СЕННААР. Книга 2. Развитой
– Как её звать?
– По-вашему Света. Только, вы много денег с собой не берите. Возьмите сколько не жалко, мелкими, и тогда уж все отдайте. Не жалейте.
– Как же я назад поеду?
– Купите заранее обратный билет.
– А без этих цыганских хитростей не обойтись?
– Я, тётя Броня, говорю вам по-хорошему, по-соседски, а вы поступайте, как хотите.
– Ладно, Соня, не обижайся. Спасибо на добром слове. Вот тебе три рубля…
– Вы шо, тётя Броня! …
– Бери, возьмёшь детям гостинцев.
– Нехай сами заработают, лучше Анатольке вина куплю.
– Как знаешь, бывай здорова. – Бронислава продолжила свой путь.
– Тётя Броня, сегодня большой праздник – Ивана Купала, солнцеворот, попросите у бога поворота судьбы.
– Иди уж, Сонька, другим советуй.
Бронислава, раздосадованная встречей, вышла на брусчатку, проложенную в тридцать третьем году, заключенные мостили. Она помнила те времена. Голодовка косила людей семьями, в основном единоличников. Многим тогда не верилось, что хлеб может просто лежать на столе, и никто не захочет его тотчас съесть. Колхозникам тоже было голодно, но не до смерти. Потом с продовольствием наладили, единоличники исчезли, и жить стало легче. За голодными заботами люди мало обращали внимание, на возню военных. Про тайное строительство намекали, шептались, но говорить открыто боялись. Отрывки брусчатки существовали повсеместно, порой в самых глухих местах, в то же время улицы местечка даже не равнялись и не засыпались щебёнкой. Позже говорили, что всё это безобразие произошло по злому умыслу врагов народа, затесавшихся в руководство страны. Возможно, но скорее всего обрывки дорог служили прикрытием при строительстве Укрепрайона. Тёмное это дело, сами строили, сами же и взорвали».
Брониславе не хотелось встречаться больше ни с кем, и, сойдя с брусчатки, она пошла по крутой глинистой тропинке через кусты, мимо кривобокой, покрытой жухлой соломой хаты. В убогом жилище с незапамятных времён ютилась семья Онысько, в людской молве – Турчики. Со времён Речи Посполитой ходила легенда о происхождении несчастного семейства, но насколько она правдива, определить невозможно. Ей ещё покойный Стасик рассказывал…
«Давным-давно, когда Бессарабия была под турками, а на нашем, на левом берегу русскими людьми управляли ляхи, то часто случались турецкие набеги. Нападали на христианские земли и крымские татары, и турки-янычары – искусные и отчаянные воины. Янычары эти, существа сплошь дивные, совершенно разные по виду не то, что славяне, мадьяры, или даже татары. У иных башка бритая, рожа круглая, другие собакоголовые, иной мурин чёрен телом на башке две рожи чёрная вперёд смотрит, белая – назад, случался янычар жёлтый бывал и с хвостом, и с козлиными копытами. Разные они были, но все турки-янычары. Что это за твари христианам понять трудно, да и незачем, ибо и без попа ясно – иноверцы все, бесовское отродье… В те памятные времена, на месте нынешнего сельпо, там, где при строительстве дома культуры прораб ПМК Витька Коваль откопал глубокие сводчатые погреба, стоял замок-фортеция родовитого шляхтича Януша Замойского – грозное укрепление с мощными стенами и боевыми башнями. Старые люди сказывали, что строили фортецию пленные казаки, а руководил строительством немец Геденрейх, сам в белом парике синем жупане с золотыми галунами и в белых панталонах. Выстроили, значит, замок, ксензы его освятили, православный люд втихомолку хозяина проклятьями осыпают и незаметно плюют. Плюют в ту сторону, где над главной брамой, красуется выложенный мозаикой портрет-парсуна владельца-основателя. Хорош лях, истинный сармат – носатый, усатый, краснощёкий с пронзительным взглядом умных серых глаз. По червлёному жупану два ряда золотых пуговиц, в руке символ власти – золотая булава. Чуть выше портрета родовой герб «Елита» – на чермном поле да три скрещённых копья в окружении начальных букв имени и титула. Под портретом надпись – «Ян Сариуш Замойский, высший военачальник и канцлер коронный, общины Янпольской года 1580 основатель». Даже в мозаичном облике угадывались незаурядный ум и гордыня основателя. Амбициозный Ян Сариуш на польский престол метил и почти не бывал в своём имении, всё больше по заграницам колесил, союзников искал. А маенток, отданный в руки управляющему Мацею Лядовецкому – старел, ветшал, пользовался дурной славой. Челядь польских кровей, забалованная паном Лядовецким, нежилась в высоких покоях, лакала хозяйские вина, заедая жирными гусиными паштетами. Оно и понятно, что ни поляк, то пан, а пану многое позволено. Местных схизматиков в лакеи не допускали, холопам не место в палацах, их удел – навоз и быдло на заднем дворе. Однако сказывали, что ходила в прислуге гарна дивчина руських кровей Марыся Онысько – чёрнобровая, белозубая, волоокая. И понравилась красуня Марыся, управляющему пану Мацею, и дабы добиться взаимности у казачки, приступил гонористый пшек обихаживать дивчину, подарками да льстивыми словами увещевать. Тщетно поганый силы тратил, ибо сильно люб был Марысе казак Кондрат Качалаба, родом из села героического из самой Буши. Славный был легинь Кондрат, могучий и гордый, да силы не равные с гнусными «пшеками» тягаться. Подстроили слуги Лядовецкого казаку подлость, якобы он намерился поджечь замок. Поймали героя, долго пытали, но не удалось им сломать волю козацкую. От бессильной злобы повесили ляхи бедолагу за ребро на крюк, так в страшных муках отдал Богу душу православный Кондрат Качалаба. От горя Марыся повредилась умом, взбежала сердечная на стену замка и бросилась в реку, чтоб утопиться… Бог спас. Вынесла пенная стремнина горемычную на бессарабский берег, туда, где сейчас паромная переправа, там и выловили её турки-янычары. Ловили с умыслом дабы продать красавицу в столичном городе Стамбуле. Однако, повреждённая умом не лучший товар на невольничьем рынке. Вдоволь поизголявшись над несчастной, турки, в знак дружеского расположения к Речи Посполитой, прислали безумную обратно на левый берег. Что от них, от магометан некрещеных, ещё ждать? Пан Мацей, пожалев христианку, не стал выгонять её за стены замка, а отдал на скотный двор, где ночевала Марыся в яслях для быдла и питалась вместе с дворовыми собаками. Вскоре родился у безумной сын, смуглолицый, кудрявый с печальными карими глазами и шестью пальчиками на правой ножке. Люди назвали выродка Турчиком и на всякий случай сторонились. От того и пошли те Оныськовы Турчиками прозываться, по непонятным причинам одновременно оберегаемые и презираемые местечковым людом".
Поселились Турчики в землянке на ничейном косогоре, поросшем полынью, ковылём и чёртополохом. Так и обитали с тех пор и до нынешних. Перед самой войной надстроили Турчики над землянкой саманные стены, обмазали жёлтой глиной, покрыли соломой, вот и всё жилище. Заросла хатка со всех сторон чумаками и, взирая из зарослей подслеповатыми окнами, существовала почти незаметно. Длинные листья растений, напоминавшие пальмовые, испускали неприятный запах напоминавший дух тлена. Никто не сажал эти растения и не терпел их возле дома, а безумные средь них жили. Что возьмёшь – Турчики.
На порог мазанки, держа в одной руке ведро с помоями, в другой годовалого малыша с чумазой, сопливой рожицей, вышла хозяйка Хима Турчик. «Нелёгкая тебя вынесла! …» Бронислава замедлила шаг в надежде, что Хымка вернётся в хату. Но у Хымы были свои виды. Заметив Брониславу, она, стоя над крутым склоном, куда обычно сбрасывали мусор все поколения, проживавшие в жилище, терпеливо ждала.
Выглядела Хымка как всегда нелепо: на голове большой клетчатый платок, завязанный двойным узлом где-то сбоку выше левого уха, фигура худая, живот большой, выпученные глаза, блестевшие диким, невежественным огнём вперились в Брониславу. «Упрямая, наплодила пятерых и, судя по всему, останавливаться не собирается. От кого она их рожает? …» Старший мальчишка Славка был одного года с внуком Ванюшкой, даже учились в одном классе. Ваня перебивался с тройки на двойку, иногда приукрашивая дневник явно незаслуженной четвёркой, а Славка сплошной отличник. Внутренне Бронислава оскорблялась на Турчиков, сами безумные, к тому же лодыри, а их Славка отличник. Ей казалось большой несправедливостью такое положение вещей. Из сеней выскочила грязная лохматая собачонка и, звонко залаяв на незнакомку, проходящую мимо её дома, оглянулась на хозяйку. Хыма шикнула на собаку, и, пожелав счастливой дороги, плеснула из ведра через тропинку грязной водой… примета такая – хорошая. На пороге показался длинный, худой Вася Турчик – брат Хымы, за ним высыпали детишки.
– Здрасти, Тётя Броня. – Семейство явно желало общения.
– Добрый день.
– Если вы в лес, за ветками к празднику, то липа ещё не зацвела.
– Жалко.
– Но есть одна с цветом, на первой поляне. Послали бы Ваню, ему Славка покажет. Славик! – Из хаты вышел с книжкой в руках худосочный лупоглазый Славка. – Славик, сходи с тётей Броней в лес, покажи ту липу с цветом.
– Не надо, я сама.
– Расскажи тёте Броне.
– Да там она, возле развалин Дымчуковой хаты, через крапиву проберётесь и увидите. – Славка, явно не желавший прекращать чтение, шмыгнул в заросли чумаков.
– Тётя Броня, ваша Аня жива. – «Что они сговорились с Сонькой! …»
– Откуда мне знать, – не очень любезно буркнула Бронислава.
– Я знаю, жива. Замуж вышла, за сарацина.
– Что за сарацин такой?
– Человек такой – сарацин. Вера у них сарацинная. Сами тёмноволосые, курчавые и, как евреи, обрезанные. Мне мой дед говорил, а ему его прадед рассказывал, что скоро всю землю железная паутина заплетёт, по небу железные птицы летать станут, тогда придёт на землю грозный сарацин… Сбылось всё, тётя Броня, самолёты, провода…
– Не сарацин, – возразил сестре брат Вася, – а муэдзин и позовёт людей на молитву.
– «Безумные, что возьмёшь?» Ну, я пойду…
– Погодите, тётя Броня, я вам квасу вынесу. Вася, заспивай тёте Броне про Латипак и Ануммок. – Хымка проворно метнулась в тёмный проём мазанки.
Глядя на Бронислву влажными лягушечьими глазами, Вася Турчик достал из сеней рассохшуюся бандуру, изрек нечто непонятное – «ЛАТИПАК И АНУММОК» Тренькая заскорузлыми пальцами по расстроенным струнам, «Перебендя» загугнил свою песнь напыщенную, глупую и бессмысленную, настоящий бред сумасшедшего:
«Гой вы гей, козаки, люде добрые,
Послухайте кобзу мою гласом звонкую,
Молвой вещую, притчей мудрою.
Давным-давно, в поры дивные, стародавние,
Во годины воладоеф, живали языцы, языцы Тефаи
Гуляли языцы в юдоли Апорве.
И приспели онде пеняжники родом кищвотсор.
Следом гряде реснота, знамения, мор.
И на нивы Тефаи пало вороньё…
Последовал дикий аккорд, собачка задёргала ухом, оскалилась. Вещун самозабвенно продолжал:
Геенна бесовская меж языц витает.
Каркает поганая, прахи раздирает
Возопили патриархи «Осанна, Состирх,
Спаси, Авва от напасти, аки чад своих!»
Простёр длань благий Состирх Апорве ошуюю
Константину Эллину простёр одесную…
Бандура затренькала успокоительно:
Гой вы, люди-христиане, страдайте, поститесь.
Творите поклоны и Христу молитесь.
Аз есьм юродивый без роду, без доли
Рече Турчик правду-матку, имам ветра в поли.
Меж Отца и Сына унизоша зависть,
Посеяв в Юдоли вражду да ненависть.
И восстали, ужики, брат, с ножом на брата
Смежили грехами златоглавы врата.
Опустилась мгла густая на луга, на нивы
Захрипели удавленные, содрогнулись ивы.
Текут реки чермные, стенанья и стоны
Беснуются, грабят, режут обои стороны.
Но спустился долу, кроткий в триедином Худ
Ублажил свят души злые и развеял блуд.
Кобза забренчал почти весело, собачка увлечённо чесала за ухом.
Опомнились род Тефаи, и люд кищвотсор
Воздаяли богам храмы, смывают позор.
Выспрашивают лукавые прощения с небес…
Да камнями полно недро, как то ведал бес.
Звуки, исходившие от рассохшейся бандуры, дополнил фальцет собачьего воя.
«Господи, зачем я пошла по тропинке?» – подумала Бронислава, а Вася, закатив глаза, обливаясь потом, продолжал повествование.
Мрежи бесов невидимы, посулы их зело щедры.
И Мамоне, внемля, богатеют ины люде токмо до поры.
Алкают, лепты не гнушаясь творяше оные обман,
Убогих, тёмных обымати набиваше си карман…
И являлся дух в Апорве, бродил меж языц
Зрак убогий, тща, пира, тяжатель сует.
Скрам маститый, худог ярый, писаше, завет
Рече книжник парамея завет Латипак.
«Гой потомки Тефаи, люде кищивотсор
Внемлите пророкам вашим, вострите топор!»
Глаголили зле языцы прати Авонамор
Буйство в главы худородных, буий во чертоги
Камо грядеши, боярин? Угонзаю ноги.
Завывания пса и какофония дурацкой бандуры нарастали. Турчик, поскользнувшись на птичьем помёте, шлёпнулся задом, чуть не придавив собачку, но неожиданно ловко поднялся и разошёлся не на шутку:
Востерзали люди ужа, ударили било
Нинел глаголит имати, персть паки солило,
Имати безлатно, имати безлетно аки саддукеи.
Книжник Нинел со сковники бяху фарисеи.
И законника внезапу немощь обуяти
Скимен тристат яко тать веси позобати.
Сирый Нилатс, вельми оттай, си рога пояти
Клевреты бранити, живота имати.
Языцы Мзилациос обрести оброк
Во еже воздети выспрь Ануммок
Во еже Нинел выспренно воздети…
Волит Релтиг обаче, Ануммок сотрыти
Волит бесный, окаянный, гряде вои-тати.
Бдети стан Мзилациос, срящи возбраняти
Гой, блажити Ануммок, толцыте тимпаны
Жрети Релтиг обоюду бити во кампаны.
От избытка чувств, собачка отскочила, помочилась на кучку хвороста и, вернувшись, продолжила подвывание, Вася порвал струну, но, брызгая густой слюной, попытался гугнявить дальше…
Блажен стан Мзилациос юдоли Апорве…
Взяв несколько жутких аккордов, бандурист в изнеможении откинулся на завалинку. Густой пот орошал бледное лицо, дети, с восхищением глядя на сказателя, усердно ковыряли в носах, маленькая собачка, задрав лохматую морду к небу, жалобно взвыла. Из хаты вышла Хыма с крынкой квасу в руке, на другой по прежнему восседал годовалый малыш. Вася с полуприкрытыми глазами протянул руку. Хыма отдала квас брату, и тот, словно конь на водопое, с присвистом тянул из крынки мутную жидкость.
– Тётя Броня, подождите, он же чахоточный, ему трудно? То ж ваша Аня живёт там, на земле Апорве. – Хыма торжествующе сияла глазами.
– Дай-то Бог. Ну, я пошла. – «Безумные, как есть безумные, сами не ведают, что говорят».
– Постойте тётя Броня, это только начало, Вася передохнёт…
– В другой раз, Хыма.
– Ну ладно, я вам быстро расскажу. Когда башня Ануммок достигла грозовых туч, то вельми задрожала и языцы Мзилациос, закоснили строительство. Пытаясь найти причину труса, языцы влаятися. Влаятися так долго, что забыли способ спекания кирпичей на яичных желтках, правила строительства и даже самоназвание. «Их бяше нарицати языцы ковос». Минули годы, языцы ковос возглавил ветиа Вёчаброг. Он, чтоб ускорить строительство, велел заменить кирпичи, на деревянные палицы. Языцы ковос возликовали, но ликование длилось недолго, ибо ударила молния. Горюч древо запылало ярким огнём. Языцы ковос, бяше разбегаться в разны стороны. Словесный Вёчаброг рещи новый стих, но языцы обуяла смута. Богатырь Ницле рече: «Почто вама строить Ануммок, аще конунг Релтиг побеждён?» Люди ковос удивились – действительно, почто? Они уже не помнили о исконном желании, вознести кумира Нинел на небесы, а дивились, почто им башня Ануммок. А Ницле волет с языцы ичиссур, вспять к годам Скрама. Языцы ичисур, отдаваше си кокоши на строительство башни, убо согласитися. Ницле предложил алатипак напомнить языцы ичисур азы законов худога Скрама. Раввуни алатипак, показали языцы ковос и ичисур, аще не совать нос в запретные страницы завета. В дебри Апорве вернулись исконные годы. Одначе, Мзилациос, вспоминая Ануммок и Нилатс, волят идти вспять к тайному смыслу учения. А кумир Нинел под нырище, ждёт вознесения… Вы всё поняли, тётя Броня?
– Старая я, чтоб… – Увидев, что Хыма вознамерилась дать разъяснения, прибавила, – …спорить. Вам виднее, вы люди божьи.
– Аминь! – Воскликнул Вася и отдал крынку Хыме.
– Благодарствуйте, люди добрые, пойду я, бывайте здоровы.
Бронислава решительно зашагала по тропинке. Вскоре, убогая мазанка и безумное семейство скрылись за кустами акаций. Солнце уже поднялось высоко, и здорово припекало. Взойдя на вершину холма, Бронислава присела на бугорок… Здесь при Сталине садовая бригада под руководством молоденькой выпускницы сельхозтехникума из Пятигорска, выращивала лимоны во рвах, закрывая деревца на зиму соломой. Сам академик Лысенко приезжал, хвалил эту молодую Нину Филипповну и советовал, как лучше ухаживать за дивными кавказскими растениями. Давно это было… и глупо, как бредни, звучавшие из уст юродивых Турчиков. Раздражение и тревога, вселившиеся в душу под бесноватое сказание кобзаря, под непонятные речи его сестры, сменяли спокойствие и благодать.
«Хорошо у нас, красиво, привольно. С горы далеко видно, тепло, виноград созревает. Не стану я писать в Вильно, отца с матерью давно уж нет, а остальным не до меня, мы чужие, друг другу безразличны, по крайней мере, мне с ними не хочется встречаться. Опять кукушка … Куковала, куковала и прервала свою песню. Как Вася… Странные они люди, но почему-то появилась уверенность, что Ануся действительно жива, здорова. Конечно, жива, я и сама это знаю. Только замужем за сарацином – это уж слишком. Не могу представить её взрослой. Наломаю липовых веток, а к дубу не пойду».
Липа, подсказанная Славкой, действительно цвела. В кроне дерева усердно трудились пчёлы. Сломав несколько веточек, Бронислава не устояла и отнесла припасённый гостинец к дубу. Воровато оглядываясь, расстелила платочек у подножья великана. Перекрестилась, поклонилась и без слов ушла. «Пускай дух дерева Носолум угостится, ведь сегодня праздник Ивана Купала – Лиго».
Глава 7
СТАРШИЙ БРАТ
Догоним и перегоним Соединённые Штаты Америки!
Труженики села, глубже изучайте методы агрохимии, шире внедряйте передовые технологии. Выше урожаи «царицы полей» – кукурузы!
Да здравствует ЦК КПСС и её Политбюро во главе с Первым Секретарём – Никитой Сергеевичем Хрущёвым!
Манюся с Ваней приехали к Бронику в Одессу без предупреждения, сюрпризом. Устроились на съёмной квартире по улице Лейтенанта Шмидта. Хозяйка, миловидная женщина с ямочками на щеках, ещё на выходе из вагона, ловко отсекла провинциалов от своих коллег, наобещала несравненный комфорт, взяла вперёд за две недели пятнадцать рублей новыми, показала квартиру и ушла в другую, где жила с мужем. В гостинице может и подешевле обошлось бы, но, поди, найди её эту гостиницу. Ничего, зато здесь имелась газовая плита, умывальник на кухне, и туалет, совмещённый с душевой, прямо в квартире.
Туалет, устроенный хозяйкой в тёмном чуланчике, произвёл неизгладимое впечатление на Ванюшку. Он то и дело заходил, дёргал за ручку, смотрел, как из щели извергается вода, вдруг, поток прекращается, и бачок снова наполняется водой. Чудеса! Дома такого нигде не увидишь, даже в райкоме партии все ходят на улицу в дощатые будки с сердечками-отверстиями в дверях, услыша шаги, скрипучим голосом орут: «занято». По степени Ванюшкиного восхищения с унитазом равнялось только море. Всё остальное он видел в кино и в телевизоре, который купили соседи Сокольские. Старый Сокольский заболел печенью, бросил пить и вспомнил, что он майор польской армии, а не рабочий из каменоломни. Пошёл в райком, побряцал фронтовыми наградами, и ему дали должность завхоза в школе. На радостях, и от сознания своей значимости, Роман Феликсович одним из первых в районе купил телевизор. Антенну ставили с помощью всех соседей, жаждущих смотреть бесплатное кино. Теперь в местечке штук двадцать антенн торчит, только Ванюшкины предки деньги жалеют. Эх, отсталые они люди.
Ваня лучше всех в семье понимал, как следует жить. «Это Бронька решил учиться. Лечиться ему надо… и то бестолку – «больной на голову, а ноги лечит». Ну, был он отличником, почти, а вот учителя, в большинстве, его не любили, а вот Ваню, хотя с успеваемостью у него не ахти, поощряют. Учиться может и надо, но не на токаря же, даже не на инженера, а на начальника. Главное – вести общественную работу, руководить пионерами, комсомольцами, дальше устроиться в райком комсомола, потом в райком партии, потом в обком, в Киев, в Москву… Партия сказала: нынешнее поколение будет жить при коммунизме, и куда они все денутся, будем в нём жить как миленькие. Но даже при коммунизме кто-то должен руководить, иметь большой дом, машину с шофёром». Вот так представлял Ваня и коммунизм, и своё будущее, хотя до Одессы не подозревал о существовании унитаза.
Манюся приготовила ужин, и ровно в четыре часа они с Ванюшкой пошли к проходной завода встречать Бронислава. Встали чуть в сторонке, у Манюси сердце стучало, как перед первым свиданием. Ваня, ожидая увидеть рабочих, типа РТСовских – в спецовках, с закопченными лицами, растерялся. Из проходной повалил народ, не совсем похожий на тех, все чистенькие с влажными волосами, в праздничных костюмах. «Как на плакатах!»
Как-то внезапно появился старший брат… совсем стиляга! Волосы взбиты в крутой кок, клетчатая рубашка, широкий ремень с заклёпками, узкие техасы, туфли на высокой белой подошве, в зубах сигарета с фильтром. Что-что, а такого зрелища Иван не ожидал, даже мама не предполагала. За время разлуки Бронислав здорово вымахал – под метр девяносто будет, а может и выше. Ошеломлённые родственники, потеряв дар речи, глазели на почти незнакомого молодого человека. Манюся хотела окликнуть сына, но тут к нему подошла девушка с причёской, похожей на стог соломы, и они… прямо на улице! при людях! Поцеловались! Стоя на виду у всех, бесстыже целовались! Что интересно, никто из прохожих, из работников завода не делал молодым замечаний, не срамил распутную девушку, не порицал развязного юношу – их сына и брата Броньку. Странные люди живут в Одессе, по улицам совершенно свободно разгуливают стиляги, обнимаются, целуются, и никому до этого нет дела. А как же с моральным кодексом, с комсомолом? Манюся робко, так, чтоб сын первым её увидел издали, подошла к беспардонной паре…
– Ма!?… Ты откуда? Ма! – Бронислав, обняв мать сильными руками, поцеловал в щёку и увидел брата. – Ванька, паршивец, как я рад!
– Вот, Броник, приехали, хотели с сюрпризом, но, – Манюся, выразительно посмотрев на подружку сына, продолжила, – куда уж нам местечковым. У городских свои сюрпризы.
– Какие сюрпризы?.. А, Марго? Знакомься, ма, Маргарита – моя невеста.
– Здрасти, – как-то буднично, не засмущавшись, как положено, смущаться невестам при знакомстве с будущей свекровью, сказала Маргарита.
– Вы уже подали заявление в ЗАГС? – ошарашено спросила Манюся.
– Ма, ты чё? … В Одессе все ребята называют своих девушек невестами. Марго, вот этот шпанюк – мой родной братец Джоник.
– Иван, – поправил брата праведный Ваня.
– Ладно, пойдём устроим родаков в отель, потом в кафе, отметим встречу…
– Зачем в гостиницу, у предков дача на Фонтане пустует. Я могу взять ключ.
– Маргуня, и за што я в тебя такой влюблённый? Ма, где ваши вещи, поехали на хату к Маргуське, это круче, чем отель «Червоный» …
– Спасибо, мы уже устроились, наварили борща, привезли кровьянку, пирогов, мяса. Пойдём к нам, тут недалеко, на Лейтенанта Шмидта…
– Вот уж мне эти сельские! Ты как, Марго? – Маргарита сморщила носик. – Значит так, мы валим в кабак, потом я оттараню Маргушу в домой, и тогда уж отведем душу мамиными вкусняшками. Как, Ванёк, в ресторане давно не был?
– Никогда.
– Броня, не надо тратиться…
– Ма, какие траты? Сейчас никто не справляет дома. Тем более все – за, ты одна – против. По принципу демократического централизма «мы тут посовещались, и я решил» – идём в ресторан. Кстати, Маргуша у нас комсомольский вожак группы.
– Да? – Манюся с удивлением посмотрела на девушку.
– А мы подумали, что вы стиляги, которые танцуют чарльстон и буги-вуги, – уточнил позицию простодушный Ванёк.
– Буги-вуги давно не в моде, только – твист!
За ресторан Бронька заплатил целых двадцать семь рублей… новыми! Деньги немалые, если учесть, что бабушке Брониславе недавно назначили пенсию шестнадцать рублей сорок две копейки. Ваня задумался, ему уже стукнуло пятнадцать лет, и финансовый вопрос приобретал некую актуальность. Он разными способами пытался выяснить, сколько получают партийные руководители района, но суммы получались просто смехотворными по сравнению с зарплатой брата. Видимо столь важный вопрос настолько занимал голову молодого активиста, что перестал быть секретом для некоторых членов семьи. Выручил как всегда отец. Вообще-то Ваня знал, что Адам не отец, но они так долго жили вместе. Отношения между ними были тёплые, родственные.
