Александр II

– Не беспокойтесь, матушка.

Веселые и молодые они выбежали на крыльцо. Ей было двадцать, ему двадцать два года. Николай помог жене взойти, сел сам, взял в одну руку вожжи, в другую хлыст, и покатили они через Ивановскую площадь к Спасским воротам. Мария Федоровна позавидовала их молодости, попечалилась своим годам, хотя была бодра и еще до смерти Павла Петровича гарцевала с ним по дорогам Павловского и Гатчины.

Колеса кабриолета после булыжного покрытия Ивановской площади мягко покатили по немощеному съезду к воротам. Муж показывал церкви по левой стороне, но Александра Федоровна с трудом запоминала трудные русские названия – церковь Вознесения Господня. Справа тянулось подворье Кириллова монастыря.

– Учи, учи, матушка, пригодится, – шутливо сказал Николай по-русски, потому что обыкновенно говорили они по-французски. Он сел прямее и чуть подобрал вожжи. Горячий конь широким махом вынес их на простор Красной площади.

День обычный, но здесь всегда было многолюдно. Катили кареты с лакеями на запятках, в кабриолетах проехали мимо две пары, узнавшие их. Мужчины сняли белые цилиндры, женщины низко опустили головы, успев тем не менее в деталях рассмотреть наряд великой княгини со всеми рюшечками голубого чепца, снежную белизну кружев воротника, пылающую под солнцем рубиновую брошь в обрамлении бриллиантов, даже батистовый платочек в руке Александры Федоровны смогли увидеть дамы к немалому своему удовольствию, которое должно было многократно возрасти вечером при описании этой встречи.

Прогуливались пары благородных дворян, чиновники спешили с портфелями под мышкой, шли несколько крестьян в тяжелых армяках, с палками в руках и котомками за плечами, точно как на рисунках из английского альбома, недавно присланного из Парижа. Александра Федоровна смотрела по сторонам на все еще не знакомую ей жизнь, известную больше по рассказам и рисункам.

Покрикивали продавцы кваса и морса; товар свой они несли на голове на широком подносе, ловко уворачиваясь от прохожих и даже от пронесшегося вскачь офицера на сером коне. Священник с круглым добрым лицом, окладистой бородой заметил ее радостно-восторженное лицо, улыбнулся и перекрестил обоих.

Подъехали к недавно поставленному памятнику перед Верхними торговыми рядами. На торжество открытия она не пошла из-за дождя. «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная РОССИЯ. Лето 1818», – прочитала вслух Александра Федоровна. Романтический стиль, сила и динамизм двух фигур понравились ей, и она решила непременно спросить Жуковского, что такое совершили эти Минин и Пожарский.

А Николай, миновав Красную площадь, пустил коня вскачь, и они покатили по Ильинке – это трудное название она смогла запомнить.

– Москва – город купеческий, торговый, – пояснял муж. – Вот мы проехали Верхние торговые ряды, а направо – Гостиный Двор.

Один к одному, вплотную стояли магазины, лавки, склады, амбары, конторы. Оптом и в розницу торговали здесь сырьем и всякими изделиями – товарами русскими и привозными, европейскими и восточными.

Резво бежал конь. Кружилась голова у великой княгини от нынешнего счастья или предчувствия будущего. Вполуха слушала она странные слуху названия:

– Лубянская площадь… а вот Мясницкие ворота, ворот, правда, нет, но погоди… вот тебе ворота Красные, только в прошлом году отстроили после пожара.

Вот эти легкие, праздничные – розово-белая арка с трубящим победу ангелом наверху и государственным гербом в сиянии – понравились ей больше тяжелых кремлевских башен.

– Ники, я немного устала. Можно вернуться?

– Конечно, счастье мое! Сухареву башню тебе не показал. Вон она виднеется, видишь? Ну да после…

Он легко повернул коня и той же Мясницкой вернулся. Два адъютанта, скакавшие следом, также поворотили коней.

По правую руку от Мясницкой до Сретенки среди отстроенных домов и нежно-зеленых садов виднелись большие обгорелые дома без крыш, с черными провалами окон и дверей, пустыри, огороженные заборами, за которыми возвышались остатки печей и труб на них. То были следы страшного московского пожара 1812 года.

На просторной Театральной площади она засмотрелась на чудесный фонтан, но Ники махнул рукою вправо, на большой квадрат, обставленный фонарными столбами:

– Здесь устраивают строевые смотры гарнизона по праздникам!

Здание Благородного дворянского собрания на углу Большой Дмитровки не впечатлило ее, но муж уверил, что белоколонный зал внутри великолепен.

– Мы там с тобою еще попляшем!..

Жизнь царская – жизнь особая. Рядом, за стенами Кремля и в нем самом, тогда населенном не только монахами и церковным причтом, но и просто московскими жителями, шла обычная жизнь.

Москва восстанавливалась после пожаров и погромов войны, жизнь ее обитателей приобрела обычный распорядок. На лето столица пустела, и мостовые даже на Тверской зарастали травой и одуванчиками, легкий пух которых мешал спать московским будочникам, попадая в нос. Будочник чихал, просыпался, оглядывал местность – ничего.

В одном из московских кварталов, в одноэтажном доме, тщательно оштукатуренном и побеленном, так что и не увидеть, что деревянный, в том же 1818 году, спустя полтора месяца после пушечной пальбы в Кремле, случилось прибавление семейства. Родился второй сын, названный в честь одного из братьев матери Николаем.

Окна детской выходили на тихий двор, поросший травой, лишь возле крыльца, по настоянию Елизаветы Дмитриевны Милютиной, были посажены кусты шиповника, растения полезного и приятного глазу. За кладовой и сараями были ледник, конюшня и полуразрушенный амбар, который пять лет назад был разобран окрестными погорельцами почти до основания, да так и остался стоять. У хозяина руки не доходили, а жена мало вникала в хозяйственные дела. Шиповник был, пожалуй, ее единственным вкладом в существование заднего двора.

Николенька родился в начале июня, и потому поездку в имение пришлось отложить. Скучали в Москве, быстро пустевшей. Кто совершенно спокойно отнесся к пребыванию в городе, так это старший сынок, двухгодовалый Митя. Имя свое он получил в честь деда по матери. Был очень спокоен, тихо, внимательно и подолгу рассматривал все вокруг. Мать особенно любила его, но с рождением второго сына должна была передать нянюшке. Елизавета Дмитриевна все свое внимание отдавала детям. Она входила во все мельчайшие подробности их жизни: кто как спал, как ел, и отчего у Мити скучный вид, и почему малютка Коко морщится…

Из-за духоты они стали пить чай на балконе. После службы глава семейства Алексей Михайлович ложился в кабинете соснуть часок, а после выходил во двор, нетерпеливо выслушивал доклад почтенного Степана Григорьевича, правителя дома, и поднимался на балкон. И теплыми июньскими вечерами супруги обсуждали устройство будущей своей жизни. Мечты их рознились.

Алексей Михайлович видел главным своим делом уплату отцовских долгов и устройство имения, чтобы было что оставить детям. Честолюбивых намерений он не имел. Дворянин всего в третьем поколении, он сознавал, что трудненько делать карьеру. Денег хватало на то, чтобы едва-едва обеспечить семью, и это по скромному московскому образу жизни, в Петербурге потребовалось бы много больше. Военная карьера была для него закрыта отчасти по неохоте, несклонности к военной службе и, главным образом, из-за поврежденной в юности ноги.

Елизавета Дмитриевна вынужденно смирила свое честолюбие. Вся ее семья принадлежала к чиновно-придворному миру, родной брат Павел Дмитриевич был в большом фаворе у государя, в двадцать шесть лет стал флигель-адъютантом, и поначалу ей мечталось о том же и для мужа. Его прадед, правда, был истопником, но при царях – Петре и Иване Алексеевичах. Бывали и более скромные возможности для начала карьеры.

Алексей Михайлович привлек ее внимание своей полной непохожестью на петербургских щеголей. С мягкой готовностью он ей покорился, и это понравилось. Как привязанность переросла в приятную привычку видеть его, говорить, наставлять, журить, а там и в более глубокое чувство, она и не заметила. Родные слегка удивились, но будущий свекор был фабрикантом, богачом, сочли, что в общем партия не блестящая, но подходящая.

Только после смерти свекра, когда Алексей Михайлович лихорадочно расплачивался с долгами, бегал по богатым родственникам, не слишком готовым открывать свои кошели для неудачливого родича, когда она вдруг оказалась без своего выезда и не решалась ходить в Гостиный Двор в модные лавки, она осознала, какая жизнь им предстоит. Обладая ясным и трезвым умом и сильным характером, она нисколько не огорчилась. Она любила мужа.

Переехали в Москву. Алексею Михайловичу по протекции шурина дали не слишком хлопотное, но и не слишком денежное место секретаря комиссии по построению храма Христа Спасителя. По своей добросовестности он с головой вошел во все дела комиссии, часто рассказывал Елизавете Дмитриевне о величественном проекте Витберга, а однажды пригласил великого архитектора на обед… Среди вечерних мечтаний супругов было и такое: пройдет несколько лет, и они с детьми, а оба были уверены, что детей у них будет много, приедут на высокий берег Москвы-реки, и Алексей Михайлович покажет детям храм-памятник, к созиданию коего прямо причастен. Но он был неудачник, и эта мечта его также не сбылась.

А впрочем, был ли он неудачником? Он честно работал и мечтал, чтобы в новом большом доме росли дети, мальчики и девочки, учились, женились и выходили замуж, а ему привозили внуков.

Елизавете Дмитриевне виделась необыкновенная карьера сыновей. Они должны были стать генералами, послами, министрами, первыми слугами будущего царя, их ровесника Александра Николаевича, а она издали следила бы за их карьерой. Алексей Михайлович не перечил ей. Он сознавал, сколь мало оправдал ее надежды, и потому желал ей утешения в мечтаниях, хотя бы и несбыточных.

Он и подумать не мог, что все так именно и случится, что его сыновья Дмитрий и Николай Милютины станут первыми помощниками будущего российского императора и навсегда делами своими впишут свои имена, а значит и его имя, в историю. Но пока все это только предстояло. Дети росли, и делами занимались их родители.

Глава 2. Семья

Александр был первенцем молодой великокняжеской четы. После него в 1819 году появилась на свет Мария, в 1822-м – Ольга, 1825-м – Александра, 1827-м – Константин, 1831-м – Николай, 1832-м – Михаил. Детей было много, и много было хлопот, несмотря на присутствие всевозможных нянюшек, кормилиц и фрейлин.

Повествование наше неровно, оно то забегает далеко вперед, то останавливается на предметах, казалось бы, не стоящих внимания с государственной точки зрения. Но частная жизнь и обычных людей тесно связана с жизнью их страны, а уж в жизни царской семьи почти все переплетено с государственными делами – и радости, и горести.

Государь Александр Павлович был несчастлив в детках. Две дочери его умерли, даже незаконная дочь умерла юной. И хотя годы его были далеки от преклонных и смерти он не боялся, соображения законного престолонаследия побудили его задуматься о преемнике.

После удалой чехарды наследников великого царя Петра в прошлом веке покойный государь Павел Петрович ввел новый порядок престолонаследия. По нему царствующий государь обязан был назначить себе наследника из числа своих прямых потомков по мужской линии. Следующим за Александром Павловичем был великий князь Константин.

Они росли вместе у бабушки Екатерины II, она их холила и нежила, баловала со всей щедростью и родственной, и царственной. Предпочтение все же отдавала старшему.

Они с Константином были ровесники, разница всего в два года. Другие же братья и сестры были заметно моложе и потому далеки от них: Николай родился в 1796-м, Михаил – 1798-м, Екатерина – 1788 году. Когда сестра выросла немного, Александр стал жалеть ее, некрасивую насмешницу, с решительным характером и честолюбивыми намерениями. Может быть, он любил ее больше, чем кого-либо другого из их недружной семьи. Костя был добр, да слишком горяч и груб, меньшие далеки, отца он боялся при жизни, а потом боялся памяти о нем, матери не мог простить честолюбивых поползновений на власть, долженствующую принадлежать только ему.

После ночи 11 марта 1801 года, когда совершилось убийство Павла Петровича, на утро многие слышали, как Мария Федоровна, нежданно-негаданно превратившись во вдовствующую императрицу, кричала охрипшим от волнения голосом: «Я хочу править!»

В темных коридорах Михайловского замка, в колеблющихся огнях свечей ей померещилось новое счастливое правление – вослед за Екатериной Великой – ее правление. Но мелькнули тени по стенам и пропали. Сплоховала матушка, поздно спохватилась.

Мария Федоровна была одна, без союзников и сторонников. Плохое знание русского языка не было такой преградой для занятия русского престола, как отсутствие верного полка гвардии. Еще недавно почтительные и льстивые придворные грубо оборвали ее. Какие-то офицеры-гвардейцы отвели в комнату и стерегли до приказа императора, нового императора. Она сначала искренне не поняла, а потом показно удивилась: «Кто – император?»

Все это помнил Александр Павлович. Он был, конечно же, почтителен к матери, очень почтителен, но не мог ей простить той ночи. Впрочем, сама она, казалось, вовсе о том забыла. Высокая, статная и румяная, несмотря на пошедший седьмой десяток, она сохранила энергию и живость характера, теперь направленные на внуков.

В шестнадцать лет бабка женила Александра на баденской принцессе, которая была полутора годами младше его. Юношеская нежная страсть к Елизавете Алексеевне быстро ушла, осталась государственная обязанность. Долгая страсть к черноокой Марье Антоновне Нарышкиной, урожденной польской княжне Святополк-Четвертинской, со временем обрела привычность как бы второго брака и также стала тяготить его.

В том 1818 году, с которого начинается наше повествование, он сказал в Москве графине Софье Ивановне Соллогуб: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира».

Со смертью последней дочери закончились все видимые счеты его с этим миром, в который он вступил прекраснодушным юношей и который покорил, став могучим и мудрым, как говорили, царем. Он полюбил ездить по монастырям, беседовал со старцами и подвижниками и просил их благословения. У ближних это вызывало глухое недоумение, а его душа искала иной правды, иных ответов на вопросы, задаваемые жизнью, чем те, что были привычны.