Властелин пустоты

Ответа не было. Леон чувствовал, что голова его тупеет. Кто мог пустить камень с такой силой, что он застрял в стене? Кем была раскручена праща? Откуда? Следов-то не обнаружилось. По деревьям он скакал, что ли? И главное – ЗАЧЕМ? Что он хотел этим сказать, драконий хвост?!

Может, Парис не столь уж глуп и это вправду дело полиции?

Позади с площади доносились крики и смех – в кухонной яме острили новый кол. От деревенских собак, возвращавшихся после ритуала облаивания сонного дракона, Леон избавился, добыв из плетня дрын. Эманация Тихой Радости возвестила о присутствии Кирейна, одного из младших сказителей, знаменитого тем, что однажды он ухитрился заблудиться в лесу, – уединившись на задах, пьяница репетировал замшелую Быль о том, как люди жили прежде на Великом Нимбе, нынешнем приюте отлетевших душ, и по чьему злому умыслу они спустились оттуда в Простор. Пальцы сказителя путались в струнах думбалы и часто промахивались, затуманенные глаза были устремлены в пространство, нос опух. Тыквенная бутыль валялась в ногах. Леона он не заметил.

Мало ли кого еще могло занести в проулок. Леон ускорил шаги, свернул у последнего поворота на главную улицу и на переброшенном через ручей одногорбом мостике второй раз за это утро столкнулся с Филисой. Нос к носу.

Разумеется, теперь она знала всё и немедленно принялась утешать. Ее голосок, обычно щебечущий, подобно пению лесной бабочки, теперь звучал глубже и проникновенней. Ожерелье из свежих цветов лианы, только что украшавшее ее шею, на глазах Леона было разорвано и полетело в ручей. Сопереживать она умела не хуже других.

– Ну… – отмахнулся Леон и вдруг, неожиданно для себя улыбнувшись, выпалил: – Да я уже забыл об этом окне!

Сейчас это было правдой.

Опомнившись, он укусил себя за язык: Филиса могла подумать, что он никудышный хозяин. Хуже того – Филиса могла передать его слова Хлое, и тогда уж вовсе покоя в доме не жди. Леону захотелось немедленно, не сходя с шаткого мостика, схватить Филису за плечи и трясти, трясти, пока она не поймет, какая на его долю выпала пытка – жить с Хлоей; пока она не перестанет сочувствовать ему из-за глупого битого стекла… кстати, о битье: с Хлоей надо что-то делать, сил нет терпеть, пусть потом Хранительница против него хоть всю деревню поднимет…

– А я замуж выхожу, – вдруг сообщила Филиса.

Полыхнуло. Разверзлось, рухнуло небо. С покореженного Великого Нимба упал душный мрак. И во мраке звенел, звенел под стать журчанию ручья голосок лесной бабочки.

– За кого? – спросил кто-то чужой голосом Леона.

– За Линдора. А с окном тебе вся деревня поможет, ты не сомневайся. Хранительница так и сказала: пошлем гонца в Город, будет тебе новое…

Голосок доносился уже из-за спины – Леон шел, не видя куда, деревянный мостик кончился, а земля расползалась под ногами, как тесто, готовила предательские ловушки, он шел прямо в пропасть, и не было сил остановиться. Колючие грибы в Трескучем лесу выскакивали из земли, норовили ужалить в пятку, на голову сыпались сучья, – с уханьем падало дерево, а за деревом оказывался разъяренный дракон, и Леон никак не мог его зашептать; тогда из земли, как гриб, выскакивал Линдор и зашептывал дракона, который вдруг оказывался Филисой, и Линдор вел ее на площадь к сонному лишайнику…

Леон очнулся возле своего дома. Судя по царившей вокруг тишине, Хлоя еще не вернулась – не иначе, превращала себя в посмешище беготней по деревне и рассказами о том, какая ей выпала доля при таком муже – и сравнить нельзя с покойником, который был со всех сторон человек положительный…

На пороге дома, сгорбившись, спал Умнейший. Леон сразу узнал его – Умнейший постарел, но выглядел почти так, как рассказывал Парис. Жилистый старик, что ему будет. Странный, неясного назначения, сплетенный из травы предмет, обычно носимый Умнейшим на редковолосом черепе, свалился во сне и лежал у ног. Об этом предмете во многих деревнях ходили разнообразные толки, благодаря ему Умнейшего узнавали везде, где бы он ни появился. И те, кто его никогда не видел, знали об этом предмете.

Леон скосил глаза. Изнутри предмет оказался пустым, как покинутое гнездо. Ничего в нем не было.

Умнейшего не спросишь, почему он облюбовал для сна крыльцо именно этого дома. Может быть, по простой случайности. А может, и нет. Странное дело: увидев Умнейшего и прекрасно понимая, что должен сейчас почувствовать всем сердцем – радость, почтение и любопытство в произвольных долях, – Леон ничего этого не почувствовал. Наоборот, расстроился еще больше. Два события за одно утро – много, очень много.

Услышав шаги, Умнейший почесался и зевнул, не прикрывая рта. Один глаз, открытый до половины, обозрел Леона. Со сна голос Умнейшего звучал растянуто и сипло.

– Удивлен?

Леон покачал головой.

– Знаешь, кто я?

Леон кивнул. Умнейший живо поднял второе веко, и в глазах его мелькнуло: забавная деревня, каждый день у них на пороге дома Умнейшие спят… Но мелькнувшая искра любопытства сразу погасла. На Леона смотрели просто глаза – старческие, странно-голубые, каких в деревне ни у кого не найти, разве что у горцев-яйцеедов… Глаза равнодушно-понимающие.

– Горе? – спросил Умнейший и зевнул. – Причина?

И снова кто-то чужой, только притворяющийся Леоном, произнес то, чего не было сейчас у Леона в мыслях, но только это и можно было сказать людям, даже Умнейшему, а может быть, Умнейшему в особенности:

– Окно разбили…

Умнейший снова зевнул.

– Камнем? – спросил он, смыкая веки.

Глава 3

Очистку картофелины можно начинать с любого бока, главное, выполнять ее тщательно, не оставляя глазков.

    Кулинарная книга

Вот он я весь – из крови и плоти, как вы, хоть плоть мою не видел никто, включая меня самого, и пощупать меня тоже нельзя: во-первых, это ничего не даст, а во-вторых, Нбонг терпеть не может пальпирования. На рентгенограмме я получаюсь неважно и не люблю свое изображение. Что за извращенное удовольствие – рассматривать скелет в скелете? К тому же вся верхняя половина меня приходится брату точно на печень, а нижняя – уж и не хочется говорить на что. Очень похоже на зрелый эмбрион в чреве матери, если только перевернуть его головой вверх, а чрево увеличить. Нет, смотреть на это не доставляет мне абсолютно никакого удовольствия, и брат со мною полностью согласен. Вообще мы с ним расходимся во мнениях лишь иногда и по сущим пустякам.

Один такой пустяк как раз валяется на полу в нашем с братом отсеке, даже не удосужившись ободрать с себя скафандр-напыльник, зябко дрожит, дышит с хрипом, стонет и мычит что-то невнятное. Приполз отдохнуть и отогреться до следующего витка не куда-нибудь, а почему-то именно сюда – ну и пусть. Мне не мешает. Мысли у него сейчас скачут, как полоумные, но я от них отстроился. По сути и не мысли вовсе – банальные эмоции примитивного существа, каков он есть на самом деле. Ограниченно ценный с условным гражданством – это такой зверь, пользы от которого немного, его можно особенно не беречь, но и тратить вхолостую не позволяется. Пусть живет, пока приносит хоть какую-то пользу. Не первый посев, не последний.

Зовут это чудо Й-Фрон, и я иногда разговариваю с ним – языком, губами и гортанью брата, потому что глухарь не принимает элементарных мыслеприказов. Нбонг до разговоров с ним не снисходит, брезгует, а я, случается, не прочь почесать язык, тем более не свой, пока брат спит. Надо сказать, это довольно утомительное занятие – управлять мышцами спящего, а скорость обмена репликами навела бы зевоту на всякого другого. Но мне нравится. Это мое развлечение, моя гимнастика и мой маленький секрет – поднять чужие веки, раскрыть чужой рот и произнести СВОЕ слово. Брат, кажется, ни о чем пока не догадывается. Иногда во время разговора я чувствую, что корабль нас подслушивает. Не возражаю, но только чтобы потом не болтал лишнего. Мне это не понравится и брату, думаю, тоже.

Стучит сердце брата: бум! бум! бум! Стучит мое: тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Что же, это животное так и будет лежать, дрожать и ныть?

Ладно, пусть лежит.

Так, теперь он начал чесаться. Наверное, все же слегка поморозился. Скребется так, что напыльник летит клочьями. Это единственное, в чем ему можно позавидовать: когда у меня чешется спина, я не имею возможности ее почесать и вынужден терпеть чесотку, пока она не пройдет сама собой. Зато до любой своей пятки достаю рукой так же легко, как он.

Я нечаянно ловлю себя на мысли, что сейчас мы с ним чем-то похожи друг на друга: оба скатаны в комок так, что колени чувствуют подбородок, – чего уж тут не достать до пятки. На самом деле сходство между нами еще глубже: мы оба зависимы, вот в чем дело. Понимаешь это только умом, когда обстановка позволяет поразмышлять на абстрактные темы; эмоции же вовсе не протестуют, если, конечно, в данный момент не чешется спина. Свобода? Нет, знаете ли, не нужно. Предложите другим. С тех пор, как я научился видеть то, что вовне брата, свободы мне достаточно. Свобода – от чего? От законов природы? И кто свободен? Нбонг, мой единокровный брат и резервуар? Хтиан, что пускает фонтан у себя в бассейне? Коммодор и капитан лидер-корвета Ульв-ди-Улан? Сам лидер-корвет? Один из автоном-очистителей, уже начавших очистку планеты?..

Забавно: я словно бы начинаю возражать ограниченно ценному Й-Фрону, пытаюсь перевести свои мысли на акустический язык, чтобы переубедить его в том, о чем он даже еще не подумал, – а для чего? Будто и так не ясно.

Нам с братом повезло при рождении – вот что следует ценить в такое время, когда пять из шести младенцев рождаются ограниченно ценными, не-ценными либо просто нежизнеспособными. Хроники Темных Времен утверждают, что прежде было еще хуже: лишь каждый двадцатый новорожденный появлялся на свет полноценным. Не знаю, не уверен. В хрониках Темных Времен много путаного и недостоверного, к примеру, указание на то, что до Всеобщей Войны лишь жалкие единицы людей владели столь естественным для человека телепатическим способом общения и при этом пользовались равными правами с глухарями! Мыслимо ли?

Не-ценные мешают. Необходимое количество ограниченно ценных всегда можно отловить и обучить чему-нибудь несложному. Думаю, именно так сюда попал Й-Фрон, да и Дин-Джонг тоже. Оба они немножко похожи на мою рентгенограмму, если не игнорировать кости, – может быть, я именно потому никогда особенно не рвался наружу, что подсознательно не хотел быть похожим на ограниченно ценных хотя бы внешне?

Чушь. Глупые мысли нуждаются в пресечении – мы с братом всегда были, есть и будем одним целым: Нбонг-2А-Мбонгом. По мне бежит его кровь; мы дышим одним воздухом, прекрасно ладим и дополняем друг друга. Когда один из нас бодрствует, другой спит. В сущности, мы один постоянно готовый к употреблению специалист – в свое время было признано целесообразным не разделять нас по специальностям. Никогда ничего не имел против. Мне нравится моя работа.

Анализируя планету, корабль транслирует картинку за картинкой, переводя язык уравнений в графическую n-мерную форму. Человеку – если он не Ульв-ди-Улан – неудобно работать с цифрами, его мышление аналоговое.

Каждая планета неповторима, каждая нуждается в очистке по-своему. Штатные методы гибки, и довольно часто автоном-очистители самостоятельно справляются со своей задачей. Это – рутина. Но иногда требуется мое или брата вмешательство, и тогда мы испытываем высокое наслаждение художника – там поправить, тут убрать, здесь добавить мазок… Бескислородные миры, ледяные миры, горячие планеты без твердой коры… (Одна такая планета стала нашим шедевром: мы сконденсировали водяной пар – теперь там на дне рудники, города под куполами, космодром, и из толщи кипящего океана выскакивают к звездам ошпаренные звездолеты.) Скучнее всего, когда на планете есть жизнь: как правило, в этом случае вполне пригодны штатные методы очистки – остается только болтаться на орбите и ждать результата.

Судя по сообщениям автоном-очистителей, первая серия легла удачно. Корабль идет над океаном и спрашивает, не пора ли начать выращивать вторую серию очистных бомб. Пожалуй, чуть торопится.

«Ладно, – шучу, – можешь нести свои яйца. Разрешаю даже кудахтать, только тихо».

Кудахчет. С юмором у него туговато…

Тем временем ограниченно ценный перестает чесаться и пытается сесть.

– Уже согрелся? – спрашиваю я губами брата.

«Какое там…» – это у него в мыслях.