходить. Он вывел лодку в теплую воду, оттолкнулся веслом и пошел через пролив. У большого острова метались моторки, слышались крики. Но он уже не обращал на это внимания. Он ощущал смертельную усталость, а главное – какую-то пустоту и безнадежность. Более всего он сейчас жалел, что не может пустить себе пулю в лоб.

____________________________________________________________________

Глава 15. Зоя. «Время любить»

Буйство природы за окном поражало великолепием красок. Но Зоя, казалось, этого не замечала. Она мило беседовала с подругами, подсознательно, с волнением, ожидая прихода преподавателя Павла Павловича. Обычно он появлялся за двадцать минут до начала лекции, разложив свои конспекты и повесив карту, долго ходил от окна к кафедре, не замечая никого, углубленный в собственные мысли. О чем он так серьезно думал и переживал, смотря иногда подолгу в окно, можно было только догадываться. Переживал ли за то, что на мертвом якоре стоит диссертация и, неизвестно, когда и как, можно было всерьез за нее взяться. Или тревожила ухудшившаяся учеба студентов. Или декан не давал ему житья, ежедневно пеняя ему на запущенную работу на кафедре. Иль может волновали дела житейские, неустроенный быт, повседневные заботы…

Одиноко лежит на шатком стульчике его видавший виды портфельчик, а на столе – красная папка.

В аудитории была обычная суета – сновали туда-сюда неугомонные студенты, кто-то переписывал задания, кто-то просто смеялся и болтал, а Зоя просто чисто механически поддерживала разговор подруг, а сама вся была в ожидании: вот-вот откроется дверь. Она ждала лекции, как ждут важного события, тетрадь и ручка давно уже были приготовлены.

И вот, наконец, он появился, слегка ссутулившийся, с легкой сединой, с оттягивающим руку неизменным портфелем и картой под мышкой, уронив неизвестно кому «добрый день», ни на кого не глядя сразу отправился к столу. Мало кто обратил внимание на его появление. За весь год оно стало явлением обычным. А он, расстегнув знакомую красную папку, извлек оттуда исписанные листы, что-то подчеркивал, нацепив на нос очки, а потом, заполнив журнал, наконец, встал и подошел к окну, щурясь от весеннего солнца, глядя на бегущие машины, прохожих, а чаще всего просто в небо. И Зоя, в который раз глядя долго и серьезно думала: «Кто он? Мне кажется, что он очень умный, а главное, очень одинокий и, видимо, не очень счастливый человек». Об этом говорила не только его видавшая виды одежда. Об этом говорили его рассказы: медленные, обстоятельные, умные, временами предельно научные, заставлявшие напрягать мозги, временами – такие магически интересные, что курс замирал, и стояла такая тишина, что слышна была вся улица, с ее звуками, шумами и шорохами.

Никто из студентов никогда не говорил о нем плохо, за глаза его называли просто «Палыч», относились к нему по-доброму, иногда, с чуть легкой иронией, но, в общем, с уважением: предмет он свой знал, читал хорошо и интересно.

И никто из курса даже не подозревал, что суровая и неприступная Зоя, уважаемая в коллективе староста всего курса, так интересуется доцентом Афанасьевым.

Звенит звонок. Афанасьев, сняв очки и поправив одним взмахом волосы, окинул усталым и тусклым взором шумливую аудиторию, ожидая, когда наконец-то затихнут последние возгласы, глухим голосом говорит:

– Сегодня я прошу вас записать в ваши тетради название следующей темы…

И погружается в средневековье.

И вновь студентов охватывает медленный поток событий, имен и дат. И проходят мимо, шурша платьями, важные все эти Каролинги, Бурбоны, Валуа, Ланкастеры и Тюдоры. Вновь слышен звон мечей рыцарей в крестовых походах, вновь неистово бичует папу Савонарола и пылают костры злобного догматика Торквемады, а мужественная Жанна, под градом стрел, со знаменем в руках, взбирается на крепостную стену. Снова мучается в застенках мечтатель Кампанелла, а Генрих Наваррский торжественно отрекается от протестантизма. Снова пылает на костре Ян Гус, а Лютер сжигает папскую грамоту, зоркие глаза Леонардо вглядываются в чертеж новой машины, а Колумб плывет навстречу неизвестному…

Все они, казалось, оживали в его интересном и одновременно утомительно длительном рассказе, все они, подобно призракам, заполняли комнату, и души студентов наполнялись неизъяснимой благостью приобщения к вечности человеческой истории, что есть часть истории космической, где воедино слились радость и горе, добро и зло, мерзость и благородство. И Зоя почти все, в отличие от других, записывала вслед за Павлом Павловичем. Иногда она теряла нить его рассказа и просто смотрела в эти светлые, какие-то мягкие и добрые глаза. А он, временами ловя на себе взгляд этой строгой девушки, старосты курса, медленно вытягивал платок и зачем-то вытирал эти глаза, не забывая манипулировать другой рукой, где в цепких пальцах была зажата ручка, блуждающая в дебрях карты. Движения ручки напоминали взмахи дирижерской палочки, он как бы дирижировал студентами, создавая тот огромный и волшебный ученический хор с обменом энергией, от которого получается взаимное удовлетворение.

И вот лекция прочитана, и он, уставший, вздыхает, вытирает лоб платочком, усаживается на стул, окруженный стайкой студентов, чтобы неторопливо, обстоятельно ответить на вопросы. Зоя ждет, пока разойдется толпа. Она останется с ним один на один, и как добросовестный староста курса подойдет к нему, чтобы отметить отсутствующих, и как обычно, будет говорить сдержанно, коротко и сухо, не глядя ему в глаза, сама себя внутри, себя ругая за эту сухость…

И дома она вновь будет думать об этом человеке, о том, что же такое происходит с нею, какое волшебство, почему он так ее интересует. Будет думать, и одновременно, будет стараться не давать самой себе окончательного ответа, ибо чувствует, что признание будет страшным для нее. Она будет вновь, до позднего вечера сидеть в библиотеке, готовясь к семинарам, внутренне сердясь, что он так редко спрашивает ее, а ей так хочется порадовать его своими знаниями, доказать, какой громадный труд она проделала…

И будут еще вечера с подругами, и дискотеки, и вечная студенческая игра, шутливая и серьезная одновременно, переходящая во флирт. И она – суровая и активная, умная и неприступная, будет играть в них едва ли не первую скрипку, будет разбивать о себя юношеские сердца, которые уже начинают проникаться сознанием несокрушимости ее крепости, неприступности ее сердца. И все же судьбе будет угодно улыбнуться и одарить ее совсем иным…

***

Последний экзамен летней сессии – историю средних веков Зоя сдавала последней. В открытое окно веяло пряностью горячего липкого дня, постукивала в стекло жужжащая беспокойная муха, а Зоя, давно написавшая ответ на вопросы билета, сидела и перечитывала его, корректируя, ожидая, когда Павел Павлович допросит упрямого студента…

Он слушал Зою, казалось, рассеянно, отводя взор куда-то в сторону, вероятно думая о своем. Внезапно он прервал ее, сказав «спасибо, достаточно», и Зоя не выдержала и выпалила ему по всегдашней своей несдержанности:

– Ну почему вы так не любите, когда я вам рассказываю?

Он удивился, подняв свои красивые глаза от зачетки, в которой рука уже выводила «отлично» и даже поправил сползшие на нос очки:

– Почему вы так решили?

– Вы никогда не дослушиваете меня до конца, – сказала Зоя решительно. – Даже на семинарах вы меня вызываете крайне редко.

Он опешил и засуетился:

– Да помилуйте, я просто уверен, что вы все хорошо знаете.

Он еще больше удивился, когда заметил в ее глазах слезинку досады.

А Зоя говорила:

– А может я хочу вам рассказывать больше и больше, мне нравится вам рассказывать, а может я обожаю вас и ваш предмет. А вы – сухарь!

И Зоя, сама удивившись своей смелости, схватила свою зачетку, и сердито бросив «до свидания», понеслась на улицу.

Здесь, среди тополей, шелеста листвы и нарядных, улыбчивых людей, Зоин отчаянный гнев начал стихать. Осознав произошедшее, она покраснела, как пион.

«Что я наговорила Афанасьеву», – думала она, быстро шагая по тротуару, распугивая голубей. – «Как я могла?»

Она летела, забывшись, так быстро, что не замечала друзей и подруг, проходивших мимо и удивленно глядящих ей вслед, а ветерок подхватывал и кружил ее платьице, обнажая точеные загорелые ноги.

Придя в пустую квартиру (мама была на работе) Зоя долго не могла забыть происшедшее.

«Получается, что я нагрубила ему. Нужно пойти и обязательно извиниться», – думала она, и сама себя, ругая себя за тот страх, который стал появляться в ней и который отговаривал ее от этого шага. Но Зоя была упрямой и бесстрашной девушкой, всю жизнь стремившейся к преодолению чего-либо. И поэтому она решилась.

***

На работе Афанасьева не оказалось, была пятница, он взял отгул. Но Зоя не могла ждать до понедельника, это было выше ее сил.

Узнав адрес Афанасьева в деканате, куда Зоя имела вхождение как староста курса, она решила идти прямо к нему домой. Она и только она, со своей безрассудной смелостью и некоторой долей упрямства могла решиться на такой поступок, ибо никто не решился бы идти к преподавателю домой по такому, казалось бы, ничтожному поводу. Но Зое повод не казался пустяковым, она уважала Афанасьева и готова была держать ответ за свою резкость.

Шла она напряженная, взволнованная и единственное, что придавало ей уверенность, и было приятным, это то, что она надела новое платье, в котором чувствовала себя легкой и красивой.

В том дворе приятно пахло липами, густые кроны деревьев почти не пропускали света, лишь отдельные его полоски цеплялись за ветви, как струны о пальцы музыканта. Чирикая возились в луже воробьи. Мальчишки, построившие из песка крепость и расставив солдатиков, расстреливали их из маленькой пушечки, стрелявшей, видимо, сухим горохом.

На лавочках сидели бабуси, и Зоя смело спросила у них нужный подъезд. Поднявшись на этаж, вздохнула, и без колебаний нажала желтую кнопку звонка.

– Входите, открыто, – донесся из глубины квартиры голос, и Зоя, толкнув дверь, решительно вступила в полумрак, сразу обо что-то споткнувшись.

– Подождите, я зажгу свет, – и в прихожую метнулось светлое пятно рубашки. Вспыхнул мягкий свет, и Зоя, наконец, увидела Павла Павловича. Прежде чем он успел как-то отреагировать на ее приход, она выпалила:

– Ну и захаращено тут у вас!

– Это вы?!… Это так неожиданно! Я делал небольшую уборку и поставил сюда раскладушку, а это всего лишь маленький шкафчик для обуви. Так что извините. А вы проходите, пожалуйста, не стесняйтесь.

Зоя прошла в комнату, села на диван, положив рядом сумочку, оглядываясь вокруг. Потом вспомнив основную цель своего визита, сказала чеканным громким голосом:

– Пал Палыч! Я прошу вас прощения за резкие слова в ваш адрес, сказанные мною вчера. Я хочу сказать, что я уважаю вас, как знающего преподавателя, ученого, мастера своего дела и очень люблю ваши лекции. Я обидела вас несправедливо, это вырвалось у меня случайно и больше не повторится.

Афанасьев стоял как вкопанный, удивленный произошедшим. Лишенный солидного костюма и галстука, он в домашней обстановке сразу как-то похудел, помолодел, выглядел растерянно. Но тут же обрел себя и заговорил: