Полонез

В сущности, старик высказал вслух то, о чём Каминский и сам только что думал. Свои-то свои, но… Невольно бросил взгляд на мёртвую девушку, на распятого мужчину.

– Это верно, старик, – воюют. Себя не щадят, – сказал мрачно. – Только воевать можно по-разному. Можно с армией. Но можно и с беззащитными. – Кивком головы указал на бездыханные тела. – Ты их кормишь, а они над твоей же горожанкой надругались и горло перерезали, как свинье. А если завтра ещё кто-то им не понравится или что-то не так сделает? Новые могилы копать будешь?

Уставившись в пол, староста молчал.

– Не хочешь выдавать? Ну и правильно. Защитники же твои! Мои, получается, тоже… – Каминский сунул руки в карманы и наклонился к старику. – Только я вот думаю: на кой ляд такие защитники? Страшно с такими. Звери, и те добрее. Ну, что молчишь? Ты же старый, умный. Скажи что-нибудь.

– Не мучьте меня, пан следователь, – еле слышно попросил староста.

– Боишься, старик, – процедил Каминский, дёрнув уголком рта. – Опять же правильно. Чем ты лучше той Кристи? Заподозрит кто, что лишнее сболтнул, так за это из тебя всю кровь по капле выдавят. Такие у нас защитники… Иди.

– Что? – переспросил староста непонимающе.

– Уходи, говорю.

Повернулся к старику спиной. Давно уже не было на душе так мерзко…

У двери понурого старосту чуть не сшибла с ног немолодая простоволосая женщина в домашней кофте, застёгнутой через пуговицу. Следом за ней в комнату вбежал, задыхаясь, грузный пожилой мужчина с перекошенным лицом. Оглядевшись, оба с плачем кинулись к столу, на котором лежала девушка.

– Кристя, Кристя! – навзрыд повторяла женщина.

– Доченька наша ясноглазая! – хрипел мужчина.

Упали на мёртвое тело, обливая слезами родную бездыханную плоть.

Отвернувшись, Каминский с тяжёлым сердцем вышел в сени, где с ноги на ногу переминался чего-то ожидавший Адамек.

– А-а, ты ещё здесь? Это хорошо. Дай-ка своего самосада, – попросил неожиданно для себя.

Староста достал из кармана кисет.

– Вот, возьмите. Только аккуратней с ним, злой у меня табачок-то…

– Да уж заметил по запаху.

– Я, в общем, что, пан следователь? Гори оно всё синим пламенем… Скажу про них, что знаю. Немного, но знаю… А вы уж меня не выдавайте, как обещали.

Каминский встрепенулся. Староста всё тот же, а слова другие… Хотя нет: что-то в стариковском морщинистом лице вдруг изменилось.

– Можешь не беспокоиться… Решился, значит?

– Решился, – горестно сказал староста. – А как не решиться, если тут такое? – Ткнул пальцем в сторону комнаты, откуда нёсся утробный вой матери. – Гореть им в аду, защитникам, пся крёвь[4 - Пся крёвь (польск.) – кровь собачья. Популярное польское ругательство.]. Но сначала пусть заплатят за душегубство! Кристя, бедная, с моими дочками вместе росла, в одни куклы игрались…

Рассказ Бенкендорфа о Калушинской трагедии Дубельт с Мордвиновым выслушали в мрачном молчании.

– Донесение об этих событиях я получил вчера из канцелярии наместника, – закончил Александр Христофорович. – К нему была приложена копия рапорта местного следователя Каминского. Очевидно, человек толковый и расторопный. Буквально в один день по своим агентурным связям выяснил, где находится лесной лагерь этих «народных мстителей». И к тому же помог провести военную операцию.

Дубельт поразился.

– Что, уже и операция состоялась? Быстро же граф Паскевич ответил.

– Судя по донесению, наместник был вне себя, – пояснил Бенкендорф. – Бандиты зверски убили чиновника его канцелярии, титулярного советника Костина. (Дубельт вдруг нахмурился.) Я уж не говорю про польскую девушку. А ведь этот Костин был доверенным человеком. Паскевич его привечал и тянул по службе. В общем, как только поступили сведения от Каминского, наместник отправил в Калушинский лес из Мазовецка пехотный батальон.

– Чем закончилась операция? – быстро спросил Мордвинов.

– Чем она могла закончиться? Полным разгромом банды, разумеется, – сказал Бенкендорф, приглаживая венчики седеющих волос вокруг безукоризненной лысины. – Окружили их лагерь, началась перестрелка. В донесении указано, что из двадцати восьми «мстителей» двадцать один убит или ранен, шесть захвачены.

– А двадцать восьмой?

– Этот, увы, ускользнул. И самое неприятное, что именно он – главарь банды. Это некий Ян Зых, бывший студент Виленского университета. Характеризуется как человек умный, сильный, смелый и, судя по действиям банды, утончённый садист. Распять Костина велел именно он. Надругаться над девушкой перед смертью тоже.

– Ищи теперь эту сволочь, – с досадой обронил Дубельт.

– Сволочь уже ищут, Леонтий Васильевич, хотя вы правы, – не так-то просто, Польша велика…

Бенкендорф звонком вызвал дежурного секретаря и велел подать чаю. Разговор продолжили с чашками в руках.

– Это всё была предыстория, господа, – сообщил граф, откидываясь на стуле. – Главное, – как отреагировал на моё сообщение государь.

– Воистину главное, – пробормотал Мордвинов.

– Государь выслушал с большим вниманием, – продолжал Бенкендорф. – Вы знаете, что Польша для него – тема не только серьёзнейшая, но и больная. Сказал он, что разгром банды, конечно, дело важное. Однако, обрубая щупальца, не пора ли ударить в голову?

– Речь, как я понимаю, о Польском национальном комитете, который квартирует в Париже, – полувопросительно-полуутвердительно произнёс Дубельт после паузы.

– Именно так, Леонтий Васильевич. – Допив чашку, граф с лёгким стуком поставил её на стол. – Здесь, в Царстве Польском, лишь исполнители руководящих планов. Все вожди восстания там, в эмиграции. Значит, в соответствии с поручением государя, мы должны вплотную заняться комитетом и его верхушкой.

Бенкендорф поднялся, – энергично, словно не было утомительного дня. Следом встали Дубельт с Мордвиновым.

– В ближайшие дни государь ждёт наших предложений по работе с эмиграцией, – официальным тоном добавил начальник Третьего отделения, заложив руки за спину. – Ясных, чётких, детально разработанных.

Дубельт неожиданно поднял голову и посмотрел куда-то вверх. Задумался коротко. Слегка прищурился.

– Предложения будут, – сказал наконец уверенно. – Александр Христофорович, я бы хотел взять у вас донесение из канцелярии Паскевича и рапорт этого… как его… Каминского. Можно?

– Разумеется. А зачем вам эти бумаги?

– Хочу изучить повнимательнее. Сдаётся мне, что интересного в них больше, чем кажется на первый взгляд…

Глава первая

Для своих заседаний и повседневной работы Комитет снимал двухэтажный особняк на Анжуйской улице квартала Сент-Оноре, находившейся в центре Парижа на правом берегу Сены. Здесь было уютно и прилично. Улица купалась в прохладе каштанов и вязов, соседние особняки и четырёх-пятиэтажные дома с мансардами смотрелись чистенько и аккуратно, цены в окрестных магазинах, лавках и кафе не шокировали, как, скажем, в заведениях модного квартала Шоссе д,Антен, не говоря уже об аристократическом Сен-Жерменском предместье.

Многие, многие достойные люди облюбовали квартал Сент-Оноре! Жили в его солидных домах дипломаты и состоятельные иностранцы, известные политики и либеральные дворяне, – из тех, что стали на службу июльской монархии[5 - Июльская монархия – период в истории Франции от Июльской революции 1830 года, покончившей с режимом Реставрации Бурбонов, до Февральской революции 1848 года, установившей Вторую республику. На трон был возведён Луи-Филипп Первый, герцог Орлеанский.]. Но главным образом обитал здесь степенный буржуазный люд: не самый богатый, но и вовсе не бедный. Цена жилья на продажу и сдачу внаём была под стать благосостоянию местных обитателей, то есть не слишком высокой, но и низкой не назовёшь. В общем, «Aurea mediacritas»[6 - «Aurea mediacritas» (лат.) – золотая середина. Понятие древнегреческой философии, означающее желанную середину между двумя нежеланными крайностями.]. Однако для Комитета аренда оказалась вполне сносной. Хозяин дома, почтенный коммерсант и завзятый бонапартист, охотно предоставил польским революционерам хорошую скидку. Возможно, то была адресованная России, хоть и запоздалая, косвенная месть за разгром Наполеона.

Для особняка началась новая жизнь. Большой обеденный зал на первом этаже переоборудовали в зал для заседаний. Жилые комнаты стали рабочими кабинетами. А верхняя спальня превратилась в скромную, хотя и просторную обитель председателя Польского национального комитета профессора Лелевеля, – знаменитого историка и политика.

Вечером 29 октября 1832 года в особняке было шумно и людно, как всегда.