Калинов мост

Нет, о многом:
о щебете птиц
по Сокольникам вечером синим,
о значках из под карандаша
и как бьется то нежно, то сильно
под осиновым ветром душа.
Старый город, задушенный смогом,
вместе с ним погибаю и я.
Что с того, что мы ходим под Богом,
ничего от него не тая?
Старый город, задушенный смогом,
я его от судьбы не сберег.
Был он мне колыбелью, острогом,
станет он эпилогом дорог.

«Тень моя занавеской в окне…»

Тень моя занавеской в окне
колыхается от ветерка.
Что-то странное чудится мне
там вдали, где луна и тоска.
Где тугие, как мышцы ветров,
волны, сонно жующие тьму.
Богородицы белый покров
прикоснулся к лицу твоему.
А луна – королева зеркал —
отражает тебя в небесах.
Ночь плывет средь базальтовых скал
на пиратских косых парусах.
Вот осколок разбитой луны
покатился по берегу прочь.
И ни звука. Ни плеска волны.
Только ночь, бесконечная ночь.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Сизая луна по серебру
северного неба. Полнолунье.
Дикие собаки на юру
воют нескончаемые руны.
Струны сосен туго натянув,
ветер подвывает осторожно.
Скупость скал напомнила Гурзуф —
зимний, настороженный, тревожный.
Ложный свет невидимой звезды
я ищу на выгоревшем небе.
Пролегли нездешние мосты
в самую невиданную небыль.
Болью не стихающей плывет
свет луны на бледном небосклоне.
Но никто с собой не позовет
и коней по круче не погонит.
От погонь за эхом я охрип
и теням застенчивым не верю.
Ах, верните запах первых лип,
первый всхлип и первую потерю.

«Хлопья снега кружат над землей…» 17–21.08.91 или агония СССР

Хлопья снега кружат над землей.
Обгорелой запахло зимой.
И обжег перегаром мороз
крючковатые пальцы берез.
А дома все как есть – нагишом.
То, что я здесь искал – не нашел.
И по этой сгоревшей зиме в беготне,
колготне,
толкотне,
пробираюсь дворами домой,
и поземка кружится за мной.
В черной вьюге на черном снегу
умереть не могу,
но и жить не могу.
Меж деревьев и каменных глыб
я ослеп,
постарел
и охрип.
Впились в небо, как в край полыньи,
крючковатые пальцы мои.

«Словно снег растаяла свеча…»

Словно снег растаяла свеча,
оплыла под гром аплодисментов.
Чахлый век вздыхает у плеча,
задыхаясь от экспериментов.
От тягучих волоков в пыли
до полуразрушенного БАМа
шорохи зашторенной земли,
словно слезы взорванного храма.
А сугробы тают, как свеча,
землю обнажая понемногу.
Только рукавица палача
молится секире, словно Богу.

«Прошу, не верь в опалу октября…»

Прошу, не верь в опалу октября.
Он просто опалён,
но не опален.