– Слушай же! – Фаворский закрыл лицо рукой, и пьяные слезы выступили на его глазах. Он смахнул их. – Эх! Слушай!
Сбиваясь, путаясь и волнуясь, стал он рассказывать о жизни Леонардо да Винчи, восхищаясь непреклонным, независимым духом великого флорентийца.
Чугунов слушал, выпивал и вздыхал.
Трактир закрывался.
II
Долго глухая декабрьская ночь ворочалась над Фаворским и Чугуновым, пока, присмотревшись друг к другу и блуждая из кабака в кабак, не пришли они к взаимному молчаливому соглашению. Суть этого соглашения можно выразить так, как выразил его, бессознательно, Чугунов: «Урезамши… и тово». Случилось же так, что Фаворский, подняв голову, увидел себя дома; на столе перед ним горела свеча, валялись медные и серебряные деньги, карты, а против Фаворского, скривив от жадности и усердия рот, сидел Чугунов, стараясь не разронять ползущие из хмельных пальцев карты.
– Прикуплю, – сказал Чугунов, – дай-ка праведную картишку.
– Мы где? – встряхнулся Фаворский. – Стой! Я узнаю. Ты у меня на кладбище. Но… кто кого?
– Чего?
– Кто кого привез сюда, мещанин? Ты меня, или же я тебя?
– Где упомнить, ехали, водочки захватили…
– А… з-зачем?
– Для чтения. Как вы обещали меня убеждать. И обещал ты мне еще, ваше благородие, книгу о гениях подарить.
– Гадость! Гадость! – сказал Фаворский, и бледное, как бы зябкое лицо его подернулось грустью. – Как низко я пал, как срамен и мал я! Я слышу, вот лает собака… но где папаша? Где сестра Липа, девушка скромная, труженица… Где они, мещанин?
– Где? – посмотрев в колоду, переспросил Чугунов, – а их вы сперва Шекспиром выгнали, опосля поддали Бетховеном, они не стерпели, ушли, значит, к соседям, боятся вас.
– Меня?! Это обидно. Да, мне тяжело, мещанин. За что?
Игра снова наладилась. Чугунов явно мошенничал, и скоро Фаворский отдал ему все свои четыре рубля.
– Что ставишь? Выпей-ка! Во-от!
– Выпил. Нечего ставить мне; все.
– Чего там! Играй. Валяй на гениев, какие они у тебя есть.
– Книжки? – удивленно воззрился Фаворский. – Гм… Однако.
– Однако! – передразнил Чугунов. – Мутят эти тебя книги, голова еловая, вот что! За ними ты, как за лесом, дерев не видишь! Жить бы тебе, как люди живут, без вожжи этой умственной. Эх! не я тебе отец, дедушка.
Злоба и страдание блеснули в глазах Фаворского. Молча подошел он, хватаясь за стены, к полке, где, аккуратно сложенная, желтела пачка тоненьких, четвертаковых книжек[1 - Четвертаковые книжки – книги, стоимостью 25 коп.], бросил их с размаха на стол так, что, дрогнув копотью, прыгнул огонь в лампе, и грозно сказал:
– Мои постоят! Циник – я раздену тебя!
– Сию минуту. – Чугунов плотно пощупал книжки. – По гривенничку принимаю, ежели ставишь.
– По гривенничку! Хорошо. Чугунов, мечтал ли ты… в детстве… быть великим героем? А?
– Пороли меня, – сказал, тасуя карты, Чугунов.
В натопленной комнате, медленно выступая по холщовой дорожке, появился котенок. Наивно прищурившись на игроков, сел он и стал умываться. За окном белели снежные кресты кладбища. Звонко бил в чугунную доску сторож.
– Лессинга! – говорил Фаворский. – Пять.
– Семь.
– Свифт и Мольер!
– Прикуп. Четыре!
– Очко. Жри.
– Кого еще?
– Байрон. Нет, стой: полтинник. Байрон, Наполеон, Тургенев, Достоевский и Рафаэль.
– Много! Сними!
– Снял… Рафаэля.
– Ну, ладно. Мои: девять.
– Моцарт!
– Шесть!
– Тэн!
– Семь.
– Стэнли и Спенсер!
– Должно, англичане. Пять!
– Два. Мещанин, ты дьявол!
– Нет-с, Чугунов. Мы по лесной части.
– Данте, Гейне, Шекспир!
– Тебе сдавать.
– А где, мещанин, водка?
III